[45], в частности переднюю поясную кору[46], которые реагируют на физическую боль. Было доказано, что у людей, испытывающих чувство социальной изоляции (то самое, которое обычно называют одиночеством), меньше серого и белого вещества в основных «социальных» областях мозга[47]. В одиночестве мы подвержены ряду неврологических изменений, которые отражаются на всем организме и приводят к такому ущербу для здоровья, что некоторые эксперты в области общественного здравоохранения сегодня считают длительное одиночество серьезным риском для здоровья наравне с курением.
Это лишь малая часть открытий социальной нейронауки, которая изучает, как связи между мозгом разных людей (то есть наша социальная жизнь) изменяют процессы в нашей голове и во всем организме. Эта научная дисциплина зародилась в 1990-х годах как плод союза гуманитарной и точной наук: социальной психологии, в которой исследователь должен полагаться на наблюдения за поведением испытуемых и на их по большей части субъективные отчеты, и нейронауки, в которой используют высокотехнологичные сканеры, чтобы заглянуть внутрь мозга и точно отобразить детали этого механизма.
Раньше нейроученые изучали мозг изолированно, считая его обособленной вычислительной машиной. Тенденция сравнивать мозг с механическим устройством уходит корнями в XVII век. Французский философ и ученый Рене Декарт, увидев водные автоматические системы в Королевском саду в пригороде Парижа, подумал, что человеческое тело подобно этим устройствам и, по сути, является сложным биологическим механизмом[48]. А датский анатом Нильс Стенсен пошел еще дальше, заявив, что «мозг — это машина», как часы или ветряная мельница, и что лучший способ понять его — разобрать на части и посмотреть, «на что они способны по отдельности и вместе»[49].
С течением времени метафора Стенсена приобретала новые оттенки. В 1800-х годах мозг сравнивали с телеграфом, посылающим сигналы к различным частям тела и принимающим их обратно. Во второй половине ХХ века его уподобили персональному компьютеру с функциями хранения данных в памяти, обработки информации и выполнения команд. Мы, социальные нейроученые, еще больше усовершенствовали эту метафору. Мы видим мозг не как классический компьютер, а как смартфон, обладающий беспроводной широкополосной связью с другими устройствами. Задумайтесь, насколько полезен был бы айфон без возможности выхода в интернет или отправки сообщений. Наш мозг тоже нуждается в надежной связи, чтобы полностью реализовать свой потенциал. И, подобно смартфону, связь делает его уязвимым. Его могут взломать, загромоздить ненужными приложениями и завалить отвлекающими и повышающими тревожность уведомлениями. Однако мозг способен на то, о чем разработчики смартфонов могут только мечтать: он может перепрограммировать себя. Нейроученые называют это нейропластичностью, и она представляет собой одно из настоящих чудес разума. Нейропластичность — это способность мозга расти, избавляясь от ненужных нейронов, в молодости, расширять уже имеющиеся связи и формировать новые по мере накопления знаний в течение жизни, а также восстанавливать поврежденные в результате травмы или старения связи либо компенсировать их. Часто именно социальное взаимодействие запускает эти жизненно важные изменения в мозге.
Таким образом, наши связи с другими людьми — это вовсе не пустая трата времени и не второстепенный аспект жизнедеятельности, а в буквальном смысле причина нашего существования как вида. Здоровые отношения также способствуют формированию здорового мозга, что, как мы рассмотрим позже, может предотвратить снижение когнитивных способностей, улучшить творческие способности и ускорить мышление. И пожалуй, нет более результативной социальной активности и лучшего способа реализовать весь когнитивный потенциал мозга, чем влюбленность.
Глава 2. Одиночка
Психика — величайшее из чудес света.
Иногда я думаю о том, как бы воспринял мою жизнь тот подросток, которым я когда-то была. Что почувствовала бы та одинокая девочка, если бы могла заглянуть в хрустальный шар и увидеть будущее? Я представляю, как она видит в его глубинах прохладный, но солнечный осенний день в Париже. Люксембургский сад наполнен звуками: шелестят листья каштана, звенят колокола церкви Сен-Сюльпис, доносятся отдаленные звуки аккордеона. На газоне стоит небольшая группа людей, они держат бокалы с шампанским и слушают мужчину с тронутыми сединой волосами и добрыми светло-карими глазами. Он выглядит так, словно точно знает, что сделал правильный выбор. А рядом с ним, в простом белом платье, совсем взрослая, стоит смущенная, но уверенная в себе женщина с длинными волосами, которая держит в руках букет белых роз и говорит: «Я согласна».
«Погоди, что это? — восклицает та девочка. — Это я?! Я выхожу замуж!» В моих фантазиях в этот момент подросток Стефани берет хрустальный шар и трясет его, думая, что он сломался.
Я выросла с убеждением, что моя судьба — навсегда остаться одной. И когда я начала изучать нейронауку любви, я расценивала свое одиночество как забавную иронию, как явное противоречие, которое может стать неплохой темой для светской беседы: «Представляете, я ученый, который изучает любовь в лаборатории, но я никогда не испытывала ее в реальной жизни». Я говорила себе, что отсутствие привязанности делает меня более объективным исследователем: я могу изучать любовь, не поддаваясь ее чарам. В отличие от большинства людей, я бы не стала воспринимать романтику как нечто само собой разумеющееся. Я бы рассматривала погоню за чувствами скорее как увлекательное и даже загадочное явление, нуждающееся в объяснении. Моя независимость обеспечила мне эту дистанцию, не говоря уже об уйме времени, которое я могла тратить на исследования, не отвлекаясь на звонки от бойфрендов. Поэтому я старалась нести свое одиночество не как тяжелую ношу, а как почетный орден.
И так было всегда, сколько я себя помню.
Я родилась на небольшом горнолыжном курорте во Французских Альпах, а выросла в совсем маленьком городке недалеко от швейцарской границы. Этот городок был похож на деревеньку в хрустальном снежном шаре — сувенир, популярный у туристов. Здесь была старая церковь, пекарня, библиотека, начальная школа, уютные домики и разрушенный замок на холме, где по ночам я любовалась звездами. Помню, как я лежала на траве среди деревьев и смотрела в ночное небо сквозь плети винограда, вьющиеся по карнизам замка, в поисках созвездий. Я не всегда находила в себе смелость выстроить социальные связи с другими детьми в школе, но меня завораживали невидимые связи между звездами, превращающие небеса в гигантскую фреску. Некоторое время я даже хотела быть астронавтом. Возможно, именно поэтому я в конце концов решила изучать мозг: потому что в нем таится такая же огромная вселенная.
Если бы вы воспроизвели звуковую дорожку моего детства, там была бы преимущественно тишина, которую я периодически нарушала, чтобы шепотом загадать желание при виде падающей звезды. Дома основная мелодия была другой — шипение соленого масла, скользящего по блинной сковороде. Моя семья была наполовину французской (со стороны отца) и наполовину итальянской (со стороны матери), и еда была для нас настоящей страстью. Утром мы макали круассаны в пиалы с шоколадным молоком или «кафе-о-ле». Вечером мы ели приготовленные бабушкой равиоли или лингвини с соусом болоньезе. Еда была центром семьи, а семья — всем, всей моей социальной жизнью в детстве. Когда приезжали в гости родственники, мы болтали о еде, или готовили и ели, или совершали послеобеденные прогулки, во время которых обсуждали… что будем есть завтра. Это было простое, счастливое и защищенное детство.
Однако с ранних лет я замечала, что чем-то отличаюсь от двоюродных братьев и сестер, которые росли не единственными детьми в семье. Они казались более уверенными в себе, успешнее общались со сверстниками, им было хорошо друг с другом. А я, как единственное чадо, должна была научиться быть счастливой наедине с собой. Помню, как я часами стояла на улице, смотря на звезды или отбивая теннисные мячи, отскакивающие от стены гаража, при лунном свете, и слушала, как дети играют в доме. Хотя мне всегда хотелось иметь партнера, который бы отбил мяч и внес разнообразие в игру, я находила уединенное блаженство в ровном ритме ударов о стену. В глазах моих двоюродных братьев и сестер я была странной. Они видели во мне мечтателя, мыслителя, а иногда даже думали, что со мной что-то не так, потому что я много времени проводила в одиночестве.
Дети учатся, наблюдая за другими. А когда рядом нет сверстников или братьев и сестер, мозг может придумать их.
Исследования показывают, что у каждых двух детей из трех к семи годам есть воображаемый друг, с которым они делятся сокровенным, однако именно единственные дети в семье особенно склонны к этому[50]. И такие игры воображения объясняют результаты недавнего исследования, доказавшего, что дети без братьев и сестер, как правило, отличаются гибким мышлением и имеют больше серого вещества в супрамаргинальной извилине — области коры мозга, связанной с творчеством и воображением[51].
Хотя в том, что касается формирования нестандартного мышления, отсутствие братьев и сестер может быть преимуществом, в плане социального развития мозга единственные дети в семье несколько уступают: у них меньше серого вещества в той части префронтальной коры, которая помогает противостоять искушениям, отказываться от удовольствий и обрабатывает эмоциональную информацию, в том числе предугадывает чувства других людей