Волин Юрий Самойлович
Там, где играют
Юрий Волин
Там, где играют
I
Яша Горлин любил, сидя на кровати и заложив руку в густые волосы, уносится в тревожный мир своих бодрых и капризно переплетающихся дум. Он умел думать одновременно о прошлом, настоящем и будущем. В волшебном зеркале его молодого воображения все -- тусклое и яркое, гнетущее и радостное -- отражалось одинаково светлыми, лучистыми образами. Не было противоречия между грезами о солнечном храме будущего и тусклой, сухой, безобразно-широкой казармой, которая его окружала. Мимо него проходили странные, чужие и угрюмые люди, тяжело ударяли сапоги, лязгали затворы винтовок; на нем был мундир с медными пуговицами -- все это было непривычно и неудобно. Но Яша не замечал этих неудобств, не думал о них. Для него, полного энергии и жажды познания, было так много неизведанных ощущений, интересных встреч и ярких впечатлений в этом новом, незнакомом ему мире.
Ему везло на службе, как и везде. Искрящийся взгляд больших ласково-серьезных глаз, быстрая и бодрая речь, благородство в манерах, в голосе, в матовой бледности лица -- все это привлекало к нему офицеров и солдат. В казарме за ним ухаживали, как за ребенком. Евреи-солдаты гордились им, образованным, любимым, богатым. Как-то само собой случилось, что его освободили от тяжелых солдатских обязанностей, от работ, караула, даже от строя. Его кровать поставили в ротной канцелярии, и солдат, служивший фельдфебелю, добровольно вызвался служить и ему. Ротный командир пригласил его репетитором к своим детям, говорил ему "вы" и распорядился, чтобы он мог беспрепятственно уходить из казармы. Ему везло. Но, избалованный с детства, он принимал все, как должное. Он не знал тревоги о завтрашнем дне. Он никогда не думал о тех мелких удобствах, из которых складывается жизнь. В его жизни все совершалось внезапно. Он привык к этому, и когда внезапно очутился в казарме, это ни на минуту не огорчило и не смутило его. Он радостно плескался в волнах новых впечатлений и был счастлив.
* * *
Однажды к Якову подошел Абрам Соловейчик и, почтительно ухмыляясь, заговорил на своем смешном полурусском языке:
-- Здравствуйте, пане Горлин! Как вы себе поживаете?
Яша крепко пожал ему руку и попросил сесть. Он любил Соловейчика. Это был степенный, аккуратный и честный юноша. В роте он был на хорошем счету, дружил с унтерами и безропотно нес все служебные обязанности. Взглянув на него в эту минуту, Горлин почему-то подумал, что знает его издавна, и, следя за своей скачущей мыслью, неожиданно спросил:
-- Скажите, Соловейчик, вы -- столяр?
Откуда вы это знаете? -- улыбаясь, ответил тот, и Яша с удовольствием подумал, что он в таких случаях почти всегда угадывает. В родном городе, на Литве, где он, полюбив бурю жизни, окунулся в водоворот рабочего движения, у него были ученики-столяры: степенные, исполнительные и уверенные в себе.
-- Пане Горлин, -- заговорил после довольно долгого молчания Абрам Соловейчик, -- у меня к вам просьба,
-- Говорите.
-- Вы знаете Шпилера? Мотль Шпилера?
-- Знаю, -- отозвался Яша, и в его воображении ожила тщедушная фигурка маленького солдатика соседней роты.
-- Плохо с ним!
Яше часто приходилось ходатайствовать перед офицерами за евреев, в чем-либо провинившихся. Он охотно брался за это.
-- Что, самовольная отлучка? -- смеясь, спросил он.
-- Что вы знаете, пане Горлин? -- заговорил Соловейчик, убедительно жестикулируя огромной, сжатой в кулак, рукой. -- Весь город кипит! Ой, этот Шпилер! Солдат это? Холера это, а не солдат! "Иолд" -- и больше ничего! Как я еврей, будь я офицером, я выгнал бы его из казармы. На что он годится? Работать не умеет и хочет быть барином! Стыд и больше ничего! -- и Соловейчик энергично сплюнул.
Яша смотрел на его большое загорелое лицо и внезапно спросил:
-- Послушайте, Соловейчик, отчего вы не поехали в Америку?
-- Я? Я везде проживу! -- отозвался тот и самоуверенно взмахнул рукой. Потом, обернувшись к Яше всей своей фигурой, он заговорил задумчиво и полутаинственно: -- Вы знаете, пане Горлин? Я таки хотел с вами говорить об Америке. Надо Шпилера отправить в Америку -- вот что!
Он сел и, положив свою мощную руку на колено Яши, медленно и обстоятельно рассказал, в чем дело.
Мотль Шпилер дрянной солдат... Где он вырос, такой самовольный? Кажется, судьба его не баловала. Без знаний, без ремесла, без поддержки, он бился всю свою жизнь, как рыба об лед. Он и в приказчиках жил, и кондуктором на конке ездил, и лотерейными билетами торговал -- и нигде не мог ужиться. Попал на службу -- жил бы спокойно! Четыре года без забот, на готовой квартире и хлебах, для него ведь это счастье! Может быть, он, умный и образованный пан Горлин, объяснит темному Соловейчику, чего нужно этому человеку? Отчего он такой беспокойный, неладный такой? Служба -- ведь это не игрушка, казарма не "ешибот"... Ведь он не маленький. Послали в караул -- стой! Но Мотль Шпилер положительно сумасшедший. Дисциплины он не хочет признать! Уходит, когда хочет; наказывают, -- отсидит на гауптвахте и опять за свое... играет с огнем, как глупое дитя...
-- А ведь вы, пане Горлин, знаете, что такое тринадцатая рота!
Это Яша знал хорошо.
Среди офицеров полка не было такого болезненно-злого человека, как капитан Зеленский. Огромный, плешивый, с изрытым лицом и хриплым голосом, выдающим разъедающую его отвратительную болезнь, -- этот офицер был настоящим тираном своей роты. Он омерзительно ругался и бил солдат, особенно евреев. Его боялся весь полк. Офицеры не любили его. Жена его бросила. Одинокий, всегда пьяный, он все время проводил в роте и одним своим присутствием превращал казарму в каторгу. Евреев своей роты он изводил работой и устраивал для них отдельные учения. Он выстраивал восьмерых евреев посреди казармы и командовал: "Иерусалимские дворяне... бегом марш!" -- и часами, в сладострастном упоении, следил, как задыхающиеся, облитые потом солдаты бегали тяжелым военным бегом по казарме. Потом он командовал "прицелку": "Рабойсай... пли!" -- и смеялся мелким хриплым смехом и кричал: "Фельдфебель, водку!"... Было страшно в его роте. Когда евреи попадали на службу в полк, они молились: лишь бы не в тринадцатую роту! И бегали из нее. Про каждого еврея, назначенного к капитану Зеленскому, унтера шутили: "Этого в Америку"... Евреи из других рот помогали несчастному совершить побег, собирали в складчину деньги, обращались к еврейским благотворителям...
-- Чего же он не уехал? -- спросил Яша.
Абрам Соловейчик задумчиво обхватил свой подбородок и медленно ответил:
-- Видите ли, пане Горлин, это сложная история! Это большая история, -- повторил он и неожиданно быстрым, взволнованным шепотом продолжал: -- Только вы здесь можете помочь, пане Горлин, только вы... Мотль Шпилер -- разве это человек -- Мотль Шпилер! Я вам скажу, пане Горлин, Мотль Шпилер -- муха, маленькая мушка! И попал он в паутину, в большую крепкую паутину. И запутался он в ней, и бьется он, Мотль Шпилер! И я вам скажу, пане Горлин, вам надо вмешаться в это дело, надо вмешаться!..
У Яши в уме блеснула догадка.
-- Девушка? -- кратко спросил он.
Соловейчик внезапно покраснел. Потом в его глазах блеснул огонек, и он горячо отозвался:
-- Девушка, говорите вы? Это, пане Горлин, не девушка, а дьявол! Не девушка, а хищная птица! Вы шутите с ней? Вы не знаете Геси Флиг!
Он грозно-торжественно оглянул Горлина, как бы предупреждая его о неминуемой опасности, потом провел рукой по волосам и, понизив голос до слабого шепота, продолжал:
-- А Мотль Шпилер... Что такое Мотль Шпилер? Ведь это, извините меня, пане Горлин, ведь это клоп! И если он попался в ее цепкие ручки, -- Соловейчик затянул эту фразу на талмудический мотив, -- и если он, слабая мушка, попался в ее паутину, то, спрашиваю я вас, пане Горлин, что с ним станется?
Яша встал и прошелся взад и вперед по комнате. Жажда деятельности и ярких впечатлений, которая жила в нем всегда, вспыхнула с особенной силой. Он подошел вплотную к Соловейчику и сочным, полным энергии и живости голосом спросил:
-- Где я его увижу?
Соловейчик схватил его за руку.
-- Благодарю вас, пане Горлин! А насчет того, где его увидеть, -- протянул он с излюбленным напевом, -- так вы ведь знаете, пане Горлин, вы ведь знаете, где мы все... Одним словом, у Арона стекольщика.
-- Там, где играют? -- переспросил Яша.
-- Там, где играют, -- повторил Абрам Соловейчик.
II
В подвале, в котором ютилась семья Арона Флига, издавна создался своего рода клуб для евреев-солдат. От угрюмой казарменной тоски, от жути одиночества спасались в этом доме юноши, оторванные от семьи, заброшенные в огромный приморской город, далекий от Литвы. Арон Флиг, старый николаевский солдат, жил воспоминаниями о своей двадцатилетней службе, любил, становясь в воинственную позу, изображать своих давно покойных командиров, любил похвастать строгой дисциплиной николаевских времен, спорить с молодежью о преимуществах старых приемов стрельбы и шагистики и чувствовал себя хорошо только в обществе солдат. Он ступал тяжелыми и ровными шагами, грозно хмурил свои большие нависшие брови и подстригал бороду острым клином, что делало его похожим на старого угрюмого генерала, чей портрет висел над столом рядом с портретом великого филантропа Моисея Монтефиора. Его жена, Сарра, постоянно чинила солдатский мундир или готовила завтрак для солдата, назначенного в караул. Она продавала чай и молоко, -- это была ее профессия. Но ее призванием был материнский уход за своими клиентами. Не хуже любого полкового фельдфебеля она знала все караульные посты, всех офицеров полка и умела превосходно сложить шинель в наплечный крендель и подвязать котелок. Вся переписка евреев-солдат с родными проходила через ее руки. Беглецы снаряжались ею в путь. Попавшие в беду приходили к ней за помощью. Ее звали "солдатскою маткой", и самый ее говор, мягкий, певучий говор старой еврейки пестрел военными терминами и солдатскими поговорками. Старшую свою дочь, Лию, она выдала за солдата, и хотя ее зять оказался негодяем и, окончив службу, исчез, бросив молодую женщину с ребенком -- она не озлобилась против солдат и высматривала жениха для младшей дочери среди своих клиентов. Сын Арона и Сарры Миша, был музыкантом. Он играл на скрипке и служил в струнном оркестре, увеселявшем публику на еврейских свадьбах. Миша дружил с полковыми музыкантами, и, благодаря ему, наиболее частыми и желанными гостями в подвале были евреи из музыкантской команды. Они были свободнее строевых солдат и оставались здесь до глубокой ночи. Гурвич прино