– Стерилла, погляди, что я тебе покажу!..
Не имея возможности подойти через топь к самой стене, старуха осталась на гати, откуда могла разговаривать, но не в силах была подробно разглядеть предмет, бывший в руках девочки.
– Вижу, вижу, наша красавица! – отозвалась она, торопясь уйти своей дорогой, но осталась, заметив пришедшую женщину с ребенком на руках. – А-а-а!.. – воскликнула она, обращаясь к ней, – моего господина правнучек!..
– Ну, не болтай, Стерилла! – Перебила Амальтея с испугом, косясь на девочку.
– Чего не болтай!.. И лягушки-то об том давно все квакают.
– Об чем они квакают, Стерилла? – спросила Ютурна с величайшим интересом.
– А об том, госпожа, что пора ей быть в болоте; лягушки по ней соскучились; к себе ее зовут. Скажи твоему батюшке, что пора ее туда бросить и с ребенком ее.
– Скажу... скажу, чтобы и меня отпустил к лягушкам; весело у них, Стерилла?
– Ха, ха, ха!.. Очень весело!.. Если ты хочешь, госпожа, чтобы твой батюшка отпустил Амальтею к лягушкам, то скажи ему что она...
– А-те череп размозжу! – прервал глухой, дрожащий голос, и в плечи старой колдуньи впились сильные, молодые руки.
Обернувшись она увидела старшего брата Амальтеи, Прима. Он возвращался одиноко после всех с кладбища, оставленный там для каких-то починок. В руках его были клещи, гвозди, огромный молоток и веревка.
– Посмей сказать, про что не надо! – говорил он замахнувшись. – Я тебя сейчас столкну в трясину, где тебе самое надлежащее место, бабушка. Губишь ты добрых людей ни за что, ни про что, морочишь, мутишь во всем околотке... и помяни мое слово!.. Дождешься, что кто-нибудь рассчитается за нас всех, за все, что ты с дочерью здесь у нас начудесила!..
Пока он говорил, Стерилла опомнилась от внезапного испуга, вырвалась, присевши из-под руки юноши, и заговорила твердо и веско, точно отчеканивая слова.
– Что это я хочу сказать такое? Не слышав ровно ничего, он мне разбивать голову собирается!.. Да ты, парень, сначала узнай в чем дело-то! Маленькая госпожа балуется, ну и я хотела пошутить с нею, хотела сказать, что твоя сестра самая лучшая невеста, хотела жениха ей посватать, самого царя лягушек, Сильвина-Инву, давно он ее у меня просит... а! Готов!.. Ха, ха, ха!
Стерилла заметила, что Прим заснул стоя под влиянием устремленного на него ее магнетического взора вытаращенных огромных глаз. Она со смехом наложила ему на голову и на плечи болотной тины с травою, поместила и все его принесенные инструменты.
– Стой тут дураком, статуей окаменевшей, удалый молодец! – воскликнула она, кончив насмешку. – Стой, пьяный, бормочи, покачивайся, кажись всем пьянее отца твоего! Пусть господин-то отколотит тебя за мой испуг!
И она поплелась домой, довольная своею местью.
– Амальтея! – говорила между тем девочка, – ты слышишь, что говорит Стерилла? Сильвин за тебя сватается.
– Слышу, госпожа, – отозвалась молодая невольница с усмешкой, – пусть ее городит глупости!
– Это не глупости, Амальтея! Сильвин, стало быть, бросил сюда это ожерелье не мне, а для тебя. Если ты наденешь, станешь его невестой.
– Надену, надену, госпожа, если ты слезешь, наконец, с этого опасного дерева и придешь ко мне, принесешь подарок Сильвина.
– Вот он, гляди!
Упрямо не слезая с дерева, Ютурна перебросила цепь рабыне. Молодая женщина обомлела от страха. В деревянных побрякушках, шариках, подвесках, кисточках, она узнала сделанные ею и другими поселянками вещи для украшения корзины Сатуры, в которой недавно принесен в жертву, умерщвлен Балвентий, старый свинопас Турна. О нем ходила молва, будто он был колдуном, вследствие чего многие боялись его тени, носящейся над болотом, где его погубили.
Рассказ девочки о том, как это ей досталось, совершенно расстроил Амальтею, верившую как и все, в бытие всевозможных фантастических существ римской мифологии, боявшуюся их.
Ютурна, напротив, очень любила этот сказочный, волшебный мирок, веселую гурьбу божков-проказников, сатиров, сильвинов, дриад, ундин, нимф и др. полудухов, близких к людям, не бессмертных, а только очень долговечных, водящих хороводы по вершинам гор, поющих и танцующих на полянах лесов, бегающих по воде с волны на волну, летающих, прыгающих, обладающих знанием будущего и иными духовными способностями, веселую гурьбу, какою эти дети греко-римской фантазии изображались на стенных картинах, какими видала их Ютурна в домах отца, деда и других родных.
Она просидела на дереве, болтая детский сумбур, почти до самого обеда, и только голод вынудил ее спрыгнуть на землю.
Получение странного ожерелья, болтовня колдуньи, рассказ Грецина про пьяного Силена, все это при лепете любимой девочки легко навело Турна на мысль отдать Сильвину вместо дочери в жертву Амальтею с ее ребенком.
У Амальтеи есть отец и братья; они не посмеют противиться решению господина, но станут рыдать, обнимать его колена, умолять о пощаде молодой женщины и младенца, напоминать о своей долгой верной службе, причем Грецин имел еще ту привилегию, что был не совсем заурядный раб: он получил некоторое образование, ставившее его выше остальной прислуги; он был благородного происхождения из разрушенного Сибариса, только теперь это прозвище «сибаритский архонт» употреблялось относительно его в насмешку.
Турн решил обмануть этих людей, употребив средством совет самого Грецина.
– Ты, конечно, слышала, как в день похорон твоего дяди Авфидия Грецин говорил про царя Мидаса, советовал мне напоить Сильвина вином до пьяна, чтобы он открыл, кто убил нашего бедного Арпина.
Так сказал Турн уже к вечеру дочери, целый день говорившей ему про Сильвина и Стериллу.
– Я это слышала, отец, – отозвалась бойкая девочка, – но Грецин так советовал потому, что сам любит пить вино, если ты поставишь вино для Сильвина, Грецин будет тайком выпивать его.
– Мы посадим Амальтею с ребенком сторожить амфору в беседке.
– Хорошо! Но только и я буду сторожить, буду там играть и увижу Сильвина, как он напьется пьяным, а наши работники его, как Мидас Силена, неводом опутают, поймают.
Разговаривая с дочерью, Турн бессознательно выполнил внушение колдуньи, только ни она, ни он, ни руководивший всею интригою Руф не знали, кто теперь крылся под шкурой чудовища.
ГЛАВА VIIОтдаленный крик
Когда Прим, разбуженный прохожими поселянами, вернулся с гати домой, все решили, что он пьян, угощенный кем-нибудь по дороге с кладбища, но родные напрасно приставали к нему с расспросами об этом казусе, молодой человек упорно говорил одно и то же:
– Я ничего не пил, я пригрозил соседке Стерилле, что прибью ее за то, что привязалась с насмешками к моей сестре, и старая Ламия навела на меня столбняк.
Ультим хохотал над братом, а Грецин сам нетрезвый, ладил:
– Не показывайся таким господину! Поешь скорее капусты!
И он совал ему в руки кочан, от которого пред этим сам откусывал, потому что римляне издавна ели капусту, как средство от опьянения.
Другие слуги тоже не верили в колдовство, главным образом потому, что Амальтея, перебиваемая в беседке болтовнёю девочки и писком своего ребенка, не все слышала в переговорах брата с колдуньей, а главное, ей нельзя было как и Приму, объяснить самую сущность причин их ссоры, что старуха подучивала Ютурну донести о любви Амальтеи ко внуку фламина.
– Не знаю, за что она на нас злится, – отвечала эта молодая невольница на общие вопросы, – так с чего-то привязывалась, придиралась она ко мне, вы знаете, от этих соседей нам никогда никакого добра не бывало. Да и гать-то далеко от пролома. Я не все слышала, что эта старая ворона каркала там.
– А я слышала, – вмешалась Ютурна, – Стерилла говорила, что Сильвин за тебя сватается... и я сказала отцу, что она советовала отдать тебя ему, отпустить к лягушкам в болото, и отец сказал, что отдаст.
Из всех одна Эмилия поверила в случившийся казус.
– Говорила я вам, что эта баба порчи нам напустит. Так и вышло. – Заявила она, как неопровержимую аксиому, разводя руками и покачивая головой.
Приму быть бы битым неизбежно, потому что господин часто звал его к себе, поручая разные сельскохозяйственные дела, как трезвому и более толковому человеку, нежели его отец, в последние два года совсем, так сказать, опустившийся, одряхлевший, от разных семейных неприятностей.
Турн видел Прима, заметил издали, что тот как будто «не в порядке», но отогнал такую мысль, как странную, а потом помешал новый казус, на этот раз приятный – прибытие всеми любимого гостя, привезшего, однако, ужасные вести.
Солнце садилось. Расстроенный опасениями за дочь от всего случившегося, Турн, стоя на дворе усадьбы, резко, повелительно хлопнул в ладоши условный сигнал вызова управляющего.
Этот звук гулко повторили сумрачные своды глубокого вестибулума – крытой, широкой террасы парадного крыльца господского дома с толстыми каменными колоннами без капителей, примитивной, самобытной, латинской стройки, еще незнакомой с симметрией, соразмерностью, и другими условиями греческих архитекторов, отчего все здание казалось приземистым, тяжеловесным, мрачным, больше похожим на сарай или коровник, нежели на жилище вельможи.
– Где мои сыновья, Грецин? – спросил Турн, обращаясь к толстяку, появившемуся из Двери своей квартиры. – В такой сильный ветер неужели они охотятся?
– Не знаю, господин, – ответил управляющий с поклоном, – я не видел их с самого полудня, ты изволил приказать Амальтее караулить Амфору с вином, поставленную в беседке для Сильвина в жертву, а я, естественно, караулил мою дочь; я, право, боюсь, господин, как бы Инве женщина не показалась привлекательнее вина.
– А я боюсь, как бы мои сыновья не показались ему желательнее твоей дочери, леший такую бурю нагнал сегодня, что их, пожалуй, сдует с ног, сбросит в болото, прямо к нему в лапы или в пропасть с горной кручи.
– Эту бурю, я уверена, нагнала нам соседская экономка, – вмешалась Эмилия, – она ужасна, как ламия кошмара полуночных видений! Я ни за что больше не позову ее в наш дом, лучше вызову знахарку откуда-нибудь издалека. Ее горящие глаза точно провалившиеся в ямы, ее загнутый подбородок, стремящийся острием кверху соединиться с концом крючковатого носа, ее гнусавый голос – все это мерещится мне после наших поминок неотступно. Если бы я не любила Амальтею, я высекла бы ее за рекомендацию подобной ворожеи. Такую бабу и случайно-то встретить на дороге опасно, к б