– Уточните по Оксфорду, мистер Темпл.
– Публичная лекция, не более. Вход для всех желающих. Тот, кто вам нужен, подойдет сам после окончания.
– Что я должен сказать?
– Ничего. Он знает вас в лицо. Завтрашняя встреча – просто знакомство. В дальнейшем будете передавать информацию через него. Публичные лекции каждые вторник и пятницу.
– Понял.
– Тогда прощайте, мистер Джонсон. Мой поезд отходит через пятнадцать минут.
Приподняв шляпу, Темпл улыбнулся и повернул к зданию Чаринг-Кросс.
Дождь лил все сильней. Кама раскрыл зонт и неторопливо двинулся в сторону Пикадилли.
Встреча со связным в Оксфорде прошла штатно, как и положено опытным агентам. В Лондон Кама вернулся поздно вечером и сразу полез в ванну. Он любил думать, лежа в воде.
Джокер, встав на задние лапы, заглянул ему в лицо.
– Прости, что не взял с собой, – повинился перед напарником Кама.
Пес наморщил лоб.
– Не переживай, дружище. Случай отличиться еще представится.
Джокер фыркнул и потрусил прочь. Кама закрыл глаза.
Будем думать.
Родился, учился, воевал, писал для газет. Женился. Через жену? Нет, там все надежно. Наследственная депрессия? Неплохо, но не то. Много курит и пьет, отсюда подозрения на язву или приступ аппендицита. А вот это ближе к теме.
– Мне нужны данные на врача, услугами которого пользуется наш друг Уинстон Черчилль, – сказал он Якову утром.
Яков покосился, но ничего не сказал. Удивляться – не его стиль.
В Англии в тот раз Егер пробыл без малого три недели.
Черчилль не смог как следует провести избирательную кампанию двадцать второго года. Совершенно неожиданно для всех с ним случился приступ аппендицита, потребовавший срочной операции. В результате впервые за двадцать с лишним лет Уинстон не попал в парламент, оставшись не только без министерского поста, но и без аппендикса.
Все было довольно печально, но не для Егера. Впрочем, Кама не сомневался, что передышка не будет долгой, и Уинстон непременно вернется в политику.
– Но не сейчас, мой милый, – произнес Егер себе под нос, сунув в рот сигарету и глядя на исчезающий за бортом в самом деле туманный Альбион.
На обратном пути он задержался в Брюсселе, где его появления ждал доверенный человек.
Во Францию вернулся через неделю, надеясь предпринять еще одну попытку попасть в Россию.
Но вместо этого выехал в Берлин.
Советской России позарез нужны были данные по новому оружию, которое начали разрабатывать немецкие ученые.
Потом снова был Лондон, после него Вашингтон и опять Париж.
В Париже пришлось задержаться надолго. У советской власти во Франции были особые интересы.
Анна без него
Фефа переживала за роды Анны так, что чуть сама не попала в больницу. Давление подскочило до небес, а сердце, по ее собственному определению, наоборот, ушло в пятки.
На фоне ее психоза Анна была абсолютно спокойна и ни о чем не волновалась.
А причины для волнения были и немалые.
Девяностолетняя повитуха, призванная Фефой из запаса, сокрушалась, что таз у роженицы узкий, а ребеночек вызрел на славу.
– Фунтов на девять потянет, голуба! Раскормила ты его!
Как она умудрилась раскормить ребенка, постоянно недоедая и находясь на такой работе, как Петроградский уголовный розыск, не совсем понятно, но думать об этом было некогда.
Анна расследовала дело о двойном убийстве и была занята от зари до полуночи, радуясь тому, что в великоватой ей тужурке и толстом свитере, который она стала носить по весне, сменив к лету на просторную рубаху, живот почти не виден.
Некоторые в отделе не догадывались о ее состоянии вплоть до того дня, когда прямо из квартиры потерпевших от рук грабителей почтенных обывателей ее пришлось везти в больницу.
– К хирургу? – спросил Бездельный, оглядываясь на нее, лежащую с гримасой страдания на заднем сиденье автомобиля.
– К акушерке! – крикнула она.
Бездельный не ответил, но в зеркало она увидела его лицо. Если бы не было так больно, она хохотала бы до колик в животе, настолько очумелый вид у него оказался.
Родила она легко. Малышка просто выкатилась в подставленные руки доктора.
– Вот так колобок! – удивился он.
Потом так и называл ее все время – Колобок, даром, что получилась девочка вовсе не крупной.
Роды прошли успешно, но на следующий день у Анны началась горячка.
Доктор, которого звали то ли Семен, то ли Иван Павлович, – она все никак не могла разобраться, – никому не позволил к ней подходить. Занялся ее лечением сам.
Позже она узнала, что настоящее имя врача – Жан-Поль Симон, и был он потомком бежавших от гонений в период реставрации Бурбонов французов. Каким манером с той далекой поры он сумел сохранить французское имя, оставалось для нее загадкой, которую Иван Павлович разрешил сам, открыв под большим секретом, что его предки появились в России лишь тридцать лет назад: отец в надежде разбогатеть приехал работать куафером.
– Про то, что мои предки брали Бастилию, наплел во избежание претензий со стороны новой власти, – признался он, хитро поблескивая глазами. – Согласитесь, потомок революционеров звучит лучше, чем потомок цирюльника.
Во внешности доктора французские корни не прослеживались вовсе. Нос не имел характерной формы и размера, а голова поседела и смело могла принадлежать хоть южанину, хоть выходцу из Сибири. В больнице его французскую фамилию переиначили на свой лад. Анна в шутку стала звать его товарищ Семен. Ему нравилось.
Однажды он предложил общаться между собой на французском. Анна, считавшая, что все давно забыла, решила попробовать и удивилась, когда оказалось: все не так уж плохо. Вечерами суета в больнице немного стихала, у доктора появлялось свободное время, и они болтали часами. Анне казалось, что за разговорами болезнь забывается и постепенно уходит прочь.
Симон это видел и радовался.
Провалялась Анна в госпитале без малого две недели, и все это время Маша – так она назвала дочь – оставалась на попечении Фефы.
Фефа приходила ее навещать, но девочку с собой не брала: боялась больничной заразы. Анна сердилась, но делать нечего, – сцеживала молоко в бутылочку и отдавала в теплые руки няни.
Доктор Симон заходил несколько раз за день, осматривал, задавал вопросы и просто посиживал на стульчике рядом с кроватью, развлекая больную разговорами.
В конце концов даже Анна, – уж на что тугодумная, – а и то догадалась, что приходит он не как врач.
Догадалась и тут же засобиралась домой.
Как ни старались ее удержать, она никого не слушала.
Доктор как раз отсутствовал, так что объясняться не пришлось. Не то чтобы она трусила, просто не было сил.
В квартирке на Кирочной пахло хозяйственным мылом и еще чем-то неописуемо милым, – Анна для себя определила это как запах ребенка.
Она сняла туфли и прошла в комнатку Фефы, почувствовав, что ребенка следует искать именно там.
И угадала. Посреди кровати на перине в окружении наглаженных пеленок, обложенная со всех сторон одеялами спала Маша, а рядом на кушетке кемарила Фефа, сжимая в руках бутылочку с молоком.
Анна склонилась над дочерью.
– Маша, – прошептала она беззвучно.
Девочка взмахнула ресницами, посмотрела на нее яркими светлыми глазами и улыбнулась.
Так началась их новая жизнь.
Через пару месяцев новорожденную навестил доктор Симон.
Посмотрел на ребенка, расспросил о житье-бытье, выпил чаю и ушел, чтобы снова вернуться через месяц.
Так и повелось. Приходил, пил чай, беседовал и уходил. Анна при этом большей частью молчала, но гнать не гнала.
В конце концов не выдержала Фефа.
– И долго ты будешь человеку душу мытарить? Подумай, чего ты ждешь? Иван Павлович – не фармазон какой-нибудь, а серьезный, положительный человек. Доктор опять же. Ежели тебе муж не нужен, подумай о ребенке. Как без отца расти станет?
Анна все понимала, но на следующий день явилась в больницу сама и попросила Симона больше не приходить.
Маша росла открытой и веселой, хорошо кушала, – на радость Фефе, – легко сходилась со сверстниками и шалила хоть и часто, но в меру.
Мама ее строжила, няня – баловала. Когда Фефино обожание зашкаливало, Анне приходилось ее осаживать, и этот процесс нельзя было назвать безболезненным.
– Я тебя вырастила, выращу и ребятенка! А кому мои подходы не нравятся, может отправляться ловить преступников хоть до морковкина заговенья!
Говорилось подобное, конечно, в пылу битвы, но Анна все яснее понимала: с Фефиной способностью застолбить и охранять свою территорию ей не сладить.
Через несколько месяцев после родов Анна вернулась в Петроградский губернский уголовный розыск, в свой отдел, и все выглядело так, будто она никуда и не уходила.
Попала она прямо с корабля на бал.
По городу прокатилась серия ограблений сберкасс. Бандиты действовали ловко, уверенно и не оставляли следов, кроме трупов. Убивали, не раздумывая, поэтому ни одного свидетеля, способного дать сыщикам хоть какую-то зацепку, не оставалось. Было и еще кое-что. На лица грабители надевали марлевые повязки, вроде медицинских масок, и перчатки. С таким маскарадным костюмом скрыться легче легкого. Снял маску, и вот ты уже законопослушный гражданин, просто идущий по улице.
С первого ограбления прошло две недели, и за это время грабители успели совершить еще три набега, причем, что характерно, два из них – одновременно в разных частях города. Сыщики сразу поняли, что банда собралась немаленькая.
В то утро, когда в отделе появилась Анна, пришло сообщение о новом дерзком ограблении, на этот раз в центре – на Комиссаровской, в которую бывший Гороховый проспект переименовали в восемнадцатом году после того, как в доме номер два разместилась ВЧК.
– Чебнева, ты чего тут? – спросил, пробегая мимо, начальник отдела Березин.
– На работу вышла.
– Ну и чего стоишь? Чеши с Лазутой на ограбление сберкассы.