А потом погиб командир 2-й роты, и меня поставили на его место.
(И этот эпизод присутствует в повести: «Внезапное появление в час крепкого предрассветного сна танков со стороны, противоположной той, откуда их можно было ожидать, посеяло панику, и она, как пожар, охватила всех. Охранение было смято и уничтожено, свободные от наряда офицеры, полунатянув одежду, выскакивали из домов, но сделать уже ничего не могли. Управление боем было потеряно…
…Танк, быстро уходивший вперед, и не поспевавший за ним броневичок, вертя башнями и гремя пулеметами, неслись в сторону большака, где перестрелка уже затихла. Улица быстро опустела, стрельба прекратилась. Замедляя ход, «бобик» тоже выехал к большаку, у которого собрались танки…
Ребята из экипажа «восьмой», брезгливо морщась, топорами вычищали из траков гусениц какие-то ошметки, куски зеленого сукна, клочья волос… Расширенными, пустыми глазами за ними следили трое немцев. Двое – длинноносый унтер-офицер в железных очках, похожий на школьного учителя, и молодой, черненький, уж слишком не нордического, скорее восточного вида солдат в расстегнутой, порванной на плече шинели были в касках с эмблемами СС. Они стояли, держа руки на шее, нервно переступая под тяжелыми взглядами танкистов. Третий сидел подле, на снегу…
…Над ними, на краю башни своего танка, свесив ноги, сидел Зенкевич. Он зажал под мышкой «шмайссер». Казалось, Саша был целиком поглощен раскуриванием сигареты. Орлик, легонько отстраняя заглядывавшего Козелкова, внимательно изучал документы пленных, перелистывая их на парабеллуме, который держал в левой руке. Наконец он поднял голову, как бы только заметив Кочергина.
– Знатненько вы их! – подивился тот, переводя глаза с пленных на торчащие из капониров длинные стволы орудий. – А «восьмую» кто мне на выручку послал?.. Без нее управились?
– Управились, – уклонился от ответа Орлик. – А ты как? Очки-то целы? – шмыгнул он носом.
Тела артиллеристов противоестественно, как тряпичные куклы, переплетясь меж собой, лежали на земле, перемешанной с розовым снегом. Кровь… Быстро застыв на морозе, густая, черная как сургуч, она залепила их каски, лица, мундиры, оружие, цилиндрические гофрированные коробки противогазов…
– А Бородкин где? – похолодел Кочергин.
– Спалили фрицы машину командира, вишь? – помедлив, ответил Орлик. – Он на батарею первый выскочил.
Только теперь Кочергин увидел в стороне, пониже и дальше к лесу, догоравшую ходовую часть «тридцатьчетверки». Ближе, отброшенная взрывом, чернея обгоревшим нутром, лежала чаша перевернутой башни. Потянуло едкой гарью. Он ничего уже больше не видел. Только это… Оно надвинулось, заслонив все… Значит, все-таки то был танк Бородкина!» – (Прим. С.С.)
Немцы тоже не теряли времени. Поняв, что армия окружена и что заверение Геринга, обещавшего Гитлеру обеспечить и накормить армию по воздуху, чистый блеф, быстро начали готовить деблокирующую группировку. Они создали новый фронт под названием «Дон». Надо признать, немцы умели быстро действовать. Они собрали несколько дивизий: с юга, с группы армий «Центр», что-то успели перебросить из Франции. Туда же перебросили 6-ю дивизию, против которой нам потом пришлось сражаться под Верхне-Кумским.
Эти дивизии в районе Котельникова 12-го числа смяли оборону 51-й армии и за двое суток продвинулись в сторону Сталинграда на шестьдесят километров, форсировав небольшую реку Аксай. Впереди у них была река-рубеж Мышкова, по достижении которой Паулюс должен был в свою очередь нанести удар навстречу. Манштейн успешно жмет с Котельникова, Паулюс просит разрешения на прорыв, а Гитлер не дает. У них возникает перепалка, но подготовка к прорыву идет.
Навстречу этой группировке с внутреннего кольца сняли наш корпус. Совместно с другими частями мы должны были провести контрудар под хутором Верхне-Кумский. Это небольшой хуторок в сорок хат, на высотке, с которой все вокруг видно на двадцать-тридцать километров. Ни одного населенного пункта – одна степь кругом.
Сперва немцы наносили удар вдоль железной дороги Тихорецк – Сталинград. Но там населенных пунктов больше, и они почувствовали, что пробиваться труднее. Тогда они сменили направление удара в сторону Верхне-Кумского.
Больше суток воевали под девизом «Только вперед!». Потом, когда передовой отряд немцев в количестве 60 танков нанес удар и захватил Верхне-Кумский, мы получили новую задачу – «ни шагу назад». Населенный пункт несколько раз переходил из рук в руки. Сначала у них там было две танковые дивизии, а 17-го они подвели еще одну дивизию.
18 декабря – это пик сражения. Все происходило на небольшом участке степи, по фронту примерно двенадцать километров и примерно столько же в глубину. Вокруг степь, балки… И два маленьких населенных пункта: один – завод вроде фермы и маленький колхоз с названием «8 Марта». Наше Верховное командование понимало, что сил, выдвинутых к Верхне-Кумскому, недостаточно для сдерживания основных сил Гота…
Лично мне эти бои запомнились своей тяжестью. Двое суток, с 15-го по 17-е, мы с двух сторон атаковали этот населенный пункт, ставший ориентиром для всей группировки. По сути дела, классическое танковое сражение. Атака, огонь – поражение, маневр… Потом корпусу было приказано перейти к обороне и любой ценой задержать противника. Кто мог, закопался… тогда это было непросто – снег и промерзшая земля. Нам придали стрелковый полк – 1873-й Дальневосточный. Тот успел зарыться перед нами. Тогда даже появился термин – «горячий снег». Бондарев в своем романе описал сражение на Мышковой. Это был последний рубеж, после прорыва которого окруженной группировке прозвучала бы команда «Удар грома» – на прорыв! Скажу, что наш «горячий снег» был не менее горячим. Мы сковали основные силы ударной группировки Манштейна, чтобы передовые части Малиновского успели выйти на реку Мышкова. Малиновский сперва требовал от нас продержаться еще сутки, потом еще час…
18-го числа по остаткам корпуса передавали информацию, что нарком обороны товарищ Сталин присвоил нашему корпусу наименование Гвардейский. Сражение в разгаре. И прямо в ходе боя присваивается звание. Вы знаете, нас уже оставалось мало, но, когда по радио передали, что мы гвардейцы и что у нас теперь новый номер – 3-й гвардейский, каждый действительно почувствовал доверие, оказанное нам страной и правительством.
И наконец, ночью с 19-го на 20-е нам дали приказ отойти за Мышкову. К реке пришли еще три корпуса: два механизированных, Свиридова и Богданова, и корпус Ротмистрова. Это уже была сила.
По итогам боев под Верхне-Кумским Еременко донес Сталину о том, что стороны сражались до полного взаимного уничтожения. Он рассказал о массовом героизме бойцов, проявленном в самый критический момент, когда немцы ударили по флангу корпуса… В тот момент я, будучи командиром роты, наблюдал группу из двух десятков немецких танков. Командир полка кричал в трубку: «Орлов! Там брод, перекрой брод! Остановить любой ценой… расстрелять…» Они пометались справа налево, потом остановились на берегу реки. Мы тогда «одномоментно» подбили одиннадцать единиц техники. Танки и бронетранспортеры у переправы горели на наших глазах…
Полковник сказал: «Перекрой брод, и все – вся задача». Я помчался к реке. Там карьер, большой-большой, до войны песок добывали. И так он удачно там оказался, прямо перед бродом. Подумал еще: «Как бы я тут перекрывал? Ни кустов, ни деревьев – нигде не спрячешься. А здесь просто повезло». Я раз – быстренько в карьере расставил танки. И буквально через минут тридцать-сорок смотрим – нахально прет колонна. Разведка? Разведку мы пропустили. Смотри, как получилось… (Рисует) Вот этот карьер. Здесь брод на реке. Мы сидим вплотную к реке. Дорога к броду идет таким образом, что вся колонна развернулась к нам бортом! Ну, такая цель – просто душа радовалась. Идут танки, машины, бронетранспортеры… тягач тащит зенитку. И чувствуется какая-то беззаботность.
Я предупредил ребят, чтоб без моего выстрела ни-ни… Боялся, что некоторые могут сорваться, не выдержать напряжения. А мы же одни: ни справа, ни слева, никого нет на пять километров. Но ребята выдержали. Рязанцеву… он, кстати, до сих пор жив, можешь с ним поговорить… так вот, поставил ему задачу: «Ты бей по головному! Я – по центру. Третий взвод – по хвосту». Здесь уже была дисциплина, здесь уже я что-то соображал.
Ну, я первый навел. Выстрел! Механик-водитель наблюдал с открытым люком. У нас из карьера одни башни торчали. Попасть в башню очень трудно. Тут началось – огонь, огонь-огонь… Колонна заполыхала. Дымом затянуло, не разберешься. У них одна пушка стреляла. Они умудрились снять ее с прицепа, развернуть и подбить один из моих танков! Командир танка не выдержал, дал газ и оказался на поверхности – ему врезали. Танк сгорел, экипаж погиб. Причин его поступка мы выяснить не смогли.
На броневичке подъехал лейтенант из штаба полка: «Николай, командир полка приказал. Смотри сюда…» Показывает мне схему местности, привязанную к Верхне-Кумскому…
(Приехавший на «броневичке» лейтенант – это не кто иной, как автор повести, фигурирующий в ней под фамилией Кочергин. Он описывает данный эпизод следующим образом: «Уменьшаясь, быстро размывались очертания стен Верхне-Кумского. В них уже затерялся спичечный коробок автобуса, оброненный войной где-то в центре плоской чаши степного простора, бурлящего то уходящей, то приближавшейся пушечной пальбой. Редкие гряды перистых облаков, чем-то напомнивших экзотические крылья фламинго, быстро затягивались дымкой, застилавшей вспаханный гусеницами снег. Дальше, к Аксаю, дымка эта сливалась с большими плешинами черной и голой выжженной земли. Впереди, из мутной ее пелены, там и сям вспучивались исковерканные, обгоревшие остовы танков, самоходок, орудий, бронетранспортеров, грузовиков. Густо несло гарью, железной окалиной, сладковатым, тошнотворным смрадом тления…
– Кочергин! – встретил Бережнов лейтенанта, бегущего от броневичка к КП. – Прямо по кабелю, на энпэ! Там капитан, комбат один. Докладывайте по полевому, что с Орликом. Он по рации не отвечает!