Это твоя внутренняя крепость, зона защищенности и комфорта.
И Соня вдруг понимает, что даже к ужасу и насилию можно привыкнуть в детстве и полюбить это только потому, что это из детства. И что потом, даже если ты осознаешь это, все равно будешь искать безопасности в ужасе, и глаза и руки тиранов и преступников будут завораживать тебя, как удав кролика, потому что это пришло и отпечаталось в тебе в детстве.
Соня и сама не знает, зачем эти мысли приходят к ней каждый вечер перед погружением в сон. Поток сознания закручивается вихрем, разгоняется до серого ничто, и перед глазами Сони возникает длинный коридор внутреннего города. И опять она не может понять, где находится этот город — внутри или снаружи. А потом наступает сон.
ГЛАВА 7Пиратский флаг
Утро прекрасно. Солнце, ветер, запах акаций. Словно мир влюблен и танцует от радости. Высоченная южная осока шуршит на ветру, шумит прибой, поскрипывают песчинки под ногами.
Соня и Рита идут по тропинке к морю. Рите приходит СМС. Она читает и начинает на ходу отвечать.
Соня находит уместным спросить:
— Поток СМС. Любимый пишет? Или военные действия?
— Военные действия. Развод, блин, — Рита отвечает с досадой и останавливается, чтобы набрать ответ.
— А-а-а. Сочувствую, — Соня останавливается чуть в стороне и от нечего делать разглядывает пейзаж. Взгляд скользит по вершинам гор, по макушкам деревьев, огибает мыс, выступающий в море, и останавливается на черном пиратском флаге, что трепещет на ветру, пытаясь сорваться и полететь. Флагшток укреплен на крыше ангара, которая становится видна, когда осока пригибается под порывами ветра. Соня привстает на цыпочки, и ей даже удается рассмотреть, как недалеко от берега покачивается серф с ярко-бирюзовой, как ее шарфик, полосой на парусе.
Сердце начинает колотиться. Парус, ветер, волны! Одна мысль о том, что это может быть возможно и для нее, сводит Соню с ума. Она тянется вверх, хотя уже готова бежать туда, но вдруг ногу сводит судорогой, и Соня, вскрикнув, падает на песок.
Рита сочувственно морщится.
— Что с ногой? Петровна сказала, что ты попала под трамвай.
Соня усмехается.
— Уже донесла? Вот деревня! Не успеешь додумать…
Боль отпускает, и Соня некоторое время отдыхает от нее. Рита садится на корточки рядом.
— Да вот, утром сказала. Поделилась новостью. Я просто встала раньше всех. Не могу спать. Колбасит. Так че? Правда?
— Ну да. Трамвай, — вздыхает Соня. — Она любит его, он любит другую, а потом приходит трамвай. С большой буквы «Т». С балкона прыгнула. В припадке.
— О, боже!
— Да все уже. Все позади, слава богу. Год целый прошел. Теперь я могу жить и без него. И даже неплохо. Скучно только. Как в пустыне. Как будто ненастоящее все. Получается, вроде не только он мудаком оказался, а вообще весь мир фальшивый. Но раз я не увидела, как он меня обманул, значит, я и другого обмана не вижу. Так ведь? Прикольно. Вот я сейчас иду, а эти акации меня обманывают. Прикинь? Вот эти акации обманывают меня! И осока меня обманывает. И песок, и море.
— До сих пор? — Рита спрашивает не из праздного любопытства. Похоже, и ей это предстоит.
— Ага, — кивает Соня, но потом поправляется: — Не. Сейчас полегче уже.
Они поднимаются и продолжают путь.
— А у меня в разгаре мой трамвай, — вздыхает Рита. — В разгоне. Мать его разэтак!
Возможно, Рита хочет поговорить о своем «трамвае», но у Сони нет желания. Свое еще не отболело. Неприятно.
— А что там, не знаешь? Что это за ангар? Пиратский флаг? Что это?
— Серфстанция, кажется. Там под парусами люди какие-то катаются.
— Хочу сходить туда, — нетерпеливо сообщает Соня. — Вдруг напрокат дают. Всегда мечтала попробовать.
— Давай. Я вон там буду. Игорян уже давно там. И Наташа наверно. Мы всегда там. Там уютно.
— Ладно, — кивает Соня. — Я приду потом.
— Давай. Хорошо, что ты приехала, с этими уныло. А одной тоже не очень.
Взгляд Риты полон надежды и благодарности. Она, как будущий пассажир «трамая», хочет обсудить с бывалым человеком все подробности своего будущего маршрута. Соня понимает это и понимает, что этого не избежать, но сейчас ей хочется ветра и радости. Махнув рукой, она спешит к черному флагу.
Пиратский флаг, трепеща над ангаром, обещает свободу от боли. От всех болей — телесных, душевных, умственных. От боли жизни и от боли смерти.
ГЛАВА 8Джонни
На песке перед ангаром стоит рыночный зонтик, под ним раскладной столик, за которым сидит Джонни, набриолиненный брюнет в расцвете сил. Его лицо могло бы быть типичным лицом голливудского кота, если бы в нем не было чего-то по-русски печального. Эта печалинка делает лицо Джонни несовершенным и человечным.
Джонни почти тридцать, он уже растерял изрядную часть возможностей, и ему пора вступить в период равновесия. Все его яблони уже посажены, надо только выбрать, с какой потом, в старости, собирать плоды. Но в садоводстве жизни важны исходные условия: грамотный садовник и подходящая погода. Не всем везет одинаково.
Муха вытаскивает на берег парус и, отсоединив его от доски, уносит в ангар.
Солнце блестит на черных волосах Джонни, бликует в черных стеклах очков. Джонни говорит с кем-то, прижав трубку к уху:
— … Что ты говоришь? И что мы делали в твоем сне? Ты была в черных чулках? О! Это сводит меня с ума. Да, как договорились. Да-да! Все нормально. Не волнуйся, Котеныш.
На пустой стул садится возбужденный после серфа Муха. У него в руке затертый, захватанный пальцами «Максим». Мухе восемнадцать, и он еще в том прекрасном возрасте, когда ребенка в человеке больше, чем взрослого, когда возможностей еще больше, чем реализованностей, и жизнь еще удивляет. Поэтому Муха листает журнал «Максим» и с интересом рассматривает женские тела. В его возрасте женское тело — это Америка, которую уже миллиарды раз открывали прежде, но каждый мужчина должен открыть ее заново.
Мобила Джонни опять звонит и прыгает по пластику стола.
— Ну что опять? А-а! — тянет он недовольно и подносит трубку к уху. Впрочем, отвечает он совсем другим голосом, голосом ленивого сладкого котика. Джонни воркует, Джонни поет: — Малыш! Здравствуй, милая. Конечно. Да-а… Готовь свои лучшие трусики. Да. Хорошо, Малыш, — положив трубку, Джонни возвращается к прежнему тону. — Иногда заматывают телки. Веришь?
— Не-а… Не верю, — качает головой Муха и мечтательно улыбается. — Как телки замотать могут? Это же… Телки! У них есть сиськи…
— Что сиськи? Сиськи — это анатомия. Просто анатомия. Скучно.
— А что не скучно? — Муха не верит.
Джонни задумывается, и лицо его становится усталым, обиженным, как у маленького мальчика, у которого отобрали игрушку и не объяснили почему.
— Не знаю. Сам не знаю, чего хочу. Веришь? — говорит Джонни и неожиданно начинает читать стихи.
Как будто мы не чужие,
Как будто бы не сироты,
Как будто бы мы когда-то
Были сестрой и братом.
Как будто бы все отныне,
Лишь радостью будет чревато.
И с красным дипломом пилота
Мы начинаем полеты.
— Вот так хочется, Муха. Но так не бывает.
Муха смотрит на Джонни с недоумением.
— Джонни, расскажи мне, в чем прикол. Я со школы не могу воткнуть. Зачем люди пишут эту херню. Зачем они ее читают. Почему они закатывают, мать их растак, глаза, читая стихи. В чем фишка? Вот ты. Ты, типа, любишь стихи. Любишь, да?
— Я?! Я люблю? Да мне все равно, — усмехается Джонни, и его голос снова становится легкомысленно-небрежным, даже немного презрительным. — Девушки любят, когда я читаю им стихи. Их это вставляет по полной. Прям как волшебная палочка. А потом и я тут как тут. Тактика просто…
Джонни бахвалится, но видно, что это бахвальство скрывает нечто иное. Может быть, то, что Джонни скрывает сам от себя. Муха качает головой недоверчиво.
— Нафига они тебе, если скучно?
Джонни пожимает плечами.
— Ну… Так. Не знаю. Что-то надо делать.
Опять звонит мобила, и он отвечает:
— Да, Зайчонок. Конечно! Разумеется! Да! Зайду за тобой в гостиницу. Конечно. Ты же моя самая любимая, Зайчатина. Обнимаю. Ну, все. Давай собирайся. Не забудь ничего, все упакуй как следует. Конечно, помогу.
Джонни выключает мобилу.
— Так. В четыре — Зайчатина, в пять — Малышатина, потом от нее удрать к Кошатине. К злобной Пантерочке. Как бы не обожраться мне сегодня!
— Ты что? С тремя в один день? — изумляется Муха.
Джонни загадочно молчит и смотрит за горизонт, туда, где на выпуклой плоскости моря, будто на боку елочного шарика, виднеется маленький кораблик водоизмещением, вероятно, тысяч двадцать тонн, а то и поболее. Море плещет, море швыряет волны на песок. Ветер ласкает воду и землю, тела людей и кроны деревьев, стебли осоки и крыши домиков. Это солнце согревает своим дыханием своих детей. Детей так много, что ему не разглядеть, кто более достоин любви, кто менее, оно всем равно дарит свое то нежное, то обжигающее тепло. Это уж дети, здесь, на Земле, спорят, кому положено больше тепла, а кому меньше. И все достоинства надуманы. Люди, звери, птицы, рыбы, деревья — все равны перед этим огромным потоком Любви.
Но Муха еще мал, чтобы думать о таких вещах. Ему просто хочется урвать свой кусочек торта, но он не знает, как подступиться. А Джонни объелся тортиков, мог бы и поделиться. И, рассчитывая на это, Муха задает вопрос:
— А тебе сколько лет было, когда ты первый раз с девушкой это… ну, в общем… Первый раз?
— Тебе зачем?
— Да блин! Мне уже восемнадцать, а мне еще и одна ни разу… Я девственником так и останусь до самой смерти! Надо что-то сделать с этим!
— У тебя есть старший брат, Муха. Вот вернется, у него и спроси.
— Да че его спрашивать? Его Любка на себе женила, а больше он ни с кем и не был. Я хочу как ты. Вот как? Что надо сказать, чтобы она дала? Как их уговорить?