Этот пинок отрезвил Кирилла, теперь перед началом фестивального сезона он приглашал меня в квартиру Семена, где в течение нескольких часов мы составляли смету и списки необходимого. Он, когда я просила увеличить сумму на непредвиденные расходы, гундел, как и прежде. Но гундеж теперь был ритуальным, я его пропускала мимо ушей и напротив позиции «ништяки для волонтеров» меняла печенье на вафли, а вафли на конфеты. За месяц до ухода в лес, Кирилл мне позвонил и дрожащим голосом попросил заселиться в его комнату. Он дал мне понять, что его жест – это не пук какой-то, а очень важное решение. Положив трубку, я подумала, что эта сцена могла быть вырезана из дурацкого кино: они ненавидели друг друга, но, пока ненавидели, по-человечески полюбили. И вот он уезжает и завещает ей самое дорогое. Внутренне я посмеялась над Кириллом и его сентиментальностью, но согласилась, денег у меня было мало, а платить тысячу рублей за целую комнату значило, что я могу брать не шесть, а четыре смены в неделю.
Мне в пустых сотах Кирилла хранить было нечего: одежда, пара книг и настольная лампа ИКЕА, которую я использовала как ночной светильник. Мелочь я держала в ячейке, до которой могла дотянуться с пола, где спала на туристическом коврике.
Я, как и многие, верила в Конец Света, но признаваться в этом не хотела. В частности потому, что такое событие требовало от верящего в него человека деятельной подготовки. Каждый для себя должен был решить, что именно он хочет спасти: душу или жизнь. Кирилл, в отличие от меня, выбор сделал. Я же барахталась в сомнениях, втайне уважала Кирилла за его бескомпромиссность. Кириловы соты были для меня материальным напоминанием о приближавшемся Конце всего. Лежа на своем спальнике, я пялилась на ячейки и со стыдом думала, что расстроюсь, если Конец Света не настанет. Конец Света для меня значил великое облегчение: не нужно искать работу, искать жилье, не нужно вообще что-либо делать. Нет ни света, ни тьмы, нет того, кто может наблюдать их отсутствие. Да что говорить, даже отсутствия нет.
Очнувшись от раздумий, я вспомнила, зачем шла в комнату, и что на кухне меня ждет Мини. Я встала на колени и начала шарить в ячейке: кошелек, зажигалка, пустая пачка от сигарет, тюбик Himalaya Herbals, «Бхагавадгита», два грецких ореха, бандана. В самой глубине я нащупала банку, немного помедлив, захватила и орехи.
Мини постукивала пальцами по корпусу гитары и тихо пела. Я показала сгущенку. Вот видишь, обрадовалась она и снова запела. Тебе орех и мне орех, я просунула нож между скорлупками и надавила, орех раскрылся, показался черный остов. Ой, засох, не повезло, вздохнула я и открыла второй, он был съедобный. Я протянула половинку Мини, от радости Мини задвигала руками так, словно танцует румбу.
Я пила кофе и наблюдала за движениями ее губ и пальцев: она по крошке доставала орех из скорлупы и клала в рот. Мини ковыряла орех, а я пыталась понять, сколько ей лет. Ее инфантильные манеры и наивные желания вкупе с миниатюрностью тела меня смущали. Я не знала, как к ней относиться: как к женщине или к девочке? Я рассматривала кожу вокруг глаз и шею, на которой остались грязные разводы. Мини старше меня, ей лет двадцать пять, может быть даже двадцать семь: загар выделил тонкие морщинки в уголках глаз, кожа на шее тугая, но не девичья, синий завиток татуировки на плече – явно набит не вчера. Интересно, думала я, чувствует ли она мой взгляд? Мини не поднимала глаз, она подушечками пальцев собирала со стола ореховые крупинки.
Ты, я вернулась к разговору об Утрише, зимовала там? В палатке? Море не замерзает? Я всю жизнь провела в Сибири и не могла вообразить зиму без снега и льда. Да, в палатке, там же ниже нуля не опускается, это, конечно, тяжело, зимовать на берегу, и работы нет. Ты работала? Конечно, деньги же надо откуда-то брать, купить хлеб, сигареты, воду… И кем ты работала? Ну, когда как, рисовала туристам мехенди. С Юрой Барабанщиком ходили, он играл, я танцевала. Танец живота, спросила я и указала на рюкзак, в котором лежал скомканный костюм. Ага. Ну вот зимой работы почти нет, туристов мало. И еды нет, добавила я. Летом да, полегче. Вечером на рынке приходишь к палатке, продавщицы сами порченое отдают: дыни, виноград, помидоры. Летом вообще хорошо, я пару часов потанцую, потом идем чебуреки есть. Я спросила, где она училась играть на гитаре и танцевать. Я учусь у Космоса. Космоса? Да, я закрываю глаза, вот так: она опустила веки и, покачивая грудной клеткой, начала петь. В песне не было слов, мотив развивался непредсказуемо. Мини пальцем постучала по гитаре, – что значило завершение песни, и открыла глаза: вот так. Ясно, кивнула я. А что делать на море, если нет ни еды, ни денег? Вы как-то запасались? К нам приезжали ребята, везли картошку, консервы, лук. В прошлом году осенью море выбросило дельфина, мы его до весны ели.
Спустя лет пятнадцать после этого разговора, прогуливаясь по пляжу в пригороде Анапы, я наткнулась на мертвого дельфина. На весеннем солнце тело раздулось, а пузо, бывшее когда-то белым, заржавело, как у копченой сайры. Глаза, похоже, выклевали птицы, в розовых ямках копошились мухи. Так бывает, дельфины теряют способность слышать свою стаю и после долгих поисков и блужданий, изможденные, погибают. Я рассматривала его и вспоминала, как приятельница, хохоча, рассказывала о тупицах, которые до сих пор верят, что дельфины спасают людей.
Мини сказала, что разделать дельфина не так-то просто, но самым трудным оказалось хранить мясо. Соли было мало, поэтому они засолили часть спинки. Остальное расфасовали по пакетам и спрятали в море между валунами. Я слушала Мини, представляла дельфинов из мультика, где они танцуют под песню «А дельфины скромные, а дельфины черные, просят, чтобы им сказку рассказали…». Мне было дурно, поедание мяса кита мне казалось чем-то вроде каннибализма. Я спросила, какой дельфин на вкус. Очень жирный, поморщилась Мини, воняет рыбой, но в целом, если не нюхать и пожарить на решетке, нормально. А как же вегетарианцы? Тоже ели, они ведь не убивали дельфина, его принесло море, считай, что дар, море не хотело, чтобы мы голодали.
Мини ехала домой, в Кемерово. Утриш признали заповедником, на его территории теперь нельзя разбивать лагерь. Многие круглый год жили на пляже и возвращаться им было некуда. Первое время хиппи прятались, костер не жгли, готовили на сухом топливе. В сентябре из кустов к бивуаку Мини вышел инспектор. Он сказал, что в следующий раз придет с полицией и вручил листовку. Жизнь Мини была космическим танцем, подношением Джа, гражданское неповиновение ей казалось нарушением тонкого баланса. Наутро она выпила чай со сгущенкой, свернула спальник и вместе с танцевальным костюмом засунула в рюкзак. В семь утра на выезде из Анапы она ловила попутку.
Мини взяла сигарету и сладко потянулась. Сейчас еще покурю и пойду спать, так давно не спала под крышей, как здорово! Пока никого нет, можешь лечь в горе спальников, там мягко. Мини сделала последнюю затяжку и с удовольствием выпустила дым. Она встала, ее тело от тепла, еды и никотина обмякло, и медленно пошла в комнату.
Осталась ее гитара и рюкзак, я убрала все в дальний угол и принялась собирать со стола посуду. За время беседы хлопья гречки и кожура кукурузы присохли к тарелкам, в раковине лежали забытые ранетки. Все – яблоки, сковородка, упаковки от гречки и замороженной смеси – вызвало во мне чувство неисчерпаемой усталости. Все требовало оперативного решения: потом значило никогда или намного больше, чем есть сейчас. Тем более не так давно мне все-таки удалось вывести тараканов, которые не стеснялись расхаживать по столешнице и питаться с тарелок, оставленных на подоконниках, полу и даже в ванной. Гости мыли посуду, но только собственные тарелки. Меня занимал вопрос: если каждый моет свое, то чья кастрюля, в которой готовили суп?
Я сгребла яблоки и обрезки обратно в пакет и бросила в мусорное ведро. Ковыряться с ними смысла нет, а Мини уже давно о них забыла. Пока тарелки и приборы отмачивались, я вытряхнула кофейный жмых, накрыла сгущенку блюдцем и смахнула со стола крошки. За окном октябрьская муть превратилась в сумерки. Завтра к семи утра на работу. Нужно дать Мини дубликат ключей и мой номер телефона. Сполоснула посуду и оставила на полотенце, сушиться.
На носочках я пошла сквозь тишину комнаты Семена. Мини видно не было, похоже, она последовала моему совету и забралась в гору спальников. На алтаре от благовония осталась бамбуковая щепка, я зажгла новую палочку и прошла в свою комнату, включила светильник, завела будильник на шесть. Из шкафа достала «Бхагавадгиту», улеглась на спальник и открыла книгу на первой попавшейся странице:
71. Человек, оставивший все чувственные желания и действующий без вожделения, без чувства собственности, без эгоизма, достигает умиротворения.
Я отложила книгу и закрыла глаза.
Это неоходимо для соблюдения границ
Мы прилетели в Н. около восьми вечера, заселились в гостиницу и сразу отправились в ближайший бар.
Теперь О. спала в кукольной кровати, а я рассматривала белый туалетный столик на резных ножках. О. громко храпела, и я, если бы не храп, давно бы провалилась в черный сон.
Я лежала и думала: как неуместно наше присутствие здесь, две пьяные женщины ввалились в лиловую комнату, разбросали колготки и, выдыхая перегар, лежат на нарядных кроватях с витыми спинками.
Мне всегда казалось, что человек и его поведение обязаны соответствовать обстановке. Или наоборот. С другой стороны, думала я, есть ли вообще удачное место для преподавательницы философии и ее студентки, которые дрыхнут пьяные и поднимаются из сна лишь для того, чтобы хлебнуть минералки. Неужели существует место, где это будет уместно? Все мне казалось дурацким. Шел четвертый час утра, мы должны были проснуться в девять, чтобы сесть на маршрутку и поехать на кладбище.
О. купила билеты в Н. во время одной из наших пьянок. Так у нас было заведено: пару раз в неделю около шести вечера я забирала ее дочь из сада, мы ужинали наггетсами и макаронами, делали уроки, играли. Около девяти я вела девочку в ванную, она пела и плескалась, я сидела на банкетке и скроллила ленту. К десяти приходила О., она читала доч