— Что же вы со сборами не торопитесь? — спросил Корсаков, оглядев не тронутую обстановку прихожей.
— Князь велел с собой взять только библиотеку. Книги уже уложили. Ждем-с подводы из имения, — с достоинством ответил секретарь.
— Слышь, милый, как тебя там, — кашлянув, сказал ему в спину Головко, — нам бы коней напоить.
— Я доложу князю, — не оборачиваясь, ответил мужчина.
Свечи сгорели на треть. На серебре подсвечника наросла гроздь полупрозрачных стеариновых слез. В неподвижном воздухе язычки пламени горели ровно, с едва слышным потрескиванием.
Николай Михайлович Козловский, тучный пожилой мужчина, с тяжелым одутловатым лицом, подавшись вперед в кресле, склонился над ломберным столом. В руках он держал колоду карт, размером в два раза больше обыкновенных игральных.
Странные рисунки, напоминавшие изломанные страданием фигуры с картин Иеронимуса Босха, диковинные для обычных игральных и даже для запретных карт Таро, оставляли его совершенно равнодушным. По всему было видно, что иметь дело со страшными и странными картами для него привычно. Не торопясь, помаргивая подслеповатыми глазками под набрякшими веками, он выкладывал карты перед собой на стол, шепотом комментируя расклад.
— Туз земли ляжет слева, семерка мечей рядом, и тогда Глупец остается один… Девятка огня внизу, король Воды подле нее. И что в итоге? — Князь выложил последнюю оставшуюся карту в пустую ячейку пасьянса. — Все то же самое!
Несколько мгновений он смотрел на получившуюся комбинацию.
— Фатум, сиречь — судьба! — изрек он.
Подрагивающими пальцами, с уже проступившими на коже коричневыми старческими пятнышками, обхватил бутылку темного стекла. Налил в бокал напиток прозрачного сенного цвета. В густом от тепла свечей воздухе распустилось облачко аромата дорогого коньяку.
Князь, покачивая, поднес бокал к свету. Полюбовался игрой света, дробившегося на хрустальных гранях. Покатав напиток по стенкам бокала, он сделал глоток. Посмаковал под языком сладкую горечь.
— Фатум! — повторил князь.
Выбрав гусиное перо, Николай Михайлович придирчиво осмотрел кончик и, попробовав его на бумаге, обмакнул в серебряную чернильницу.
Почерк у него был тяжелый, с наклоном влево, но четкий и разборчивый. Странные угловатые значки, напоминавшие то ли руническое, то ли шумерское письмо, быстро заполняли строку за строкой, видно было, что подобная тайнопись для князя привычна. Дописав очередную строку, он отложил перо, и снова взялся за колоду.
— C’est plus simle que ca,[5] — пробормотал он.
Пламя свечей дрогнуло, тени на стенах затрепетали. Князь повернул голову, покосился через плечо.
— Сильвестр, я просил не тревожить! — проворчал он.
— Прошу прощения, ваше сиятельство. Прибыли казаки для сопровождения под началом корнета лейб-гвардии гусарского полка. — Мужчина в черном сюртуке остановился, на пороге, чуть склонив голову в поклоне. — Воды для лошадей просят.
— Так дай воды! — чуть раздраженно ответил Козловский. — Вели подождать. Скажи, собирается князь. Не знаю… Вина им предложи. Да смотри, немного! Корнета проведи в гостиную. Подай, что попросит.
— Слушаюсь, ваше сиятельство. — Он помялся. — Подводы так и не прибыли, ваше сиятельство. Что делать?
— Едут, они едут! Через час здесь будут, не сомневайся. А пока вели коляску запрягать. Людишкам скажи, пусть собираются. А то от страха, поди, уже разбежаться готовы.
Секретарь с поклоном отступил за дверь.
Николай Михайлович вновь разложил карты. Сверил расклад с записями в блокноте и тяжело вздохнул.
— Да, судьбу не обманешь.
Чуть склонив голову, он уставился на пламя свечей. Взгляд его стал мутным, пустым. Казалось, что старый князь заснул с открытыми глазами.
— Два века… Без четырнадцати лет, — прошептал он. — Сто восемьдесят шесть лет никто не сможет сломать печать. Все верно. Ибо, сумма дает «шестерку», что есть число печати и число Совершенного.
Словно очнувшись от звуков собственного голоса, князь встрепенулся, собрал карты в футляр.
— Сильвестр! — оборотившись в сторону двери, негромко позвал он, уверенный, что его услышат.
Секретарь неслышно возник в дверном проеме.
Николай Михайлович погрел бокал в ладонях, поднес к носу, наслаждаясь ароматом. Сделал последний глоток.
Прикрыл глаза, и, показалось, вновь впал в недолгое забытье.
— Как ты сказал, фамилия корнета?
— Я не говорил, ваше сиятельство. Корсаков их фамилия.
— Забавно, — задумчиво пробормотал князь. — Корсак, стало быть… Лис степной. Ордынский род, стало быть. И лет ему осьмнадцать, али нет?
— Молод, ваше сиятельство, — кивнул Сильвестр.
— Забавно, забавно… Ну да ладно. Пожалуй, пора.
Он отставил бокал, с натугой приподнялся в кресле.
Секретарь с готовностью поддержал его под локоть. Проводив хозяина к порогу, секретарь метнулся к столу. Взял книги подмышку, сунул блокнот за пазуху, протянул, было руку к футляру с картами.
— Оставь все, как есть!
Сильвестр вздрогнул, поймав на себе пристальный взгляд хозяина.
— Как угодно, ваше сиятельство, — пролепетал Сильвестр.
— Дурья твоя башка, вся моя наука не впрок пошла! Ничего не изменить. А твоей суетой и подавно! Требуется пролить реки крови, чтобы смыть предначертанное. И потребен на то срок не малый. От сего дня — два века без четырнадцати лет! — произнес Николай Михайлович, назидательно вскинув указательный палец. — Записки мои возьми. Остальное оставь. Да, и бутылку коньяку початую прихвати, — смягчив тон, распорядился князь. — Те, что в ящике под столом, не тронь. Даст Бог, кто и помянет им души наши грешные.
Князь дождался, пока секретарь выйдет из комнаты. Обернулся к ожидавшим в кабинете двум слугам. На полу у их ног стояли стопки кирпичей и ведра с раствором. Лица слуг были замкнуты и бледны, как свечи, глаза потухшие.
Ну, за работу, ребятушки! — бодро скомандовал Николай Михайлович. — Двери снять, проход заложить. Да так, чтобы ни одна душа не догадалась.
Он прошел к креслу возле окна, уютно в нем расположился и дал знак секретарю. Сильвестр подал ему бокал и встал рядом, по знаку князя подливая время от времени коньяк.
Позвякивали о камень мастерки в руках слуг, переговаривались на улице казаки, поившие коней. Мимо дома чередой проезжали кареты и повозки москвичей, спешно отъезжающих кто в загородные имения, кто бог весть куда, лишь бы подальше от обреченного города.
Небо над крышами синело, исподволь наливаясь ночной темнотой, подсвеченные закатом, кроваво горели в вышине редкие облака.
Князь пальцем поманил секретаря поближе, Сильвестр склонился над его плечом.
— Ежели сподобишься судьбу перехитрить, доставь записи князю Новикову[6], — прошептал Козловский. — В чужие руки не отдавай, непременно уничтожь. А на словах Николаю Ивановичу передай: изменить ничего нельзя, надо ждать. Два века без четырнадцати лет! — с нажимом произнес князь. — Запомни: ровно два века без четырнадцати лет!
Слушаю-с, ваше сиятельство.
В год одна тысяча девятьсот девяносто осьмом явиться в мир Совершенный, он и сломает печать. А нам, грешным, остается только терпеть и молиться.
Козловский откинулся в кресле, и, казалось, задремал.
Секретарь зажег несколько свечей в настенных подсвечниках, поторопил слуг, заложивших стену кирпичом и теперь покрывающих кладку раствором.
— Все побелить, оклеить тканью, чтобы ни следа не осталось, — строго проговорил он вполголоса. — А здесь погоди замазывать.
Подойдя к Козловскому, он негромко кашлянул, привлекая внимание.
— Все готово, ваше сиятельство.
— Да, да, — встрепенулся князь.
Выбравшись из кресла, он подошел к стене, придирчиво осмотрел работу. Протянул руку к секретарю. Тот вложил ему в пальцы угольный карандаш.
Взмахом руки, приказав всем отойти, князь уверенно начертал на кладке опрокинутую пентаграмму, окружил звезду буквами еврейского алфавита и, закрыв глаза, зашептал едва слышные заклинания. Закончив ритуал, он шагнул назад, обернулся к слугам и протянул им руку. Сильвестр и работники по очереди приложились к перстню в виде головы человека и, склонившись в глубоком поклоне, застыли, ожидая приказаний.
— Заканчивайте, ребятушки. А нам, Сильвестр, пора. Подводы уже прибыли.
Секретарь поспешил выйти из кабинета.
С улицы донесся топот. Николай Михайлович подошел к окну. Во двор влетел казак, спрыгнул с коня, грохоча сапогами, взлетел по ступеням крыльца.
С первого этажа послышались возбужденные голоса, дверь кабинета распахнулась.
— Ваше сиятельство, подводы прибыли. — Сильвестр нервно облизывал губы, бледное лицо было покрыто потом. — Мужики говорят, французов видели у Дорогомиловской заставы.
— Так поспешай, — кивнул Козловский.
Как не спешили со сборами, а выехали только затемно. Город как вымер, ни огонька, ни живой души, только собаки шалые, да тени шастают. В темном небе мелькали всполохи близких пожаров. Тревожно пахло дымом.
Лошади нервно всхрапывали, сосали раздутыми ноздрями воздух.
У Никольских ворот суетились солдаты. Усталый капитан на вопрос Корсакова пробурчал что-то невнятное: мол, знает, что приказ командующего об оставлении города касается всех, но он с командой эвакуирует артиллерийский склад и бросать имущество не имеет права.
— Слышал, что за городом уже вовсю рыщут разъезды французов, — добавил капитан. — Советую вам, господа, дождаться рассвета и уходить с арьергардом Милорадовича. С таким обозом на ночной дороге вы непременно привлечете внимание неприятеля.
— К сожалению, я тоже имею приказ, господин капитан, — с достоинством козырнул ему Корсаков. — К полудню должен вернуться в полк.
Но после непродолжительного совещания с хорунжим и с согласия князя он решил все же оставить обоз из телег и тарантасов, доверху груженных книгами, у заставы с наказом дождаться отряда пехоты и, примкнув к нему, большаком двигаться в имение князя. А самим двигаться малым отрядом на рысях.