Как могла бы Радиоведущая не пожалеть ее после таких мук и лишений? Ведь шла с единственной целью: помочь понять, как глубоко Благодетельница заблуждается, когда просит отравить жизнь невинному человеку. И, может быть, в другой раз трижды подумает, прежде чем чернить кого-то.
Люди в ответ промолчали.
В общем-то, никто ее не услышал. Как поняли, что не собирается пугать, а действительно задумала неладное, тут же занялись своими делами, и каждому его дело казалось важным, хотя спроси кого, навряд ли вспомнит, чем именно занимался в тот день. Или уж так повелось в государстве, не напутствовать дураков добрым словом. Кому бы в голову пришло пожелать Ваньке-дураку удачи, когда отправился он вслед за конями богатырскими? Или, когда дурак Иван-царевич проснулся и обнаружил, что лягушки его след простыл? Каждый дурак уходил на подвиги незаметно, подгоняемый железными невзгодами.
А, может, не торопились записать себя в еретики…
Один Дьявол взглянул на нее из Беспредельности с некоторым любопытством. Потом пробежал взглядом расстояние, которое ей предстояло пройти, уперевшись взглядом в Благодетельницу, которая в это время упражнялась в стрельбе, используя в качестве мишени нерадивых подданных.
Порадовался, усмехнувшись:
– М-да, не за каждый металл люди гибнут, чаще от металла, неожиданно обнаруживая во внутренностях. Ну разве ж она не умница, коли мудростью овцы обрастают? – вернулся взглядом к Маньке, согнувшейся под тяжестью своей ноши, скептически фыркнул: – Тоже мне, героиня выискалась! Многие с железом ходили, да немногие дальше огорода ушли! – махнул рукой и забыл про нее, продолжив лить геенну в то место, где планировал новую галактику.
Глава 3. Неожиданный попутчик
А Манька, закинув за спину заплечную котомку, в которую кроме железных запасок положила топорик, немного крупы, соль, спички, завернутые в водонепроницаемый целлофан, одежду, белье и предметы ухода за собой, прошла огороды, пересекла поле, выбирая дорогу, которая вела вдоль берега.
Родная деревня скоро скрылась из виду, места пошли незнакомые. Направлялась она, по наущению кузнеца господина Упыреева, верхними путями, вдоль Безымянной Реки к истоку. Через болота, как сказывал он, имелась тайная тропа, которая должна была вывести ее к тому месту, где некая таинственная женщина неопределенного возраста выписывала пропуски к Благодетельнице, сообщая Ее Величеству о просителях, не имеющих доступа через парадную.
Сказывал он, что очередь, может, покажется небольшой, но это ли не показатель быстрого удовлетворения запросов? И, если истина окажется за нею, пообещал, что накормит ее Посредница, умоет и пренепременно рассмотрит внутренности надменных помышлений, не позволяющих узреть величие благороднейшей из женщин, поимевших благодетельность в очах своего мужа, который принял Радиоведущую в чреве своем, как Душу Праведную.
Не особо вникала Манька в мудреные речи господина Упыреева, заносило его, когда поминал он Интернационального Спасителя Йесю… И кто бы поверил, что он знавал Его лично, и даже сиживал с ним за одним столом? Не одна тысяча лет минула с тех памятных событий. И когда Упыреев обвинял ее в грехах, слова его в одно ухо влетали, а из другого вылетали: жила себе и жила – никого не убила, ничего не украла, козни никому не строила… Поставить рядом Благодетельницу, будет ли так же чиста?
Но и господин Упыреев вникать в ее рассуждения не стал. Ох и накрутил он ее напоследок, такое нес, что ни в сказке сказать, ни пером описать.
Он вообще был странным.
Но разговор их последний не выходил у нее из головы. Ведь права она, но по жизни почему-то выходило так, что прав кузнец господин Упыреев.
– Бог ли не защитит Избранных, вопиющих к Нему день и ночь? Молитва Благочестивой Жены не от мира сего, положена она на чело и уже достигла ушей Божьих, а в тебе одна хула и проклятия, тьфу на тебя! – он смачно плюнул в ее сторону, будто хотел утопить. – Ибо возвышающий себя унижен, а унижающий – возвышен, и оттого ты – мерзость в Очах Божьих, и, следовательно, у людей, которые идут прямыми путями Его.
– Так я не возвышаюсь, – упорствовала она. – Это она себя хвалит!
– Без гордыни хвалит, истину возвещая, – выпроваживая ее со двора, вознегодовал кузнец. – Она не явно хвалится, а тайно, в людских помыслах, чтобы молвили в ответ, так ли о ней думают и каковы им дела ее. А ты стоишь передо мной, словно мешок дерьма, и пытаешься доказать, будто ты и есть праведница. Да только, Маня, слова твои – как лай собаки на ветру. Богу они – мерзость, потому что не ушами слышит, а внутренность рассматривает, а внутренность твоя черна, как это железо.
Калитка за спиной с треском захлопнулась. Над полутораметровым забором угрожающе нависли его широкие плечи и голова. Выглядел Упыреев бодречком: чисто выбритое худое лицо с острыми скулами, с крючковатым длинным носом, прищуренный взгляд серо-зеленых глаз с поволокой, будто масло льется, бывшие седыми волосы, обретшие черный цвет, стянуты резинкой в тугой конский хвост. Поговаривали, даже древние бабки не помнили его другим, а после купания в железном чане он и вовсе расцвел, будто только что молодильных яблок откушал.
– Да, но ведь неправильно это, не по-человечески как-то, – уходить Манька не торопилась, вцепившись в штакетник. Широта, длина и высота мыслей Упыреева простиралась далеко, на шесть сторон, и хоть он ее не жаловал, поговорить о наболевшем, об отвлеченном, в деревне она могла только с ним. Иногда скажет, и как в воду глядел, ну, точно, экстрасенс, все до запятой сбудется. И она надеялась хоть разок услышать на будущее для себя что-то доброе, обнадеживающее. Вот и сейчас до боли хотелось представить конец своего пути, облегчить тяжесть скованного отчаянием сердца. – Бог не Антошка, видит немножко. Что ж он – слепой, глухой, если его так легко обмануть? Разве не по делам судит?
– Ты о каких делах? Нет ее, а люди думают о ней и помнят дела ее, ибо святость ее каждому в пример, а ты тут – и не только дела, тебя не помнят, – Упыреев надменно приподнял бровь. – Нечем тебе хвалиться – и берет тебя злоба, а иначе, пришлось бы кому-то что-то доказывать?
– Ну как же, – запротестовала она, – я тоже людям помогаю.
– Чем ты можешь помочь? – он не по-доброму рассмеялся. – Поди-ка, расскажи кому, на смех поднимут! Одна гордыня жжет нутро, будто что-то путное из себя представляешь. Да только грехи на челе твоем – и видят люди гнилую натуру, чем бы ни хвалилась. А у нее на чело положено смирение перед бременем, – и снова видят: и праведность, и скромность, и дела ее – и чтят, и помнят, и надеются. Случись у человека беда, от кого помощи будут ждать? Да разве ж ты существуешь для людей? Уйдешь из мира, никто и не заметит, а если с ней произойдет беда – весь мир слезой изойдет.
– Бремя… – нахохлилась Манька. – Такое бремя любой понесет с радостью.
– Ты гордыню-то усмири, – грубо оборвал кузнец. – Вот откроется тебе геенна огненная, там и посмотрим, кто праведный. Ты, Маня, отрезанный ломоть. Неграмотная, ума нет, как скотина, а Господь скотиной не соблазняется, – он махнул ручищей на пса, посаженого на цепь, и овец, закрытых в стойло. – Держать на привязи велел, колоть и мясо кушать.
– С чего это я скотина? – обиделась Манька, вспомнив про обгаженный драконом дом Упыреева и невольно позлорадствовала – за скотину не заступился бы. Уверенности не было, но чем черт не шутит, а вдруг по божьему веленью, по божьему хотению пролетал в тот миг дракон по небу.
– Скотина не умеет грешить осознанно, потому и скотина, – осадил ее кузнец. – Я научил пса людей кусать – кусает, а то, что грех, не знает. И ты: грешишь и не разумеешь. А мы умеем грешить и знаем грех, и тем святы у Господа Нашего, Интернационального Спасителя Йеси. За любовь нашу, за веру, за радость – прощены, ибо знаем, когда покаяться и как покаяться, чтобы услышал раскаяние и молитвы наши. А если ты про навоз, – кузнец словно прочитал ее мысли, довольно взглянув на свои новые хоромы, – так тот дом с нынешним не сравнить. Во-первых, страховку получил и за дом, и за землю, во-вторых, по форс-мажору приплатили… Да и навоз нынче по цене молока, – похвастал он. – Вот и посчитай, как благодать к человеку праведному приходит.
– Получается, если не грешить, то в люди не запишут? – изумилась она.
Давно пора пришла уйти, вроде ловить уже было нечего, но она еще не услышала доброго слова. Чудился ей в мудреных словах дядьки Упыря какой-то подвох, и казалось, стоит ей понять нить его рассуждений, от которых он отталкивался, как она тут же обретет благословение свыше, как господин Упыреев. И она читала мудрые наставления Интернационального Спасителя, но почему у него одно понимание, а у нее другое? Словно он знал что-то такое, чего не знала она.
– Дура ты, Маня. Дурой была, дурой помрешь. Разве не сказано, что Спаситель, Единородный Сын Отца Небесного, радуется каждому грешнику. И чем греха больше, тем больше рад, ибо поднимаем мы Господа Нашего молитвами о прощении. И чем больше прощенный грех, тем больше Его величие. Ведь не Симону избрал, а падшую женщину, которая угадала помышления Его сердца. Разве Симоной восхищается люди? Разве Симона обрел святость в их глазах? Тот свят перед людьми, кто свят перед Богом. Так и Благодетельница наша, знает пути Господни и словно лебедь в белом оперении приходит к людям божьей стезей, а твоя участь – презренным камнем гореть в геенне огненной, потому что нет нужды в Боге у ни разу не согрешившего.
– Значит, не голодный был, – рассудила Манька задумчиво. – Слезы и умасливание пяток на голодный желудок не радуют. По большому счету, падшая женщина свою зарплату отрабатывала, ее для того и позвали, а Симоне мыть чьи-то пятки не с руки, у него от другого дела доход. На месте Симона я бы взяла бы всех этих мытарей, да и выставила вместе со Спасителем, чтобы шел к падшим женщинам и сам бы им платил.
– Тьфу ты, невозможно разговаривать с дураками! – в сердцах бросил кузнец. – Вот ты, а вот обозначенная поганым твоим ртом грешница… Не ищет она оправдания греху, но знает и не противится, а еще знает, что молятся в земле за нее все свидетели, и любой грех только приближает ее к святости. А твои грехи в тайне, но на виду, ибо свидетели о них засвидетельствовали, и сколько бы ты святую из себя не строила, все твои дела против тебя оборачиваются.