Мотль Шпилер, внезапно сорвавшись с места, быстро и смешно заковылял ему навстречу.
-- А я вижу -- солдат!.. Сказать вам правду, господин Горлин, я испугался... Я вижу, солдат идет... Может узнать! -- говорил он, задыхаясь от усталости и волнения и с радостной гордостью пожимая руку Яши. -- А это совсем вы! Это совсем вы, господин Горлин! -- и он смеялся мелким счастливым смехом.
-- Что вы здесь делали? -- спросил Яша.
Но Мотль не сразу ответил. Он снял шляпу, рукавом вытер вспотевший лоб и потом, уставившись в Яшу своим глубоким, удивленным и жалостливым взглядом, долго смотрел на него.
Он заговорил внезапно.
-- Господин Горлин! Это так хорошо, что я вас встретил! Я так хотел вас встретить, господин Горлин...
Помолчав с минуту, он неожиданно схватил Яшу за руку.
-- Вы спрашиваете, что я здесь делал? Я стерег этот дом, господин Горлин! Вы видите этот дом? Сюда она ходит, каждый день ходит она сюда. Уже два месяца. Входит в эту дверь и смеется... И через три часа выходит из этой двери и тоже смеется... И в руке у нее цветы... И матери она приносит деньги... И я не знаю, что в этом доме!
Яша взволнованно слушал. Внезапно он вырвал у Шпилера свою руку и отступил на шаг. Злоба охватила его.
-- Вы говорите про Гесю? -- произнес он сдавленным голосом.
Но Мотль не уловил ненависти в его тоне. Он продолжал печально:
-- Вот уже два месяца, как я хожу сюда. Мне нужно знать, кто живет в этом доме! Мое сердце сгорает от мучений... Я вам говорю правду, господин Горлин... А она молчит! Вы думаете, она матери говорит? Нет, господин Горлин! Я не знаю, и мать ее не знает, и никто не знает! И я говорю: я должен знать! И я стою здесь и стерегу этом дом, и мне кажется, что здесь могила моей жизни, и я стою...
-- Но какое вам дело до Геси? -- выкрикнул Яша. Но сейчас же устыдился своей злобы, своей ревности. С внезапной нежностью он обхватил Шпилера за плечо.
-- Идемте, Шпилер! Расскажите мне, Шпилер.
И Шпилер, несколько опешивший, молча пошел рядом с ним. Улица, гордо-тихая, уплывала под их ногами. Но Яша чувствовал, что глаза его смотрят назад, на тот большой угрюмо-белый дом, торжественно охраняющий свою тайну.
Они шли быстро и чувствовали странную близость друг к другу. Улицы мелькали перед их глазами, как дальняя и чуждая сердцу панорама. Когда перед ними открылся пустынный и тихий берег моря, они оба сразу опустились на песок и растянулись, подперев головы локтями и вперив друг в друга широко раскрытые, загадочно выжидающие глаза.
Тихо дышало море. Легкий ветерок певуче нашептывал, и Яше казалось, что с моря этот ветер доносит к нему тихую, таинственно-печальную речь Мотля.
-- Это уже год, и я больше не могу... Здесь, на этом месте я говорил ей в прошлом году: едем в Америку. У меня дядя в Америке... Я буду работать в Америке. Там люди не пропадают. Я говорил ей: "У кого хочешь, спроси, пропадают ли в Америке люди! Для тебя я буду работать... Я не слабый и умею работать, и у меня в Америке дядя"... А она смеялась и мне не отвечала. И когда я на нее кричал: "Не молчи, Геся! Не смей молчать, Геся!" -- она смеялась и целовала меня в глаза, и говорила мне: "Глупенький ты мой!" И я молчал.
Мотль внезапно сел, быстрым жестом сбросил на песок шляпу и, обхватив голову руками, заговорил быстро и горячо.
-- Капитан Зеленский на четырнадцать дней засадил меня зимой. Геся приносила мне обед, табак передавала и письма мне писала. Ой, какие письма, господин Горлин! Каждое слово -- песня, поцелуй -- вот какие письма! И в письма она вкладывала засушенные цветы, у нее ведь много засушенных цветов, -- она вам не показывала, господин Горлин? Я тогда думал в карцере: кончено! Высижу свои четырнадцать дней и айда в Америку! Чего я буду ждать, спрашиваю я вас? Они мне говорят: капитан Зеленский кровожадный зверь, капитан Зеленский для евреев Аман, от капитана Зеленского надо бежать на край света... А я говорю другое: что мне капитан Зеленский! Пусть он будет ангел -- мне он не нужен! И служба мне не нужна... Хочу работать, жить... И дядя мне пишет: вышлю "шифс-карту"... И евреи мне говорят: денег дадим. И я думал господин Горлин, я думал -- хорошо! Я возьму Гесю ведь она моя Геся!.. Я уеду с Гесей! И я смеялся, сидел на гауптвахте и смеялся. Что мне тюрьма, и Зеленский, и Соловейчик! Я уеду с Гесей! А когда я вышел из тюрьмы и сказал Гесе: "Едем!" -- она смеялась, целовала меня в глаза и говорила мне: "Глупенький ты мой!"
Яша слушал Шпилера и не чувствовал к нему ни жалости, ни вражды. Ему казалось, что голос Шпилера исходит из глубины его собственной души, и весь он был охвачен чувством подавленности и скорбной грусти. Он видел Гесю, слышал ее смех, ощущал ее поцелуи и вспоминал ее ласково-коварное: "глупенький ты мой"... Ему хотелось взять Мотля за руку.
А Шпилер продолжал все тем же таинственно-сосредоточенным, печальным и задушевным голосом:
-- Два месяца назад она пошла в тот белый дом. Утром она смеялась, много смеялась и говорила: теперь будет хорошо! И когда я спрашивал: куда ты идешь, Геся? -- она смеялась и целовала меня. И пошла туда, и каждый день ходит туда. А я не знаю, что в белом доме! Какие люди живут там! И если бы мне сказали: Мотль Шпилер, отдай десять лет твоей жизни, и мы тебе скажем правду, я отдал бы десять лет моей жизни! Я боюсь этого белого дома. Я смотрю, как она скрывается в дверях, И Жду, пока она выйдет. А когда она выходит, я говорю ей: Геся, скажи мне, откуда идешь ты? И кричу: Геся, не смей ходить туда! Плачу и целую ее ноги, а она смеется и говорит мне: "глупенький ты мой!"
Яша внезапно и решительно поднялся. Злой и оскорбленный, он сквозь зубы процедил:
-- Я буду знать, куда она ходит!
И, быстро пожав руку Мотля, провожаемый его испуганным и жалостливым взглядом, скрылся в темноте.
V
В течение недели Яша не выходил из казармы. Он лежал на кровати и гнал от себя образ Геси. Тоска угнетала душу. Ежеминутно хотелось встать и, все забыв, побежать к ней. Мучительно-сладко было самое воспоминание об ее ласках. Но Яша был тверд -- ведь он не любил ее!..
Но чего-то ждал. С раннего утра и до поздней ночи длилось это ожидание, и все существо его было полно им. Письма не было. Соловейчик, угрюмый и молчаливый, проходил казарму и не показывался в комнате Яши. Иногда Яшу охватывало бешенство. Он бегал из угла в угол, кусая губы и сжимая кулаки. И чего-то ждал.
Ротный командир, добродушный толстяк Дмитриев, входя по утрам в канцелярию, здоровался с Яшей за руку, бросал внимательный и лукавый взгляд на его осунувшееся лицо и выпаливал своим густым басом:
-- Хе, хе, хе! Мой юный друг! Что с вами? "О, няня, няня -- я влюблена!" Видим, хе, хе, хе! Видим-с... и всякая штука!..
Он клал свою большую мясистую руку на плечо Горлина и продолжал:
-- Утешьтесь, мой бедный Отелло! У меня средство есть против мук любви... хе, хе, хе! Чудодейственная водица... и всякая штука! Учение-с! По усиленной порции-с! Этак с полчасика бегу, да с часик прицела, да маршировочки, да караульной службицы, и всякая штука... как рукой снимет! Хе, хе, хе!
Яша смотрел на дородную фигуру капитана, которая казалась мехом, наполненным смехом и довольством и на минуту ему делалось весело. Командир, заметив улыбку на лице Яши, перехватывал у него три рубля "до первого" и, подскакивая на ходу, отступал к дверям смешно кланялся и торжественно произносил:
-- Прощайте, мой бедный Отелло из Шилова!
Яша оставался один и вновь попадал под власть тоски и досады, надежды и отчаяния.
Однажды к нему вошел Соловейчик, как всегда тихий, почтительный и уверенно-спокойный.
-- Пане Горлин, вы читали? -- начал он, протягивая Яше приказ по полку. -- Прочтите, пане Горлин! -- и на его лице вырисовалось торжественно-скорбное ожидание.
Яша развернул "приказ" и между разными распоряжениями и сообщениями нашел извещение о том, что задержан беглый рядовой 13-ой роты Мотль Шпилер.
-- Что же теперь? -- взволнованно спросил Яша.
-- Теперь, пане Горлин? Теперь плохо! -- спокойно и скорбно отозвался Соловейчик. -- Будут судить, и будет горько, пане Горлин!
-- Что же делать?
-- Бежать...
Минуту оба молчали, потом Соловейчик продолжал постепенно повышая голос:
-- Сказать вам правду, пане Горлин, так за него, за этого иолда, не стоило бы и палец о палец ударить. Разве я не прав, пане Горлин? Будем говорить открыто. Чего он ждал? Чего он сидел здесь? Шутка ли, любовь! Скажите, пане Горлин, ведь вы человек образованный, скажите -- для него, для такого, извините меня, клопа, которого одним пальцем раздавить можно -- для него, пане Горлин, тоже существует любовь?
Лицо Соловейчика приняло злое выражение, и, уже не сдерживая себя, не извиняясь и не вставляя почтительного "пане Горлин", он продолжал:
-- Стрелок! Тоже вздумал -- жениться на Гесе! Если бы я был девушкой, и если бы ко мне пришел такой казак, я бы сказал ему: утри нос! Я бы сказал ему -- на что годишься, бездельник? Где твои руки? Что ты умеешь сколотить, построить, сшить? Куда ты прешь, негодная стружка? Кышь! А он идет к Гесе! Я, я говорил ей: Геся, выходи за меня! У меня руки есть! У меня есть ремесло, у меня есть сила -- я не Мотль!.. И она смеялась... А он...
Но Яша прервал его.
-- Будем говорить о деле, -- угрюмо заметил он.
Соловейчик смутился и умолк...
Часа через три после этого разговора Яша входил в свою комнату, несколько ободренный и оживленный. Он был доволен: против ожидания, ему легко удалось достать сумму, которая необходима была, по расчету Соловейчика, на побег Мотля.
На столе ждало его письмо в маленьком изящном конверте. Он быстро вскрыл его и, недоумевая, прочел две строчки, написанные незнакомым почерком: "Не хлопочите, все сделано, М. вне опасности". Не в силах угадать, кем писано письмо, теряясь в самых невероятных предположениях, Яша шагал по комнате в ожидании Соловейчика.