– И не очень хорошая жизнь.
– Я слышу слезу в вашем голосе.
– Я много плачу. Это свойственно Эмманюэлям, вы не знали?
– Книга начинается с диалога. Она говорит ему: «Я отвечу «да». Герой вдыхает немного глубже обычного, он знает, что жизнь его рушится именно в эту минуту, и произносит тихо: «Тогда я постараюсь не промахнуться с вопросом».
Мое сердце готово разорваться:
– И он нашел вопрос на завтра?
– Уедем вместе.
– Это вопрос?
– Да.
– Тогда вы знаете мой ответ.
1. ГРОМ, сущ., м. Звуковое проявление молнии; более или менее громкий звук, слышный более или менее долго после вспышки в зависимости от расстояния, отделяющего феномен от места, где он слышен, и часто возникающий несколько раз во время грозы. Гром оглушительный, долгий, далекий, рокочущий, непрерывный, отдаленный, глухой; грохот, раскат(ы) грома; удар грома; бояться грома. Теперь гром сотрясал долины (Роллина, «Неврозы», 1883, с. 131).
*(Тот же феномен, рассматриваемый в его протяженности.) Весь день висела гроза; гром гремел два часа кряду, и молния ударила недалеко от дома (Делеклюз, «Дневник», 1825, с. 212).
* Лит. И сила тайная ей душу охватила, /Раскаты грома грохотали в небесах (Буйе, «Меленис», 1857, с. 201)[17].
2. Пример: Я покачнулась на улице, как пьянчужка. Я была в сердце грозы. Мужчина погрузил мою жизнь в хаос. Раскаты грома звучали во мне. Молния расколола меня, как камень, и из разлома вырывался мой смех, точно вспышки, и мои страхи, мои горести, боль, которую я причиню, счастье, быть может, ожидавшее меня, завораживающая неизвестность, пламя и радость.
В тишине, последовавшей за моим ответом, я сказала мужчине «да». Я уже привязалась к нему. Я уже ему принадлежала, мало что о нем зная, – женат, бездетен, журналист, лет около пятидесяти, оставляет чаевые с кофе, губы, наполненные сладостью и кровью, голос Сами Фрея, взгляд, который взрезает меня, приручает и делает красивой, но надо ли нам, в самом деле, всегда все знать? Мы всего лишь хотим пропасть. Мы ищем падения.
Того, что дает крылья. Божественной иллюзии. Все мы мечтаем об идеальном мгновении.
Пролететь по чудесной траектории – и разбиться.
Я влюблена.
Я невеста желания – говорят еще нареченная.
Нареченная желания.
«– Неужели ты бросишь меня, Беляночка?
Беляночка ответила:
– Да, дядюшка Сеген.
– Тебе что, травы у меня мало?
– Нет, что вы, дядюшка Сеген.
– Может, веревка коротка, так я сделаю подлиннее.
– Не стоит, дядюшка Сеген.
– Так что же тебе нужно? Чего хочется?
– Я хочу в горы, дядюшка Сеген».
Я долго бродила по улицам Лилля, прежде чем нашла в себе мужество вернуться в Бондю.
Дети накрыли на стол (понимай: мы умираем с голоду) и занимались в своей комнате. Оливье пришел раньше меня. Он открыл бутылку понте-багатель и уже выпил половину. Он налил мне бокал. Мы чокнулись. Увидев мой грустный взгляд, он коротко разочарованно улыбнулся – думаю, это был скорее рефлекс, иначе он стал бы меня расспрашивать, я его знаю. Потом он рассказал мне, как прошел его день, в то время как я принялась за стряпню: возможный контракт на партию из двадцати пяти машин для «Декатлона», один торговый представитель на больничном, в самый неподходящий момент, вечно одно и то же, достало, черт побери! Его слова ударялись о мебель, о стулья, отскакивали; только звук его голоса долетал до меня, смутный, как сквозь вату.
Я его не слушала. Я думала о словах Александра. Обо всех тех, что ждали нас теперь, даже в молчании. О новых словах. Для мест назначения. Для рассветов. Открытий. Содроганий. Для плоти. Для аппетита. Для боли, которую мы причиняем и которую причиняют нам. Для лона. Для танцующих пальцев. Для всех слов любви. И всех границ, еще не пересеченных.
Салат был готов, макароны сварены al dente, посыпаны старым сыром гауда, как они любят, и мы уселись за стол. Дети были в хорошем настроении. Манон говорила о своих планах на лето, а я думала, что этим летом меня здесь уже не будет. Луи упомянул о сплаве по реке на Пасху, и я сказала себе, что через неделю или две после его возвращения я уеду. Леа спросила, поедем ли мы снова в Ла-Боль этим летом, и я солгала. Оливье открыл вторую бутылку вина, полегче на этот раз, красного из винодельни Камаисет. Его скулы зарделись, глаза блестели. Я знала этот взгляд. Маленький хищник. Когда выпьет, он занимается любовью грубо. Его рот вначале алчный, я его ненавижу.
«И он облизнул красным языком сухие губы».
Луи положил себе еще макарон. Я смотрела на его жест. Мягкий. Чуть неловкий. Я подумала, что скоро я больше его не увижу. Я рассматривала его руки, которые остались тонкими, почти женственными, несмотря на переходный возраст. Мне вспомнилось, как он гладил меня по спине, давным-давно, когда прибегал утром в нашу постель. И я подумала не о том, по чему буду скучать, потому что покину, а о том, что я оставлю позади.
Жест Манон, когда она заправляет прядь волос за правое ухо.
Затуманенный порой взгляд Леа – она всегда витает в облаках, где-то в том, что я называла ее поэзией. Ее чуть отвисшая губка, прелестная, пухлая, созданная для поцелуев и когда-нибудь для признаний.
Клыки Леа, которые выросли, и теперь у нее ротик вампира. Я посмотрела на ее шею. Еще не так давно она пахла младенцем, детским кремом, тальком; ее запах вызывал во мне всплеск дофамина – этой удивительной маленькой молекулы любви, – и я тогда становилась ненасытной каннибалкой.
Смех Луи.
Я смотрела на Оливье. Он забавлялся с сыном. Но он никогда не строил ему хижины на дереве. Никогда не ходил с ним в двухдневный поход к реке, в мужской компании, рыбалка и каяк, консервы, разогретые на костре, ночное дежурство, чтобы не напали дикие звери. Зато двести километров в час на своих окаянных машинах – это да.
Я смотрела на отца моих детей и вспоминала мой удар молнии, почти двадцать лет назад, когда он сказал мне: вы женщина моей жизни и я вам дам тому тридцать доказательств.
По памяти: шок, который он испытал, увидев меня впервые («В вас есть грация женщины Боттичелли, а я всегда обожал Ренессанс»), страх, что я исчезну («Как смогу я жить без красоты?»), желание разделить мои музыкальные вкусы («Мне не нравится ничего, что не нравилось бы вам»), радость, которую доставляло ему мое имя («Вы заметили, что оно идеально сочетается с моей фамилией?»), наша общая страсть к одним и тем же цветам («Я обожаю ваши синие брюки», «Меня сводит с ума ваш желтый жакет», «Ваша красная помада – чудо» и т. д.), его интерес к метеорологии («Я знаю, что, если не буду видеть вас отныне каждое утро, мне будет холодно, я даже окоченею, и меня найдут замороженным через тысячу лет»), несказанная возможность открыть, благодаря ему, дороги вина («Я увезу вас в Юра или в Прованс, я научу вас всему, и с каждым глотком нектара вы будете благословлять небеса за то, что понравились мне»), удача, что он работал у Пьера Фабра («Я создам снадобье, которое заставит вас увидеть во мне вашего прекрасного принца»), и молния ударила, и я рассмеялась, а мужчины отлично знают, что смех – это открывающаяся дверь.
Это воспоминание меня позабавило, и Леа шепнула, что я красивая, когда улыбаюсь, но все же спросила, почему я улыбнулась именно в эту минуту, ведь никто больше за столом не говорил. «Потому что это молчание было прекрасно, милая, – ответила я, – и редко». Ты находишь, что мы слишком много разговариваем? Нет. И молчание рассеялось, улетела тишина, стукнули ножки стула, зазвенела посуда, дети сказали мне, чтобы я сидела, они сами уберут со стола и все помоют (читай: свалят кое-как в посудомойку).
Они вдруг напомнили мне Флору, Пакеретт и Пимпренель, трех добрых фей из «Спящей красавицы», и, подобно им, вмиг улетели.
Я осталась одна с мужем. Скоро я скажу ему, что хочу в горы. Но до этого, еще хотя бы на один вечер, мне хотелось продолжать любить то, что я оставлю позади.
Ты помнишь, Оливье, что мы обещали друг другу, когда у нас все начиналось?
Быть вместе, всегда, в красоте.
И если одному из нас суждено закончить безжизненным телом, если одному понадобится однажды другой, чтобы есть, ходить в туалет, мыться, чтобы утирать слюни и мочу, не путать нож для мяса с зубной щеткой или дождь со слезами, то другой должен толкнуть его под грузовик, сбросить с лестницы или приготовить ему тарталетки с крысиной отравой – самое легкое для него.
Нам было чуть больше двадцати, мы только что встретились, мы были красивы и давали друг другу обещания, которых никто никогда не держит.
А потом мы повзрослели.
Вот Луи, четырнадцать лет – несколько дней спустя.
Мы в его комнате. Я говорю ему: я ухожу. Он отвечает мне, что я могу делать что хочу – это твои дела. Тогда я уточняю. Я ухожу от тебя, Луи. Я ухожу от папы. Ухожу от твоих сестер. Я покидаю наш дом, покидаю Бондю, я ухожу. В эту минуту он поднимает глаза от своего драгоценного компьютера. Смотрит на меня сначала как на сумасшедшую, спрашивает, не выпила ли я. Потом разглядывает меня с любопытством, выстраивает возможные сценарии, оправдывающие мой уход (болезнь, новая работа, путешествие с Софи). Потом мерит меня взглядом с презрением и понимает, что я говорю всерьез. Он колеблется, я знаю, то ли разбить что-нибудь (но он слишком любит свои вещи), то ли обругать меня, и выбирает в конце концов то, что лучше всего удается мужчинам: обвинение. Он говорит: папа потрясный мужик, ты не имеешь права так с ним поступить, если ты уйдешь, это гадко, гадко, один раз он сказал мне, что суперски горд быть твоим мужем. И с Леа тоже ты не имеешь права так поступить. Ей всего двенадцать лет, блин. Я хмурю брови из-за «блина». А мне плевать, говорит он тонким голоском, в котором еще проглядывает хрупкость детства, и повторяет громче, потому что ему не нравится собственная слабость: а мне плевать! Я отвечаю: я знаю, знаю, Луи. Я мечтаю сказать ему, что он теперь мужчина, что я ему давно уже не нужна, ему нужна разве что кухарка, уборщица, кто-то, кто бы стирал его белье, гладил его белье, убирал его белье, наводил порядок в его комнате, покупал ему новую одежду, кто-то, кто бы не беспокоился, когда он возвращается из бассейна два часа вместо двадцати минут, кто-то, кто наполнял бы холодильник, платил за его мобильный телефон, за Интернет и водил его к дантисту, чтобы его улыбка не вызывала смеха, что ему больше не нужна мама, – но тогда он разрыдается, потому что в четырнадцать лет, даже