Оккупация. Облавы, аресты, казни. По улицам Парижа гитлеровцы ведут осужденного. «Он держится прямо, он словно рассекает грудью плотный воздух знойного дня… Вокруг него словно образуется пустота — он создает ее сам на своем пути. Даже улица как будто становится шире… Как может он шагать вперед, когда даже меня начинает покачивать только от того, что я смотрю на него.» Кругом воцаряется страх, «обнаженный страх».
Автор сосредоточивает внимание не столько на самом терроре, сколько на его психологических последствиях. «Самое страшное в годы войны было именно то, что никто не мог быть уверен в своем лучшем друге, в квартирной хозяйке, в случайном собеседнике, оказавшемся рядом в «Источнике», который пил ячменный кофе и болтал о всяких пустяках — просто чтобы убить время…»
Поначалу Фабия имеет весьма смутное представление о происходящем. Она не слишком хорошо разбирается в стандартных формулах марионеточного правительства Виши, таких, как «Новая Франция», «Молодой фронт», «Новая Европа», «Новый порядок», «Национальная революция» и т. п. Несмотря на все тяготы оккупации, она испытывает радость жизни молодого, двадцатилетнего существа, но постепенно, невольно Фабия втягивается в Сопротивление. Сама того не подозревая, она носит с собой коммунистические листовки. А эти листовки, случайно к ней попавшие, забирает ее возлюбленный Венсан, который принимает активное, до конца осознанное участие в антифашистской борьбе. Оказывается, этот хрупкий застенчивый юноша, красневший по любому поводу, был тесно связан с движением Сопротивления.
Отдаленным эхом августа сорок четвертого года воспринимаются события мая шестьдесят восьмого. Обращение к Сопротивлению и его гражданским идеалам имеет значение принципиальное. Если в годы Сопротивления все было определенно, ясно: где друг и где враг, — то в весенние дни шестьдесят восьмого при всей остроте политического кризиса слишком много фразы, показного и наигранного. Мятежные студенты, мечтающие «о новом мире, новом обществе, действительно построенном на справедливости», далеко не всегда представляют себе, за что они борются. Значительная часть студенчества выступает под черным флагом анархии.
Во Франции написано немало книг об этой бурной весне. Вспомним хотя бы известный нашему читателю роман Робера Мерля «За стеклом» (1970), где студенты пытаются разбить проклятое стекло, отделяющее их от реальной жизни. Мерль весьма трезво глядит на студенческие выступления и не склонен их переоценивать. Близкую позицию занимает и Жильбер Сесброн, автор романа «Время обманщиков» (1972). Один из персонажей книги резонно говорит своему сыну: «… Ваша заварушка — это не Парижская коммуна и даже не 1848 год, даже не тысяча восемьсот тридцатый».
Следует сказать, что и Мари Сюзини с известной долей настороженности прислушивается к громким, чересчур громким голосам мятежных студентов. Однако то общество, против которого поднялись учащиеся Сорбонны, она решительно не приемлет.
Типичным представителем старого общества является Франсуа, муж Фабии. Франсуа обладает всеми традиционными добродетелями: не пьет, не курит, играет в гольф и тренируется по системе йогов. Весь его облик дышит спокойствием и самоуверенностью. Он образцовый семьянин. «Он заботится только о порядке, и против всяких нарушений порядка — дома и все дома». Он идеальный буржуа — в нем не осталось ничего человеческого. И когда забастовщики установили пикеты вокруг завода, а «подрывные элементы» захватили его кабинет генерального директора, Франсуа разражается злобными антикоммунистическими филиппиками. Он этим не ограничивается. Франсуа активно борется против рабочих, студентов, всех инакомыслящих.
Книга Мари Сюзини написана в крепких традициях французского реалистического романа. Во времена войны, объявленной психологизму и «новым романом», и структуралистами, Мари Сюзини осталась верна традициям французской классики, глубоко осветившей мир человеческой души. Не разделяет она и модные во Франции теории о кризисе романа. Так, отвечая на анкету еженедельника «Леттр франсез», она заявила: «Ничто не помешает целому ряду писателей, осажденных, с одной стороны, научно-техническим прогрессом и отчуждением — с другой, подчиниться внутренней необходимости выразить себя в романе, даже если они отдают себе отчет в охлаждении читающей публики к жанру романа. Я принадлежу к числу этих писателей»[4].
Прозаик реалистического плана, Сюзини умеет двумя-тремя штрихами создавать живые, запечатляющиеся в памяти образы и сцены. Нельзя не верить тому, о чем она ведет речь, — скажем, рассказу о том, как родилась Фабия. Было это в Алжире. Ее мать отправилась на речку с корзиной белья на голове. И вернулась домой с той же корзиной. «Только возвращаться ей пришлось дольше обычного, потому что нести ребенка на руках было труднее, чем в животе».
Мастерство зримого воссоздания материального мира органически сочетается у Сюзини с филигранным психологическим анализом. Объективное авторское повествование сменяется взволнованной исповедью — воспоминаниями Фабии. Пользуясь гибким оружием внутреннего монолога, автор помогает читателю не только отчетливо увидеть все описанное, но и активно сопереживать героям, принимать участие в их судьбе. Порывистый, нервный ритм повествования, «стремительный в частностях, оставляет вместе с тем, по словам известного критика Альбера Бегена, впечатление медлительной созерцательности, которая присуща истинной поэзии человеческого».
Первый эпиграф романа — слова из письма Альбера Камю автору книги: «Когда поймешь, что люди непременно умрут… тогда сострадание приходит на выручку страсти…» Закрывая книгу Мари Сюзини, испытываешь нечто близкое чувству, которое порождает греческая трагедия, — катарсис, очищение страстей, душевное просветление.
Повесть «Такой была наша любовь» получила отличную прессу. Еженедельник компартии «Франс нувель» отнес ее к числу лучших произведений, увидевших свет в 1970 году. В стремительном беге современной жизни эта книга заставляет остановиться и глубоко задуматься. И невольно вспоминаются прекрасные строки Ахматовой:
Как в прошедшем грядущее зреет,
Так в грядущем прошлое тлеет…
Уроки прошлого забыть невозможно.
Десять лет отделяют нас от бурного мая шестьдесят восьмого года. И вот вслед за героями романа я иду от величественных аркад Сорбонны по направлению к Сене. Латинский квартал залит вечерними огнями. На шумном бульваре Сен-Мишель торгуют каштанами, предсказывают судьбу цыганки, тут же, на улице, играют на столах в карты. Прохожу мимо задумчивого памятника Монтеню. На правой стороне остается музей Клюни — великолепное здание эпохи раннего Ренессанса. Неподалеку расположено кафе «Маленькое Клюни» — здесь могла состояться встреча Фабии с Матье. Ничто не нарушает мирную, казалось бы, жизнь большого блестящего города. Но неожиданно за углом возникают силуэты темно-синих полицейских машин: готовятся к разгону демонстрации. Как всегда, рядом с нами — История.
Ф. Наркирьер
К советскому читателю
Мне вдруг представилось неуместной бестактностью описывать оккупацию Парижа нацистами народу, который знал Сталинград, показывать, как двое молодых людей отправляются в деревню на поиски чего-нибудь съестного, читателям, пережившим осаду Ленинграда с ее беспредельным голодом и холодом, рассказывать тем, кто совершил Октябрьскую революцию, о студенческих бунтах, потрясавших Париж в мае 1968 года. Такой же бестактностью на этом фоне бед, которые терзали народ, может показаться и повествование о любовной страсти, о муках молодой женщины и обо всех недоразумениях, происходящих с влюбленными в ночном кафе.
Однако сведенные вместе перипетии личной судьбы и события общенационального значения взаимно обогащают друг друга и обретают новое измерение и объемность. Никакое повествование, мне кажется, не будет «держаться», не будет плотным, если не укоренится глубоко в Истории. И она в свою очередь, пропущенная сквозь чувства близких нам персонажей, теряет всякую абстрактность и уже не может быть отброшена в некий утешительный «иной мир» или стать просто декорацией.
Фабия и Матье переживают вместе и раздельно в одно и то же время судьбу своего народа. Им, интеллигентам, вовлеченным в сопротивление нацизму и в антибуржуазный мятеж мая 1968 года, мучительно трудно вырваться из роли свидетелей и зрителей. Тем не менее им удается достичь этого, но именно то, что спасает их, придает трагичность их собственной судьбе. Сознание этого пронизывает их поступки и чувства глубокой и подлинной искренностью. Они не плутуют, не разыгрывают комедии, не рисуются перед самими собой.
И где же нашли свое наилучшее воплощение эта подлинность и искренность, этот трепет, который я хотела сообщить своим персонажам, как не в великой традиции русской литературы, в традиции Пушкина и Чехова, Толстого и Достоевского, которым я обязана всей своей духовной культурой, так же как и все французы моего поколения.
Какая пьянящая радость через эту книгу обратиться к народу, чья литература всегда отличалась таким своеобразием и такой широтой, к народу, чья победа над нацистской тиранией освободила мир.
Как корсиканке, мне очень хотелось бы в свою очередь попытаться выразить все, что составляет особенности культуры и традиций этого острова, затронуть чувства всех людей. И то, что мне предоставлена сейчас возможность обратиться к сердцу советского читателя, переполняет меня счастьем.
Мари Сюзини
Ноябрь 1977 г.
ТЕБЕ
Когда поймешь, что люди непременно умрут…
тогда сострадание приходит
на выручку страсти…
(Из письма Альбера Камю автору)
Такой была наша любовь…
Всего лишь жажда передышки
в стремительном беге…