— Так того… этого… от разных матерей, — ляпнул Мейнард с абсолютно каменным лицом. Идея была настолько странной, что, кажется, сбила их с толку.
Я едва сдержал смешок, глядя на невозмутимое лицо Мейнарда. Кто бы мог подумать, что у нашего серьёзного немца есть такое чувство юмора? Шпионы явно не ожидали такого ответа, на их лицах отразилось замешательство, быстро сменившееся профессиональным безразличием.
— Ну, у вас такое, наверное, бывает. А вообще, как жизнь?
— Дык весна, уже хорошо. Перезимовали, птички поют, ветерок дует.
— А что-то слышно про войну? — с усмешкой спросил второй соглядатай.
— Ну да, — кивнул Эрик, делая максимально тупое выражение лица, — Сказывают, что воюем. Но токма это всё разговоры, а своими глазами ничего не видели. Может всё и врут. Вы сами-то что-то видели, слышали?
Шпионы проигнорировали вопрос, похлопали по плечу Мейнарда:
— Ну доброго здоровья, братья, не болейте, а мы пошли.
И они прошлись по полю, о чем-то негромко переговариваясь. Ветер донёс до нас обрывки их фраз: «…место великолепное… для атаки… рыцари легко развернутся… гладкое, как стол…».
Убедившись, что поле идеально ровное и подходит для кавалерийской атаки, они скрылись в лесочке, причём не в том, откуда вышли.
Я проводил их взглядом, отмечая их походку, слишком пружинистую для странствующих торговцев, их осанку — слишком прямую. Они даже не подозревали, что именно эта уверенность и выдавала их с головой.
Как только они скрылись из виду, Эрик, сменивший тупое выражение лица на умное, не говоря ни слова, развернулся и быстрым шагом направился в деревню. Через полчаса почтовый ворон уже нёс депешу полковнику Курцу с сообщением о том, что у самой границы шастают вражеские шпионы, и было бы нехерово усилить патрули.
А мы с Мейнардом, расстелив на траве грубый план, нарисованный углём на куске светлой ткани, приняли вносить коррективы. Солнце припекало спину, а от земли поднимался тёплый, пьянящий аромат весны. Но наши мысли были далеки от этой идиллии.
— Смотри, — я ткнул пальцем в схему. — Поле имеет небольшой, но имеющий значение уклон в «нашу» сторону. Это даст вражеской коннице дополнительный разгон при атаке. Идеальные условия для таранного удара.
Мои пальцы, измазанные в земле, оставляли тёмные следы на импровизированной карте. Я чувствовал, как внутри разгорается знакомый азарт — не игровой, а боевой. План начинал обретать чёткие очертания.
— Это плохо, — нахмурился Мейнард.
— Это хорошо, — возразил я. — У такого удобства есть и обратная сторона. Набрав большую скорость, они уже не смогут быстро остановиться или сманеврировать. Особенно если на их пути внезапно возникнут… препятствия.
Я поднял глаза и встретился взглядом с Мейнардом. В его глазах вспыхнула искра понимания, а затем — одобрения. Он медленно кивнул, и на его лице появилась редкая, но от того особенно ценная улыбка.
И работа закипела. Десятки нанятых крестьян и переодетые в простую одежду солдаты нашей роты вышли на Ржаные поля. Со стороны это выглядело странно: рожь никто не сеял, а люди уже копали землю, обрабатывали плугами, махали лопатами и кирками.
Звук лопат и кирок, врезающихся в землю, создавал своеобразную музыку труда. Пот струился по лицам работающих, рубахи прилипали к спинам, но настроение было рабочим и приподнятым. Крестьяне шутили, перекрикивались, обменивались новостями. Наши солдаты, непривычные к такому труду, сначала кряхтели и ворчали, но постепенно втянулись и даже начали соревноваться, кто быстрее выкопает свой участок.
Чтобы всё выглядело официально, Эрик с самым серьёзным видом завёл толстый бухгалтерский журнал, куда записывал имена работников и выдавал им плату, заставляя расписываться напротив своих имён. Крестьяне, видя официальную бумагу и получая звонкую монету, проникались уважением к процессу. Мейнард, всё так же одетый как крестьянин, ходил между ними, как фельдфебель на учениях, хмуро указывая на огрехи, но в его глазах, когда он смотрел на ровные ряды выкопанной земли, читалось скупое одобрение.
Я наблюдал за этим муравейником из тени дерева на краю поля, делая пометки в своем блокноте. План был прост, но требовал точности исполнения. Каждый ров, каждая яма, каждое препятствие должны были располагаться именно там, где нужно. Один план будет раскрыт и всё рухнет, как карточный домик.
Дни шли своим чередом. Весна окончательно вытеснила зиму, дороги просохли.
Жизнь в деревне текла размеренно и мирно, словно и не было никакой войны. Мужики работали на поле (выполняя, впрочем, не обычные полевые работы, а специальные, под наши задачи), а в полдень к ним приходили их жёны и дочери, принося в глиняных горшках горячую похлёбку, хлеб и молоко.
Они рассаживались прямо на траве, ели, смеялись, обсуждали деревенские новости.
Крестьяне пели свои протяжные, немного печальные песни во время работы, о несчастной любви пастуха к дочке могильщика, о тяжёлой доле, о надежде на богатый урожай. И их голоса разносились далеко по округе. Скоро на этом поле зазвучат совсем другие песни. Песни металла, предсмертных криков и вороньего грая.
Эта мысль заставила меня вздрогнуть. Я смотрел на этих простых людей, на их загорелые лица, слушал их смех и песни, и что-то сжималось внутри. Они не заслуживали того, что должно было произойти. Никто не заслуживал. Но война не спрашивает, кто чего заслуживает.
Наши солдаты, позабыв о войне, с удовольствием общались с местными. Я видел, как один из наших, верзила Гром, неуклюже пытался помочь смазливой девчушке поднять мешок с инструментами и чуть не уронил на неё и себя, вызвав дружный хохот. Даже Увалень с жаром доказывал седому старику, что лопату надо держать «по-уставному», а не как тот привык за шестьдесят лет.
Я наблюдал за этим, сидя на пригорке, и внутри разливалось странное тепло. С одной стороны, я попаданец с Земли, эти люди мне чужие. А с другой — они мне не чужие. По факту эти люди — и солдаты, и крестьяне, стали за прошедшие месяцы мне «своими». И за них я был готов сражаться не хуже, чем за идеалы или приказы. Может, в этом и была моя истинная мотивация? Не азарт игрока, а желание защитить их? Сделать так, чтобы они не погибли?
Есть принцип маятника. Чёртов принцип маятника работал практически всегда. Периоду покоя соответствует период активности. Тишину сменит грохот, а молчание заслонит собой крик.
Наша тихая и спокойная подготовка не могла длиться вечно.
Вскоре мимо Хайбарга потянулись первые отряды Ордена. Сначала от гор отхлынула лёгкая конница, потом колонны пехоты, скрипучие обозы. Шли раненые, шли целые подразделения, солдаты шли в колоннах и по одному, многие потеряли оружие. От тех, кто останавливался, чтобы попросить воды и хлеба, мы узнали, что передовые оборонительные отряды на границе разбиты, армия Альянса прорвала оборону на перевалах, взяла под контроль дороги и неумолимо движется в нашу сторону.
Одновременно с этим стали прибывать и войска Ордена.
Я стоял на пригорке, глядя на бесконечную ленту солдат, растянувшуюся по дороге. Они шли неторопливо, поднимая клубы пыли, которая оседала на доспехах тонким серым налётом. Звон оружия, скрип телег, фырканье лошадей, приглушённые голоса, всё сливалось в единый гул приближающейся войны. Я чувствовал, как сердце бьется чаще от смеси страха и возбуждения.
— Похоже, наш расчёт оказался верен, — сказал Эрик, когда мы втроём стояли, глядя на бесконечный поток войск, заполнявший одну из дорог к Ржаным полям. Шум, пыль и бряцание тысяч доспехов создавали ощущение надвигающегося землетрясения. — Раз они все прут сюда, значит место битвы определено… Как сказал бы мой, скажем так, преподаватель, место спектакля определено, билеты распроданы, осталось увидеть само действо.
Его лицо было спокойным, но я заметил, как его пальцы нервно теребят пуговицу на рукаве — редкий признак волнения, который он обычно не позволял себе показывать.
— Да, — ответил я, чувствуя, как холодок пробегает по спине. — Но я не уверен, что мы должны этому радоваться.
Мейнард молчал, его глаза были устремлены вдаль, словно он уже видел то, что должно было произойти. Его лицо было суровым, но решительным — лицо инженера, которого сама судьба заставила стать воином чужого ему государства, лицо солдата, готового к бою.
В тот же день Эрик собрал всех жителей деревни. Он не приказывал — он советовал.
— Война пришла на порог вашего дома, причём буквально, — говорил он им, стоя на крыльце пустующей таверны. Голос его был ровным и холодным, лишённым эмоций, и от этого его слова звучали еще страшнее. — Я не вправе приказывать, поэтому только лишь сообщаю вам факты. Две армии, десятки тысяч человек, сойдутся здесь, на ваших полях. Ваши дома окажутся между молотом и наковальней. Солдатам Ордена плевать на сохранность ваших огородов и имущества, когда они будут отступать или преследовать врага. Солдатам Альянса — тем более. Они заберут ваш скот, ваше зерно. Это в лучшем случае. И не только их. Уходите. Переждите в горах, у дальних родственников. Увозите детей, стариков, всё ценное, что сможете унести.
Мы стояли рядом, скрестив руки. Сегодня мы сняли одежды крестьян и облачились в полный доспех. Когда придётся его снять? Вид наш сам собой говорил о серьёзности ситуации.
Люди слушали, затаив дыхание, понимая, что каждое сказанное слово — правда.
Люди слушали Эрика молча, их лица были серьёзны и печальны. Я видел, как плакала молодая женщина, прижимая к себе младенца, как упрямый, похожий на старый дуб старик, не хотел бросать дом, в котором родился его отец и дед, как маленький мальчишка в заплатанной рубахе крепко держал на руках скулящего щенка, боясь его оставить.
Мы превратили их мир в шахматную доску.
Эта мысль обожгла меня изнутри. Я вдруг остро осознал, что для этих людей война — не игра, не партия в шахматы, а реальность, которая может стоить им всего. И мы, три чужака из другого мира, решаем их судьбу, словно боги, играющие в кости.