и лежит содержимое, не гремит и не болтается ли что-нибудь. За старшим лейтенантом неотступно следовал двадцатидвухлетний Александр Вергун, военфельдшер, с объемистой медицинской сумкой на боку. Он внимательно всматривался в лица бойцов, каждому совал по дополнительному индивидуальному пакету. Некоторых заставлял открывать рот и показывать язык.
— Доктор, а чего это ты опять мне в рот лезешь? — недовольно забасил огромный рыжий Андреев, сверху вниз глядя на фельдшера. — Вчера смотрел, теперь снова.
— Спокойно, Алексей Анисимович, Пригнись-ка, у тебя вчера горло было красное… — приказал Вергун, не обращая внимания на протест.
— Спасибо сказал бы, что к нему такое внимание, а он еще сердится, неблагодарный, — слышались шутливые голоса.
— Да я вообще-то не возражаю, — добродушно заулыбался боец. — Но он же, понимаешь, смотрит раз, смотрит два, а пилюли где?
Все засмеялись…
Строгость проверки мне нравилась. Она была необходимой, поскольку отряд готовился к выполнению серьезного боевого задания. Около низкорослого широкоплечего парня с рыжими усами Бажанов задержался. Это был тридцатидвухлетний минер Иван Домашнев. Командир взял у него коробок спичек, обернутый куском медицинской клеенки, хмыкнул довольно, заметил:
— А что? Дельно придумал. Молодец. Спички не намокнут. Надо бы всем так… Галушкин, проследи!
— Есть проследить! — отозвался замкомандира отряда.
Домашнев вытянулся перед командиром, задорно подмигнул: знай, мол, наших! Проверка закончилась. Все были готовы к рейду.
С территории полка выехали 20 марта 1942 года в 15.00.
Колонна грузовиков, выкрашенных в белый маскировочный цвет, не торопясь катила через центр притихшей Москвы. Небо в тот день было серым. Сплошная облачность зависла над столицей. Тихо сыпал редкий, крупный снег. Вдоль тротуаров тянулись сугробы, потемневшие от копоти.
Мы молча смотрели на баррикады из мешков с песком и бревен, на ряды металлических ежей, перегораживавших широкие главные магистрали города. К оградам и деревьям были пришвартованы бегемотоподобные аэростаты воздушного заграждения.
Высокие, наспех возведенные заборы скрывали следы бомбардировок.
— Что это, братцы, приуныли? А? — нарушил молчание жизнерадостный Галушкин.
— Верно. Так и замерзнуть недолго! — вдруг крикнул кто-то из парней.
И задвигались, стали толкаться. Посыпались шутки и смех.
— Степа, может, под шумок покусаем чего-нибудь, а?
— Точно, давай. Ну и светлая же у тебя голова, Ваня.
— Я вам «покусаю»! Не успели от дома отъехать и уже жевать! — незлобно прикрикнул командир первого отделения Николай Голохматов. — Растолстеешь наст не выдержит.
Все рассмеялись немудрящей шутке Голохматова. Грусти как не бывало.
— Мужики, что-то мы давно не беседовали о девчатах, — заговорил после паузы Иван Келишев, гимнаст, уже награжденный орденом Красной Звезды. Пригладив черные усики и глянув лукаво на Галушкина, продолжил: Лаврентьич, вспомни, как интересно ты рассказывал о своей знакомой. Бывало, послушаешь тебя и таким уважением проникнешься к слабому полу, что готов поцеловать первую же встречную.
— Ах, вот оно что!.. Ну, теперь-то мне ясно, для какой цели Келиш такие бравые усы отрастил, — заметил Иван Мокропуло, мастер спорта, чемпион страны по лыжным гонкам, крепкий, веселый парень.
— Под испанца подстраивается, — поддержал его Виктор Правдин, хорошо известный всей стране волейболист.
— По женскому вопросу теперь следует обращаться к Парасе. Он у нас как известный эксперт… — опять послышался голос Правдина.
Парася — прозвище двадцатитрехлетнего Павла Маркина. Скромность и деликатность этого парня в отношениях с девушками часто становились предметом шуток и розыгрышей.
Выехали из пределов Москвы. Автоколонна прибавила скорость. Разговор сам собой прекратился: все смотрели на полусожженные деревни, на взорванные мосты, разрушенные дороги. В октябре — декабре 41-го года многие из нас строили здесь оборонительные рубежи, вели бои с гитлеровцами. Вон и сейчас еще видны воронки, оставшиеся от мощных фугасов, которые мы закладывали на обочинах шоссе и при подходе противника взрывали. Немало омсбоновцев осталось лежать здесь навечно. В том числе заместитель командира моего взвода, москвич Михаил Матросов…
Время было уже около семи часов вечера, когда длинно прогудел передний грузовик. Начальник автоколонны помигал красным светом фонаря. Сигнал остановки.
— Приехали?! Что за поселок?
— Спас-Заулок!
— Слеза-а-ай!.. В машинах ничего не оставлять! Здесь ночуем!
Была глубокая ночь. Сквозь редкие просветы в снеговой облачности тускло мигали холодные звезды. Сойдя с машин, лыжники разминались, притопывали, похлопывали себя рукавицами, поддавали друг дружке в бока грелись. Под новыми яловыми сапогами звонко скрипел снег. Жозя заскакал на месте, потом завертелся вокруг большого Андреева боксерским шагом, нанося легкие, условные удары. Андреев раздвинул в улыбке толстые посиневшие губы, пробасил:
— Чего это ты, Женя, как блоха?.. Давай-ка лучше я обниму тебя по-братски. Сразу теплее станет…
— Первое отделение, ко мне!.. — раздался звонкий голос Николая Голохматова.
Быстро разобрались на ночлег. Надо было хорошенько выспаться.
Борис Галушкин
В поселке Спас-Заулке я оказался в одном доме с Галушкиным. При распределении спальных мест ребята уступили нам широкую печь. После холодного, ветреного дня в грузовике это чудо русского деревенского быта показалось нам сущим раем.
Поужинав, забрались на печь. Потек неторопливый разговор. Выяснилось, что Борис Галушкин — сын потомственного шахтера. Отец его долгие годы проработал на угольных шахтах. Умер от туберкулеза легких, когда Борису было всего четыре года. Рос у тетки в Грозном.
Примерно тогда же я работал на строительстве нефтяных вышек, а после механиком в Чечено-Ингушском зерносовхозе, что совсем рядом с Грозным.
— Алексей Иванович, так мы же, выходит, земляки?! — обрадовался Галушкин.
— Да-а, самые что ни на есть настоящие! — с удовольствием подтвердил я.
Окончив школу, Борис приехал в Москву и поступил в двухгодичную Высшую школу тренеров по боксу при Московском институте физкультуры. Потом поступил сразу на третий курс того же института. Кроме бокса, занимался легкой атлетикой, ходил на лыжах, играл в футбол. Даже был капитаном футбольной команды своего института.
Высокий, ладно скроенный, черноволосый Галушкин быстро и легко сходился с людьми. Был верным, бескорыстным, заботливым другом. Помогал попавшим в беду, считал это своим долгом.
…29 июня (день его рождения) 1941 года боксер-перворазрядник Борис Галушкин и его друзья-однокурсники записались добровольцами и прибыли на Ленинградский фронт. Галушкина назначили комсоргом 2-го полка ополченческой дивизии.
…Однажды, а случилось это в августе 1941 года, Борис Галушкин ехал из политотдела дивизии к себе в кузове попутного воинского грузовика. Рядом погромыхивал ящик с боеприпасами. Клубились черные, грозовые тучи, слышались раскаты грома. Борис, накинул на плечи плащ-палатку. Хлынул ливень. Трехтонка остановилась.
— Эй, в кузове! — крикнули из кабины. — Давай сюда! Место найдется.
Открылась дверца. Из кабины выглянул чернобровый капитан. Это был уполномоченный особого отдела их полка Рыленко. Борис только сейчас узнал его.
— Быстро! А то раскиснешь там! Откуда топаешь? — спросил капитан.
— Из политотдела…
Уполномоченный вопросительно посмотрел на Бориса.
Галушкин улыбнулся. Он знал, что капитан Рыленко всегда дотошно интересуется не только новым человеком в расположении их части, но и причиной отлучки каждого военнослужащего из своего подразделения.
— По комсомольским делам… Узнал, что в запасной полк большое пополнение прибыло. Из Москвы ребята есть.
Ливень продолжал неистово хлестать в ветровое стекло. «Дворники» не успевали сгонять с него воду. В дождевой мути погасли остатки дня. С притушенными фарами трехтонка, осторожно продираясь через дождевую завесу, катилась с пригорка. Вспышка молнии высветила впереди какие-то строения.
Тихо скрипнув тормозами, машина остановилась у длинного деревянного дома барачного типа. Из одного окна пробивалась полоска света.
— Комсорг, за мной!
— Товарищ капитан, плащ-палатки взяли бы, — предложил шофер.
— Ничего, не сахарные.
Сквозь шум непогоды из дома доносились поющие голоса, обрывки смеха. Дождь не стихал. У сарая, стоявшего невдалеке, блеснул слабый свет. Он мигнул три раза и поплыл в их сторону. Вскоре перед ними появился человек в брезентовом дождевике, с фонарем на груди и с ружьем в руках.
— Кто такие будете, добрые люди?
— Свои!.. Здравствуй, дед Аким! — приветствовал его капитан и спросил: — Ну, как тут дела?
Старик спрятал «летучую мышь» под полу плаща, указал рукой на барак, доложил:
— Сейчас дела, стало быть, ничего, а то совсем плохие были. Старшой их с одним парнем уходили куда-то. Ну, думаю, сбег, поганец!
— Вернулся? — с тревогой спросил капитан.
— Пред самой грозой заявился… Бражничают как на празднике, паразиты! — зло добавил сторож и смачно сплюнул.
— Порядок. Спасибо, папаша, что позвонил. А теперь иди. Мы тут сами разберемся.
Дед запахнул полы дождевика и скрылся в дождевой мгле.
— Зайдем-ка, комсорг. Надо посмотреть, что тут за народец обосновался. Понял? — тихо сказал уполномоченный, кивая на строение, с крыши которого с шумом низвергались потоки воды. Потом повернулся к шоферу. — Семен, а ты тут за фасадом присмотри. Пошли!
— Есть присмотреть за фасадом! — четко сказал шофер.
Галушкин догадался, какая помощь потребуется от него, и весь собрался, как перед боем.
Капитан поплотнее надвинул фуражку, расстегнул кобуру. Борис последовал его примеру. Уполномоченный осторожно приоткрыл дверь.
В просторном помещении рабочей столовой царил полумрак. В свете керосиновой лампы, свисавшей с потолка, они увидели в дальнем углу гору кочанной капусты. Трое военных и четыре молодые женщины в крестьянской одежде сидели вокруг длинного стола. Они оживленно разговаривали, смеялись. «Сволочи! — рассердился Галушкин. — Кому война, а этим будто и нет ее вовсе!»