[57].
За внешней видимостью (условной реальностью) стоит бесформенность (невидимая реальность). Эта невидимая реальность не имеет своей отдельной сути, присущей изначально (автономной, ничем не обусловленной), — это пустота, пространство. Связь между ними осуществляется через душу. Видимость — это ян, внешняя мужская энергия. Инь — это женская энергия, пустота, внутренний простор, не ограниченный какой-либо формой. А реальность в целом — это фигура и фон, объединенные друг с другом. Следовательно, целостность — это то, что мы упускаем, видя мир привычным способом. Я не вижу целой картины, когда фокусируюсь на чем-то одном или когда угождаю в ловушку драматических прикрас вещей или событий. И еще меньше я вижу, когда одержим чем-то или зависим от чего-то. В этом состоит главная опасность привязанности к страху и желанию. (Хотя тут нас может утешить тот факт, что страх и желание не абсолютны. Они всегда относительны, их всегда можно оценить по шкале от одного до десяти.)
Как же мне связаться с фоном своей реальности или с фигурой, слившейся с фоном, если я погряз в наслоениях эго? Поймать эту разницу невозможно, она неуловима для человеческого глаза. Чтобы увидеть полную картину, мне нужно нечто большее, чем глаза, большее, чем сфокусированное внимание. Пристальное, сосредоточенное внимание позволяет мне увидеть только фигуру. Для полноты картины необходимо внимание рассеянное, без привязанности к чему-либо одному, — нужен майндфулнес. Только в этом состоянии появляется фон всего сущего.
Слово на санскрите, обозначающее майндфулнес, переводится как «присутствовать и оставаться». Мы просто остаемся со своей реальностью и уделяем ей внимание достаточно долго, чтобы получить доступ как к фигуре, так и к фону, и таким образом находим баланс целостности. Вот простой пример: мы с вами гуляем по пляжу, и я слушаю, что вы мне говорите. Но я при этом слышу также шум прибоя, он служит фоном, основой для истории, которую вы мне рассказываете. Ваша история обогащается моим вниманием к ней вместе со звуками волн. Все это сливается в один ритм. Для моих ушей ваша история — это фигура (то, на что я обращаю внимание, слушая); а звук прибоя — фон (то, что я слышу, не сосредоточиваясь на нем). Фигуру мы слушаем, а фон слышим. Вместе они сливаются в один захватывающий образ. Как Лоренцо сказал Джессике в «Венецианском купце»: «Пусть музыки звучанье нам слух ласкает; тишине и ночи подходит звук гармонии сладчайший»[58].
Фигура и фон постоянно оперируют в психодуховном синтезе. Внешнее проявление — это видимая фигура, за ней находится невидимый фон бытия, небытие, невещественность. Одна из форм майндфулнес заключается в том, чтобы сосредоточить внимание непосредственно на фоне бытия, отказаться от привязанности к фигуре и позволить себе переключить внимание на фон, из которого она возникла. Приведу пример: я чувствую опустошенность из-за того, что меня оставила партнерша, но я отбрасываю его на достаточно долгое время, чтобы войти в архетипический фон этого чувства — в сиротское ощущение ребенка, какой я есть сейчас и каким был всегда. В результате я контактирую с двумя подземными источниками: мне нужно проделать свою личную работу, погоревав над этой конкретной утратой и всеми потерями в прошлом, которые она оживляет, и мне нужно принять духовный вызов — лицом к лицу столкнуться с теневой стороной архетипических трудностей ребенка-сироты-героя и интегрировать ее. Многое происходит в моей психике в связи с тем, что меня оставили, и ставки резко повышаются. Беда не только в том, что меня бросили, но и в том, что меня нашли. Благодаря майндфулнес я оставил фигуру и нашел фон. В конечном счете кризис может захлестнуть и возродить меня, как разлившийся Нил оплодотворяет высохшие земли.
Фоном для видимого служит невидимое. Это «вспышка, открывшая невидимый мир», о которой пишет Уильям Вордсворт. Найти в ней покой и безмятежность — осознанность, майндфулнес в чистом виде, вспышка, поставленная на паузу. Пауза для времени — то же самое, что пустота внутреннего отдельного существования для бытия. Майндфулнес приводит нас к месту, где время и бытие, изменчивость и безусловность едины.
Вера в то, что существует только внешняя видимость, означает привязанность к внешнему. Мудрость находят, когда в результате внимания к внешнему понимают, что эта фигура изображена на фоне еще одной реальности. Эта более глубокая реальность — чистый простор, открытый потенциал, который, в отличие от ограниченной внешней видимости, безграничен. Именно в этом и состоит разница между эго и Самостью.
В восточной трактовке вокруг каждой фигуры есть пространство, равно как и между разными фигурами. Это пространство — шуньята, пустота, которая, как оказывается, удивительно плодородна, так как она предлагает нам более полный контекст, фон для нашей реальности, лишенной каких-либо ограничений. Шуньята означает, что ничто в мире не существует само по себе — все взаимозависимо. Это не нигилизм, а утверждение, что природа всего просторна. А мудрость — это понимание этой пустоты, то есть именно той открытости, которая описана в девятнадцатой главе «Откровения»: «И увидел я отверстое небо».
Экзистенциальная вина возникает в результате отчуждения эго от Самости. Тревога экзистенциалистов относительно этой пустоты, возможно, по-настоящему не связана с «конечным состоянием». Может, она проистекает из их настойчивого утверждения, что эго — единственная реальность. Эго любит линейность и ненавидит циклы. Если бы экзистенциалисты уничтожили разрыв между собой и всем остальным, возможно, их тревога превратилась бы в чувство принадлежности к земле со всей ее правомерной преходимостью и временами года, предполагающими цикличность изменений.
Без этого преходящего мы, возможно, никогда не искали бы бесконечности. Как иллюстрирует история Деметры, сказать «да» безоговорочно шаткому непостоянству — значит одновременно быть благословленным его стабильным обещанием обновления. Парадокс в том, что принять эти циклы — значит выйти за их пределы. Именно индивидуация запускает диалог эго и Самости, учреждая переход от отчужденности к примирению. Противоположности более не соперничают, ведь Самость — это связующее их звено.
Майндфулнес-медитация — это ежедневная практика, которая одним махом прорывается через все наши дуализмы. «Быстро, ничего не щадя, я полностью разбираюсь на части», — так говорит святой Иоанн Креститель о своем эго во время медитации.
Еще одна практика — настройка на более глубокие, скрытые подтексты своей тревоги. Я настраиваюсь, чтобы прочувствовать проблему, с которой столкнулся. (И тем самым нахожу в себе огромный диапазон мелодичности.) Данное чувство — это фон, на котором находится фигура моей проблемы. Это душевное пространство вокруг внешней драмы и за ней. Я определяю истинную суть и влияние проблемы, с которой столкнулся, находя в себе более полное ее ощущение. Тут можно повторить пример, приведенный чуть ранее: оказавшись брошенным партнершей, я могу чувствовать себя полностью изолированным и нежеланным. Это ко мне приходит архетипический сирота. Обиженное, возмущенное «я» становится в моем сознании навязчивой фигурой. Теперь я настолько захвачен и поглощен этой своей заброшенностью, что фактически присоединяюсь к тем, кто меня отверг, и в результате чувствую себя в ловушке.
Используя такой способ фокусировки, как настройка, я могу, испытав чувство заброшенности и пребывания в ловушке, в результате соприкоснуться с более масштабным духовным вызовом — принятием условия изгнания Адама и Евы, с которым сталкиваются все герои. (Герой — это любой, кто испытал боль и страдания и был преобразован ими. Боль необходима для трансформации и углубления персонажа.) Затем я определяю обширный духовный фон в своем поглощающем эго кризисе. Мое состояние изгнанного сироты — это наследие, которое я (как и все человечество) нес в себе на протяжении многих веков, оно не может не иметь смысла и не быть полезным в путешествии моей души. Когда я концентрируюсь на том, насколько я обездолен, или на том, как плох тот, кто меня оставил, это осознание не приходит. Значит, я в плену у осуждения и вины. Слои эго стали фигурой: «Да как она смеет так со мной поступать!» А практикуя настройку и фокусировку или майндфулнес, я нападаю на золотую жилу своей новообретенной земли — фон, где нет эго.
Таким образом, активное посещение фона есть свобода от фигуры в том смысле, что мне больше не нужно отождествлять себя с ней, то есть оставаться к ней привязанным. Ее нет. Я могу смотреть этот фильм в своей голове и в своей жизни, не привязываясь ни к одному из персонажей, ни к сюжетной линии. Когда я отбрасываю привязанность к результату, в порочном круге страха и желаний моего эго открывается пробел, и происходит сдвиг в виде отречения. Отречение от эго (и его капитуляция) означает отказ от множества наших страхов и желаний в пользу единства безусловной любви, вечной мудрости и силы исцеления. А еще это истинная преданность.
Эквивалент всего этого в западной психологии — просто принять тревогу как информацию, не действуя исходя из нее. Кен Уилбер говорит: «Мистицизм — это не регресс в пользу эго, а эволюция в выходе за его пределы… Сила эго кроется в нашей способности оставаться беспристрастными наблюдателями». Именно так усиливают эго настройка и медитация, спокойное пребывание в том, что есть, в текущей реальности. А сила эго дает нам достаточную уверенность, чтобы выглянуть за рамки себя и благодаря этому увидеть все человечество в целом. Сострадание открывается из позиции уверенной силы. «Человек видит свое сердце во всех живых существах и все живые существа в своем сердце. Любовь не различает, кто враг, а кто друг. Человек одинаков в чести и в позоре, в жаре и холоде, в удовольствии и в боли; он свободен от оков привязанности», — говорит «Бхагавад-гита».