— Поздравляю, командир, с открытием боевого счета, — улыбнулась Людмила. — Не забудьте гильзу в карман положить. Такая традиция у снайперов.
— Спасибо, не забуду, — ответил Лавров и добавил: — Следите за подходом справа, я буду — слева. Сейчас кто-то должен пожаловать.
Не прошло и пяти минут, как Вадим увидел еще одного фашиста. Пригнувшись, он бежал к пулемету. «Итак, движущаяся цель, бегунок. Делаем небольшой вынос, чуть сопровождаем и…» Спусковой крючок мягко уходит в углубление. Толчок в плечо. «Бегунок» в недоумении остановился, выпрямился. «Это уже неподвижная цель во весь рост. Для солдата-новобранца. Ну ладно, для гарантии». Снова толчок в плечо. Раскинув руки, гитлеровец падает навзничь.
— С него и первого хватило бы, — недовольно проговорила Люда. — Теперь надо ждать ответа.
Над немецкими траншеями установилась зловещая тишина. Там, конечно, поняли, что это дело рук снайперов. И, естественно, будут искать их.
В стороне и чуть дальше от развалин взорвалась мина. Вслед за ней еще одна, но уже ближе, еще. А потом как началось!.. Земля, воздух, кирпичная пыль — все перемешалось, вздыбилось. Перепонки готовы лопнуть от скрежещущих ударов. Свистят осколки. Тело невольно вжимается в землю, голова лезет в плечи. Внутри все захолонуло, будто туда кусок льда сунули. Впервые ведь увидел Вадим вот так близко рвущиеся мины. «Все! — кольнула мысль. — Сейчас каюк!» Почти рядом вжикнул осколок и впился в мокрую кочку. Горячий, наверное, — из того места даже струйка пара поднялась. «Вот так и из меня… Чего же я лежу? Жду следующего? Сзади канава глубокая. Метрах в десяти. В нее надо. Там и переждать. А тут убьют. Непременно убьют…»
Голова уже не способна была хладнокровно оценивать происходящее. Глаза ничего, кроме рвущихся молний, не видели. Еще взрыв, еще… Совсем недалеко. Лавров невольно стал пятиться назад. Туда, к спасительной канаве. Метра два отполз, и вдруг спину обдало чем-то горячим. Пробив вспузырившийся маскхалат, осколок только чиркнул по гимнастерке.
«Что же я делаю? Вылез на открытое место. Сейчас срежут. И до канавы не доползу…» Опять скользнул в свое углубление. Впился в землю, каску посильнее нахлобучил. Нос, глаза касаются мокрого грунта. Будь что будет! И тут резкий удар в каску. Звон в голове. Перед глазами поплыли оранжевые, потом темные круги. «Вот и все. Убит!» Где-то глубоко в сознании мелькнули строгое, спокойное лицо мамы, смеющееся Иры Зоновой, ироническое Светы Удальцовой…
Рядом рванула еще одна мина. Тело вздрогнуло и еще плотнее прильнуло к земле. «Ведь я убит… Почему же тогда боюсь? А может, не совсем убит? Но в глазах-то темнота. А ноги?» Попробовал подтянуть правую. Действует! Левую. Тоже! И звона в голове меньше, взрывов не слышно. Но почему так темно? Осторожно, еще полностью не освободившись от возникшего убеждения, что убит, приподнял голову. Вроде светлее стало. Приоткрыл один глаз, другой. Все видно! Мокрый грунт, ямка от носа. Жив! Ура, жив!
И тут больнее осколка обожгла мысль: «А если все это видела Люда?» Глянул в ее сторону. Лежит, прилипла к оптическому прицелу. «Только бы не видела… Какой позор!» Пощупал каску. Ага, вот небольшая вмятина: осколок ударил. Вспомнились слова капитана Чайки, сказанные на занятиях еще там, в школе снайперов: «Каска — не корзина, ее носят на голове, а не в руках». Истинная правда!
Постепенно начал приходить в себя. Но внутри все дрожало, как во время приступа лихорадки. Подтянул поближе винтовку. Прицел обсыпан землей. Достал из кармана тряпочку, протер. Руки дрожат, как после жестокой болезни.
Разрывы стихли. Только дым и пыль еще не осели.
— Командир, вас ранило? — подала голос Михайлова.
— Хуже, думал убило.
— Бывает. Особенно в первый раз.
«Видела или не видела, как я полз в канаву? — сверлила мысль. — Если видела и расскажет — ни дня в отделении не останусь!»
Солнце уже поднялось. Даже припекает. Все успокоилось. Над землей чуть колышется туманное марево. Вадим окончательно пришел в себя, унялась дрожь. Сейчас он безотрывно следил за тем, что впереди. От напряжения начали слезиться глаза. И, как назло, откуда-то налетели комары, целый рой. Облепили руки, впиваются в лицо. Отогнать бы, да шевельнуться нельзя. Люда вон шевельнулась, и сразу перед кочкой брызнула строчка фонтанчиков. Засекли. А эти твари стараются. Хоть вой. Единственно, что оставалось делать, — это отдуваться, чтобы в глаза не лезли.
Повернул голову в сторону Люды. Над ней тоже висит целая туча паразитов.
— Командир, боюсь, не выдержу, — сказала она. — Заели, сволочи, совсем. Не иначе как с фашистами в союз вступили.
— Давайте менять позицию. Нас уже обнаружили. — И сам первым стал сползать к канаве. Вслед за ним заскользила по траве и Люда. Спустились, передохнули. Вадим чуть высунулся. Около кочек, где они только что были, от пулеметных очередей пузырилась земля. Надо уходить. Глянул на Михайлову, снова подумал: «Видела или не видела?» Та надевала колпачки на оптический прицел. Надела, подняла глаза. Большие, серо-зеленые. Ничего в них скрытного. Только усталость. Спросила:
— Ну что, к бывшему сараю?
Вадим кивнул и, согнувшись, чуть ли не на четвереньках двинулся по канаве.
На месте кирпичей все было переворочено. Росший бурьян как косой поснесло. Из неглубоких воронок струился сладковатый запах сгоревшего тола.
— Слава богу, хоть от комаров избавились! — облегченно вздохнула Михайлова. — Вы посмотрите, что они со мной сделали. Все лицо горит.
Вадим взглянул на девушку. Нос, губы у нее припухли, на щеках красные пятна.
— Я знаю, — проговорила она, — теперь такая рожа станет, что два дня стыдно будет из землянки высунуться.
Лавров ничего не сказал. Он думал сейчас: откуда взялся пулемет? Наверное, ожил тот самый? Позицию, конечно, сменили. Надо найти его.
Но сделать это не удалось. В течение всего дня пулемет молчал. С обеих сторон изредка летели снаряды, мины, ухали взрывы. Ни одна живая душа над траншеями противника не показалась. Солнце уже начало клониться к горизонту. В низине появилась легкая дымка тумана.
— Командир, — вдруг раздался голос Михайловой, — одинокая береза, влево пятьдесят…
Там, где указала напарница Лаврова, шел во весь рост к траншее гитлеровский солдат. За спиной у него — раздувшийся ранец, в руках чайник. Ясно, несет своим ужин.
Кулаки младшего сержанта сжались от злости. Подумал с ненавистью: «Разве позволительно фашисту во весь рост по советской земле ходить?!» Выждав, когда над головой просвистел очередной снаряд с нашей стороны, Лавров выстрелил одновременно с разрывом. Солдат будто споткнулся о невидимую преграду. Взмахнув руками, он рухнул на землю.
— А это вы хитро придумали — под разрыв снаряда замаскировались, — одобрительно заметила Люда.
Темнота постепенно заполняла низины, окутывала кустарник, деревья. Подождав еще полчаса в надежде, что пулемет чем-то выдаст себя, снайперы двинулись в обратный путь. До родной землянки добрались близко к полуночи. Вадим не стал туда заходить — неудобно, девушки, наверное, уже легли спать. Направился прямо к разведчикам.
Николаев еще не спал. Увидев вошедшего Лаврова, привстал с постели.
— Что-то ты долго, — заговорил он. — Я уж думал — не дождусь тебя, усну. Быстренько раздевайся и садись есть. Вон на печке пшенная каша с тушенкой и чай сладкий.
Хорошо, когда есть добрый, заботливый друг. Вымыв руки и лицо, Вадим принялся за кашу. Ел молча, в темпе.
— А теперь докладывай, что сделал за эти сутки, — потребовал Николаев. — Каков результат?
— Три гильзы в кармане и…
— Три?! Вот это молодец! — не удержался от похвалы старший сержант.
— …пустота в душе, — закончил прерванную фразу Вадим.
— Что случилось? — Николай поднялся, сел рядом.
— Трусом я оказался, — глухо проговорил Лавров и рассказал все как было.
Николаев молча выслушал, усмехнулся.
— Упасть — не беда, — сказал он, — беда — не подняться. Если бы ты был трусом, то никогда бы об этом даже не заикнулся. А смерти не боятся только лишенные рассудка. Главное — сумел преодолеть страх. Считай, что сегодня ты родился как боец. Вот с этим я тебя и поздравляю.
— Спасибо. День нынешний я на всю жизнь запомню. Ладно. Как у тебя дела? Взяли «языка»?
— Взяли связного. Он на мотоцикле ехал из штаба полка. Ссадили его быстренько. Но когда он падал, автомат его дал очередь. Я тут же подскочил, слегка прикладом по голове тюкнул и в рот кляп загнал. Подхватили мы «языка» под руки и в кусты. А от штаба уже, слышим, патрули бегут. Подбежали они к тому месту, где мотоцикл лежал, и давай шпарить по кустам из автомата. Трое их было. «Заденут, — думаю, — кого-нибудь. Все дело сорвут.» Поднимаю автомат, мне их очень хорошо видно, рядом почти, ну и рубанул всех троих. «Языка» опять под руки и бегом домой. Траншеи проскочили, а в проволочном заграждении один наш товарищ запутался. Фашисты целый тарарам подняли: бьют из пулеметов, автоматов, винтовок, ракеты одна за другой взлетают. Мы то прижмемся к земле, то рывком вперед. И тут они две осветительные на парашютиках повесили. Взглянул я на них — и в глазах темные круги поплыли, как от электросварки. Лежим на открытом месте, как подопытные кролики на столе, и не знаем, что делать. И вдруг от одной искры полетели, а потом и вторая испеклась. Это девочки твои постарались. Я и в мыслях не держал, что пулей можно светящую ракету сбить. Оказывается, можно. Кстати, они и пулемету глотку заткнули. Я потом их обеих от всей души расцеловал. Одна из них, Рита, кажется, латышка, спросила: «Не догадались ли разведчики парашютики прихватить? Носовые платки из них превосходные получаются». Нет, говорю, не догадались, не до того было. Пообещал исправить ошибку. А другая, рыженькая, смотрела, смотрела на меня, да и расплакалась. Извиняюсь перед ней, дескать, от души поцеловал, без всякого умысла. Она кивает головой, улыбается, а сама плачет. Странная какая-то.
— Не странная она, Николай, — сказал Вадим. — Просто любит тебя.