КОСТЕР В ТУМАНЕ
Мшистых лун неживая равнина
И ушедшей под землю крови.
Равнина крови старинной.
Свет вчерашний и свет грядущий,
Тонких трав неживое небо,
Свет и мрак, над песком встающий.
Глава 12229 год от В. И. 10–15-й день месяца ДраконаАрцийская Фронтера. Вольное село Белый МостЭланд. ИдаконаАрция. Мунт
Гвенда поежилась. Ночь только-только перевалила за половину, хотелось спать, но кохалку и вырит нужно собирать при созревшей луне по утренней росе, иначе не дадут нужного аромата и привкуса. Именно потому, что бабка и мать прекрасной корчмарки — а вот уже двенадцать годков и она сама — не пренебрегали этими правилами, царка из «Белой мальвы» славилась на всю Фронтеру. Добрая слава стоила того, чтобы пару раз в году встать раньше петухов. Женщина покрепче стянула на груди теплую шаль — когда будет возвращаться, придется снять, дни стоят жаркие — и зашагала по тракту. Нужные травы росли только в одном месте — там, где дорога резко сворачивала в сторону, огибая топи. Если пробраться через придорожные кусты и первые лужи, попадаешь на небольшой холмик, поросший кохалкой, без недозревших ягодок которой царка не царка.
Гвенде повезло, дождей не было довольно давно. Корчмарка перебралась через болотце, почти не замочив ног, и сразу же отыскала заросли низких кустиков, усыпанных круглыми зелеными горошинами. Еще неделя или две, и они побелеют, станут мягкими и будут годиться разве для отвара — отпаивать не в меру упившихся гостей, что, конечно, тоже нужно, но это потом.
Работа двигалась споро, время летело незаметно. Небо на востоке начинало отливать зеленым — верный признак скорого рассвета, когда женщину отвлек какой-то шум. Она прислушалась. Шум повторился. Раздался крик, затем резкие трескучие звуки, словно кто-то с силой ломал о колено толстые сухие ветки.
Красотка Гвенда, как и положено трактирщице, была женщиной не робкого десятка и к тому же любопытной. Оставив корзинку с собранными ягодами между корней сломанной в прошлую зиму ивы, она осторожно, стараясь не шуметь, вернулась к дороге и выглянула из кустов. На тракте шел форменный бой, вернее, избиение. В неверном сером свете начинающегося утра метались какие-то тени, кричали женщины и кони, хрипло ругались мужчины, вспыхивали огоньки выстрелов, кисло пахло пороховым дымом.
Гвенда мало что смыслила в воинском деле: в пуще разбойники перевелись еще при старом бароне, а конокрады и воры пакостили тихо. Конечно, все знали, что в Арции и Эланде идет война, но Белого Моста она не коснулась, и тут такое! Совсем рядом раздался угрожающий мужской рев, женский вопль, оборвавшийся коротким бульканьем, и хриплый возглас: «Нашел!» С тракта ответили невразумительным мычанием. Трясясь от страха, Гвенда наблюдала, как пара дюжин воинов хладнокровно добивали уцелевших. Затем от метавшейся на дороге кучи отделился высокий человек во фронтерской шапке и подошел к тому мужчине, что возился в кустах.
— Здесь все?
— Смотри сам.
— Все! Хороши, да?
— Хороши, да не про нашу честь.
— Оно и лучше. Я ауры предпочитаю, у них имен нет.
— Едем. Бери десяток Лойко, и айда! А остальные пусть приберутся… Припозднились мы что-то, как бы кто чего не увидел.
— Ну, такое не скроешь. Всех положили?
— Так решили ж!.. Хорошо, болото рядом…
Дальше Гвенда не слушала. Отползши по-ужиному, она кое-как добралась до своей корзинки, подхватила ее и быстро, но тихо бросилась в глубь болота. В Белый Мост женщина вернулась к полудню. У дверей «Белой мальвы» уже сидело несколько жаждущих, которые показались корчмарке самыми лучшими людьми на свете. Подкрепившись царкой и сменив старенькую суконную одежку на обычный наряд, она постаралась выбросить из головы пережитый ужас, хотя понимала, что узнает говоривших и через тысячу лет.
Годы в придорожной корчме научили Гвенду нехитрой заповеди: уши держи торчком, а рот на замке. О бойне на тракте женщина не сказала даже Рыгору.
— Осел! — самокритично проворчал эландский герцог, с отвращением разглядывая собственное отражение в темной воде. — Последний осел и тот сообразил бы, что делать!
— Никогда ничего не предпринимай, не подумав, а предприняв, не раскаивайся, — заступился за отражение Жан-Флорентин и добавил: — Нельзя объять необъятное. Ты поступил на тот момент вполне рационально и адекватно.
— Может быть, — пожал плечами герцог и поморщился. — Проклятая кольчуга, вроде и не тяжелая, а день потаскаешь, ночью костей не соберешь. Старею, наверное… Да и толку от этой сбруи…
— Астрономический возраст ни при чем. — Философский жаб выглядел недовольным. — Любой из тебе подобных после таких нагрузок ощутит определенный дискомфорт. Значительное число смертных, родившихся позже тебя, чувствуют себя еще хуже. Однако нельзя не учитывать возможность покушения, так как ты и Архипастырь являетесь для наших противников наиболее опасными фигурами.
— Спасибо, утешил, — хохотнул герцог, растирая плечо, но смех вышел невеселым.
Какое-то время оба молчали. Рене от усталости, Жан-Флорентин — готовясь к новой речи. С залива тянуло холодком, в темном небе замелькали маленькие трепещущие тени — нетопыри вылетели на ночную охоту.
Великий герцог Эланда вернулся в Идакону три дня назад и старательно разгребал огромную кучу неотложных дел, свалившуюся на него по приезде. Какими бы прекрасными помощниками и соратниками ни оказались Шани и Диман, многое мог решить только Рене. Новости не радовали, хотя могло быть и хуже.
На Адене и в Гверганде все было в полном порядке. Мальвани с помощью Архипастыря и Шандера практически закончил все работы. Теперь враг мог приходить, его ждали чуть ли не с нетерпеньем. Неожиданностью из ряда приятных стал странный жест калифа Майхуба. Извечный враг маринеров отпустил всех пленных эландцев, дав в придачу три больших корабля с оружием, продовольствием и каменным маслом, которое атэвы берегли как зеницу ока и которым они пожгли немало арцийских и даже эландских кораблей. Прислал Лев Атэва и послание, которое не мешало бы обсудить с ближайшими советниками, но Майхуб мог ждать. Михай Годой — нет.
Явившийся сразу же по возвращении Рене Прашинко рассказал немало.
Луи Гаэльзский жив, и его отряд вместе с госпожой Тахены и Кэриуном портит жизнь своре Годоя. О том, что творится в Таяне, известно мало, так как за Гремиху Прашинко ходу нет. Всадники тем не менее держатся. Ройгианцы прекратили прорываться через Горду. Луи и его люди истребили пять отрядов тех, кто звал себя Жнецами, и на этом все прекратилось. Больше из Таяны никакая пакость не выползала, то ли силы копят, то ли что-то задумали. Арцийцы подстерегают небольшие отряды, следующие в Таяну и обратно, но ничего особо примечательного от пленных узнать не удалось. Жена регента беременна. В Гелани и Высоком Замке сильный тарскийский гарнизон, а вот гоблинов почти нет. Тиверий ведет себя так, словно его не сегодня-завтра сделают Архипастырем.
Были новости и из Арции, главным образом от друзей Мальвани. Узурпатор склонил на свою сторону южные провинции, немилосердно обирая Фронтеру и Нижнюю Арцию. Поладил он и с «синяками», которые теперь отлавливают врагов регента: в городе идет охота как за любимцами Базилека, так и за теми, кто ходил в открытых недоброжелателях удравшего императора. Марциал, однако, на коне.
«Синяки» раскрывают заговор за заговором и во множестве ловят якобы Преступивших, причем часть имущества задержанных идет доносчикам, а часть — самым бедным. Мунт почти признал нового правителя, но полному признанию мешает Церковь. Годой пытается заигрывать с клириками и вроде бы сговорился с циалианками, но потом куда-то подевались драгоценности Циалы, которые тарскиец обещал ордену в обмен на поддержку.
Святая область готовится к войне. Иоахиммиус с Шадой сломали тех, кто хотел сговориться с узурпатором, и Кантиска становится прибежищем всех недовольных Годоем. Если тарскиец рискнет напасть на Церковь, его ожидает теплый прием, хотя обученных воинов в городе мало. Зато стены толстые, на них много пушек, а защитники крепко верят в заступничество святого Эрасти, который явил очередное чудо, спасши Иоахиммиуса от вражеской стрелы…
Эмзар обмолвился, что его погибший брат успел защитить Иоахиммиуса, но Кантиску в одиночку не спасет ни один маг. И еще эльф уверял, что дочь Годоя и есть пресловутая Темная звезда. Что ж, хуже Геро из-за этого не стала, но сколько же ей пришлось пережить! Потерять Стефана, потом Астена… Рене казалось, что между возлюбленной Стефана и братом Эмзара что-то было, и герцог сам не понимал, почему это его задевает. Как и новость о беременности Ланки, а Шани тоже хорош! Уж с ним-то Геро откровенна. Жан-Флорентин утверждает, что в волшбе, которую он почуял весной, не было ничего эльфийского, а колдовать могла только Геро, исцеляя Шандера. И ведь исцелила же! Что ж, молчат — их право… Он и виду не покажет, что знает про Эстель Оскору. В день похорон Стефана он поклялся защищать Герику и защитит, во что бы та ни превратилась. Эмзар говорит, что сила к Темной звезде приходит ненадолго, а в остальное время она обычная женщина, слабая, уязвимая, одинокая…
— Какую проблему ты обдумываешь? — Философский жаб изнывал от желания поговорить.
— Что? Ах да… Разумеется, я думаю о… Вархе и хотел бы знать твое мнение.
— Магия, — прошипел жаб, — отвратительная магия, и очень сильная, иначе бы Прашинко смог туда войти.
Про Варху стало известно утром. Собственно говоря, все началось, когда Рене болтался по Чернолесью. Комендант крепости, обычно аккуратный и обязательный до невозможности, не прислал еженедельного отчета о том, что поделывают Базилек и его свита и что видно на таянском берегу Ганы. Неделю ждали спокойно, полагая, что что-то случилось с гонцом, но когда не пришел и второй отчет, Диман забил тревогу и послал в крепость разведчиков. У тех хватило ума не лезть в зубы к Проклятому.
Укрыв лодку за излучиной, наблюдатели вознамерились подобраться к цитадели посуху. Не удалось. Ощущение ужаса, охватившее смелых и бывалых людей, заставило их одного за другим остановиться. Дальше всех прошли двое — известный бесшабашностью маринер и арциец, привезший в Гверганду письмо от Луи. Он и обратил внимание на странную тишину в лесу и легкую дымку, висящую в воздухе, несмотря на ясный летний день. Арциец уже видел подобное и не сомневался, что во всем виноваты «рогатые». С ним согласились, так как других объяснений не нашлось — даже отойдя от Вархи на весу, разведчики чувствовали себя неуютно, да и не удалось бы без помощи магии захватить практически неуязвимую цитадель.
Какой бы затерянной в болотах ни была вверенная ему крепость, комендант не забывал о войне, он и его воины помнили в лицо всех входящих и выходящих, прорваться по узкому подъемному мосту было задачей сложной, да и мост с началом войны подняли. Разведчики поняли, что большего не узнать, и вернулись.
Получив донесение, Шандер с Диманом посовещались и выдвинули к берегу Ганы тайные посты, а в устье реки на всякий случай ввели несколько кораблей. Флота в Таяне и в помине не было, но годоевцы могли соорудить плоты, которые корабельные пушки пустили бы на дно. Приличной же сухопутной дороги из Вархи в Эланд не имелось. И все же… Как и зачем крепость оказалась в руках ройгианцев? Разве что Михаю во что бы то ни стало понадобилась голова бывшего императора…
Рене происшедшее очень не понравилось, и Прашинко, несмотря на реку и болота, отправился к крепости. Вернулся пылевичок очень расстроенным. До самой цитадели он не добрался, но все и так было ясно: присутствие Осеннего Ужаса в окрестностях Вархи ощущалось сильнее, чем даже в Гелани, но как выкурить ройгианцев из крепости, никто не представлял.
— Дожили, — проворчал Рене.
— Стратегической роли Варха не играет, — заметил жаб. — Расположена она в малонаселенном месте, и оттуда никто не выходит.
— Что ж, придется смириться с тем, что в Вархе засела эта зараза….
— Было очень неосмотрительно помещать важного пленника на примыкающем к источнику заражения берегу, — указал Жан-Флорентин. — Есть достаточно признаков, чтобы утверждать, что Гана — часть древней Явеллы. Я недооценил твою гипотезу о связи названия крепости, выстроенной в крайне необычном месте, с заклятием или божбой, употребленной Годоем. Зато теперь очевидно, что захваченную крепость адепты Ройгу превращают в место Силы. Когда они будут готовы, они попробуют прорваться через Явеллу, но все говорит о том, что основной удар нанесут через Горду. Вода жива и сильна, а Всадники, сдерживая прорыв, разрушают сами себя. Если магия Ройгу это позволяет, что вполне вероятно, собираемые в Вархе силы будут вливаться в атакующий Горду фантом. Конечно, любая теория должна быть подтверждена практикой. Спроси совета у эльфов; если кто и может приблизиться к Вархе, то это Светорожденные.
— А то я бы не догадался, — поддразнил Аррой своего приятеля.
— Ты хватаешься за двадцать дел одновременно и поэтому можешь упустить нечто важное. И потом, ты слишком эмоционален и уделяешь излишнее время обдумыванию отношений с женщинами таянского королевского дома. Впрочем, тебя извиняет то, что ты еще должен обрести великую любовь и спасти Тарру…
Дальше Аррой не слушал, так как рассуждения философского жаба о его миссии стали для адмирала столь же обыденной неприятностью, как дождь со снегом в месяце Волка или вечные туманы в устье Агаи. Мысли Рене уносились к горной речке Жавейке, впадающей в реку побольше, которая, в свою очередь, вливалась в Гану, по словам академиков проторившую собственную дорогу к морю не столь уж давно, а до этого вливавшуюся в Адену. Эмзар считал, что это и есть Явелла, Жан-Флорентин с ним соглашался. Лебеди решили встать стражей именно на этом рубеже; возможно, они поймут, что происходит в Вархе.
Проклятье, почему это кажется ему столь важным? Потеря в общем-то никому не нужной крепости не сравнима с лагской катастрофой. Откуда же уверенность, что он что-то сделал не так?
Со стороны ведущей к воде лестницы раздался быстрый топот.
— Проше дана, на вас ждуть!
— Скажи, я сейчас.
— Слухаю, монсигнор!
— После войны я тебя на три года загоню в Академию, — пригрозил Рене. — Будешь изучать изящную словесность…
Марциал-Этьен-Виктор Одуа ре Изье с небрежной улыбкой сбежал по покрытой черно-желтым ковром главной лестнице императорского дворца. На красивом лице новоявленного вице-маршала не отражалось ничего, кроме уверенности в себе и удовлетворения от продолжительной беседы с регентом, хотя внутри его все кипело. Хуже всего, что он не понимал, был ли приказ Годоя наградой за оказанную на Лагском поле помощь или же замаскированной под милость ссылкой, если не смертной казнью.
Младший брат некогда всесильного, а ныне чахнущего в болотах Внутреннего Эланда Бернара никогда не страдал щепетильностью, заботясь лишь о своих интересах и своих удовольствиях, но дураком и трусом он не был. Высокий пост в армии он получил вполне заслуженно, это признавали даже многочисленные недоброжелатели семейства Одуа. Марциал мог бы греться в лучах братней удачи, прожигая жизнь, но младший Изье, с детства испытывая тягу к армии, повел себя совсем не так, как от него ожидали. Он не чурался утомительной гарнизонной службы, слушал опытных офицеров, а родственными связями если и пользовался, то лишь помогая товарищам.
Потом молодой Одуа накоротке сошелся с сыновьями безземельных, но лихих южных дворян, в огромном количестве съезжавшихся в Мунт за удачей. Именно Марциалу принадлежала идея собрать южан в полк, капитаном которого он и стал. Как женоподобный братец ненавистного всем арцийским дворянам временщика добился уважения и безоговорочного подчинения, оставалось личной тайной Марциала, но его молодцы за своего капитана готовы были змей живьем глотать.
Заносчивые и смелые, южане объявили негласную войну арцийским гвардейцам, и потасовки между двумя привилегированными полками стали неотъемлемой частью столичной жизни. Жители Мунта дружно встали на сторону людей своего любимца Ландея, что лишь сплотило южан вокруг их молодого командира.
Марциал и Франциск вечно вступались за своих надо и не надо хватавшихся за шпаги подчиненных, и неожиданное согласие брата Бернара с маршалом поразило императорский двор, как громом. Марциал, в отличие от своего брата и Базилека, встал грудью против допуска в Арцию тарскийско-таянского войска. Когда же стало ясно, что Годой, вместо того чтобы идти на Гверганду, повернул на Мунт, капитан южан прилюдно залепил своему брату пощечину, снискав одобрение Франциска. Оба отнюдь не обольщались насчет исхода кампании, понимая, что она будет трудной и непредсказуемой. Оба надеялись победить. Казалось, старые враги примирились.
На Лагском поле Марциалу и его южанам Франциск уступил решающую роль на конечной стадии боя. Когда Годой бросит в огонь все имеющиеся у него резервы и завязнет перед укрепленным лагерем, Марциалу следовало нанести завершающий удар из засады. Это вполне устраивало младшего Одуа ре Изье, позволяя и сохранить своих людей, и отличиться. Перед началом сражения Марциал о предательстве не помышлял; иди все по плану, он со своими молодцами сыграл бы отведенную ему роль с блеском.
Марциал всей душой желал победы Арции не только потому, что быть третьим человеком в армии и братом всемогущего канцлера приятней, нежели родичем падшего временщика. Он любил свою империю и свой полк и презирал Годоя просто потому, что тот был тарскийским выскочкой. Увы, все пошло наперекосяк. Франциск погиб, идиот вице-маршал погнал армию под таянские пушки, и Марциал оказался перед выбором — положить преданных ему людей и собственную голову без малейшей надежды на победу и благодарность или же… перейти на сторону очевидного победителя, благо письмо Годоя обнаружилось прямо в кармане. Рассудив, что губить полк ради лишавшегося трона Базилека не стоит, Марциал сделал то, что сделал.
Южане, которым, в сущности, было все равно, от кого получать деньги, с готовностью пошли за своим командиром. Предателями они себя не считали. Если арцийцы имели глупость так бездарно проиграть сражение, тем хуже для арцийцев, но гибнуть вместе с ними?!
Их услугу оценили. Марциал получил пост вице-маршала, при том что звание маршала возложил на себя сам Годой. Южане разделили меж собой жалованье, причитавшееся погибшим, и решили, что регенту служить можно. Пару месяцев юг пил в мунтских тавернах за своего капитана и будущего императора, но все рано или поздно кончается. Сперва показали дно кошели, затем Марциала вызвал Годой и велел взять Гверганду и прорваться во Внутренний Эланд.
Вице-маршалу предоставлялись полная свобода, две трети пришедших с Годоем угрюмых звероподобных воинов, половина передвижной артиллерии и часть баронских дружин. Сил, чтоб разбить хорошую армию, хватало, особенно с учетом того, что бравые вояки успели растранжирить свои ауры. Гверганда слыла городом богатым, и регент отдавал ее на три дня своим солдатам. На первый взгляд все выглядело привлекательно, но Марциал с детства не доверял валяющейся на дороге удаче.
Проезжая по ставшим куда более тихим и чистым улицам Мунта, обедая, переодеваясь для встречи с командирами переданных ему полков, отдавая им приказания и выслушивая здравицы в адрес Годоя и себя, вице-маршал Одуа ре Изье усиленно размышлял, все сильнее укрепляясь в мысли о ловушке. Военный уже обдумывал бы план кампании, но Марциал, прежде чем задать вопрос «как», спросил «зачем», и напрашивающийся ответ ему очень не понравился.
Гверганду брать смысла не имело. Михай Годой показал себя умелым политиком, время работало на него. Отсутствие Феликса в Кантиске позволяло надеяться, что скорее рано, нежели поздно Церковь признает в Годое наследника Циалы Благословенной и коронует его, выторговав себе что-нибудь вкусное. Аррой даже вместе с армией Мальвани не располагал силами, достаточными, чтобы совладать с регентом, солдаты Мальвани весной наверняка начнут дезертировать, а гвергандские торговые старшины — тосковать по барышам. Эландцам же, лишенным таянского хлеба и железа, останется вернуться к своему старинному промыслу — морскому разбою.
Спору нет, купцам придется туго, но это заставит их шарахнуться под крылышко регента, обходя ставшие опасными морские пути ради спокойных имперских трактов. Пройдет лет пять, и Эланду как державе конец. Так зачем штурмовать прекрасно укрепленный город?
Марциал видел лишь два объяснения, и оба ему не нравились. Или Годой убирал из столицы тех, кто ему так или иначе мешал, сокращая их численность с помощью Рене Арроя, или же штурм Гверганды должен был отвлечь всех от очередной каверзы, на которые тарскиец был великий мастак.
Была у Марциала мыслишка, которую он не доверял даже собственной шляпе, — пользуясь неприязнью, которую вызывали у арцийцев горцы, а также собственной популярностью в войсках, подготовить почву для военного переворота и… Бернар не был императором, он довольствовался лишь тем, что правил за своего безвольного тестя, намереваясь после его смерти править и за сына. Марциал Одуа в мечтах порой заходил дальше, а про проклятого Годоя поговаривали, что тот читает чужие мысли. Было бы скверно, окажись это правдой.
Хотя в таком случае куда проще было бы подослать убийцу. В последнее время с полдюжины аристократов, вопреки здравому смыслу так или иначе задиравших регента, неожиданно скончались. «Синяки» же разоблачили огромное количество святотатцев, занимающихся Недозволенной волшбой. А поскольку Годой оказался настолько щедр, что три пятых имущества разоблаченных колдунов делилось между разоблачителями и стражами, одна пятая шла на помощь сиротам и вдовам, а последняя отписывалась Церкви (которая эти дары не принимала, и те тщательно фиксировались и складывались в казначействе), оказаться в дюзе мог каждый.
Нет, подозревай Годой вице-маршала, с ним бы тихо или громко покончили, и уж всяко ему б не доверили армию. Выходит, регенту либо в самом деле нужна Гверганда, либо… не нужны шляющиеся по столице горцы? Если так, то самым разумным будет взять Гверганду, и желательно до холодов.
Марциал прекрасно представлял, что ему предстоит. Мальвани и Феликс — сильные стратеги и, безусловно, не теряли времени даром. Что до Арроя, то Проклятый его знает, каков он на земле, но о море придется забыть; на воде с эландцами не совладать, значит, придется нападать с суши.
Гверганда стояла в устье Адены на ее обоих берегах, и, поскольку от маринеров можно было ждать любых каверз, подступы к городу со стороны империи укрепили в той же степени, что и с эландского берега, ведь эландцам ничего не стоило высадить десант. Стены города были крепкими и высокими, пушек и пороха хватало. Взять Гверганду измором казалось невозможно опять же из-за эландцев, воды в Адене хватит на всю Арцию, а даже если представить, что реку удастся каким-то образом испоганить, в городской черте бьют по меньшей мере четыре источника. Нет, осада явно неуместна. Остается штурм.
Однако главное — не взятие Гверганды, хотя это и заманчиво, особенно с учетом трех дней на разграбление, а прорыв в Эланд. Для этого нужно всего-навсего перейти Адену. Реку, по которой до порогов запросто поднимаются самые тяжелые корабли. Реку, у которой, Проклятый ее побери, эландский берег много выше арцийского, и в придачу на нем в излучине торчит холм, который Мальвани наверняка укрепил. Лично он, Марциал, так бы и поступил. Да и участок, годящийся для переправы, не столь длинен: выше река теряется в горах, куда соваться даже летом дело почти безнадежное, а для обороны каких-то пяти вес от устья сил у эландцев хватит, благо с высокого берега переправляющиеся будут как на ладони.
Марциал задумался. Отступать было некуда, с ходу Гверганду не взять, оставалось одно. Выказать себя тупоголовым идиотом, пробивающим лбом стену. Для этого ему, конечно, придется положить изрядное количество народу — лучше всего этих горских образин, они только для этого и годятся. Пусть Мальвани и Аррой решат, что имеют дело с придурком, и ослабят бдительность. Или даже напьются, одержав «крупную» победу. Он же скрытно подготовит средства для переправы и, форсировав Адену у самых гор, выйдет в тыл береговым укреплениям, уничтожит их защитников и переправит основные силы, после чего, наплевав на оставшуюся в тылу Гверганду, форсированным маршем прорвется во Внутренний Эланд, оставив достаточно сильный гарнизон в захваченном форте на вершине холма, если только Мальвани его построил… Должен построить. Командор был всяко не глупее самого Изье, а времени на укрепление берега ему хватало.
— И ты им веришь?!
— Представьте себя, да, — отрезал Аррой. — Майхуб — враг нам, но не себе, и он умен, иначе его бы уже тысячу раз зарезали или отравили. Говорят, воинская наука держится на том, чтобы поставить себя на место противника и просчитать, что он станет делать. Будь я на месте калифа, я бы поступил точно так же, как и он.
— Книга Книг советует опасаться суриан,[30] даже дары приносящих, — напомнил Максимилиан.
— Зато Книга Книг молчит о Белом Олене. Не стоит слепо следовать ее советам, по крайней мере пока мы не победим.
Кардинал собрался было возмутиться, потом махнул рукой и рассмеялся:
— Представляю, что сказали бы Трефилий и иже с ним, окажись они на моем месте.
— То-то и оно, ваше высокопреосвященство, — откликнулся старый Эрик, — что на вашем месте им делать нечего. Рене, будь добр, прочти нам еще раз письмо. Я не мастак продираться через сурианскую патоку.
— Изволь.
«Лев Юга приветствует Волка Севера и шлет ему пожелания всех благ и радостей, коими расцвечена земная юдоль.
Дошло до меня, что дей Миххад, недостойный сын шакала и гиены, по недомыслию не утопленный при рождении, возмечтал о недоступном и недозволенном и что он, позабыв сказанное сынами мудрости, уподобился напившемуся в жаркий день из скверного источника и унесшему в себе Черную Болезнь. Мор не остановить, если не убить несущего заразу и всех, с кем он пил из одной чаши, ел из одного котла, спал под одной крышей, если не сжечь дом его и не изгнать соседей его. Ставший голосом Всеотца Баадук Блаженный и Мудрый сказал: «Когда идет Черная Болезнь, прекращайте войны ваши, и торговлю вашу, и любовь вашу, поступитесь и обидами, и барышами, ибо Черная Болезнь голодна, как стая гиен, равно готовых пожрать и льва, и быка, если те не забудут о преходящем и не обратят клыки и рога против мерзких». Так сказал Великий и Справедливый. И я, недостойный целовать прах из-под копыт его коня, говорю — прекратим вражду нашу, пока не повержен обезумевший Миххад.
И еще скажу то, о чем поведали наши старейшие, ибо Всеотец в великой мудрости своей сразу высыпал в сотворенный им мир все, что можно высыпать, и не может поэтому быть того, чего однажды не случалось уже под семью небесами.
Рассказывают, что, если идти от моря много дней и ночей, придешь к Свинцовым горам, где обитают стерегущие золото грифы. Никто и никогда не переходил эти горы, но однажды нашелся безумный. Он не боялся смерти и не хотел золота, и звезды покровительствовали ему, и он перешел через горы и оказался в стране зловонных болот и густых лесов, населенных кошмарными тварями, приходящими в грезы курильщиков хайна. В центре черных болот стоял храм из красной яшмы, зеленого нефрита и синей бирюзы. Стерегли храм семеро жрецов. Старший был древним старцем, младшего же едва можно было назвать юношей, но были они похожи лицами, как листья одного дерева, и говорили, отрицая очевидное, что суть они единое и берут они от мира все, так как каждый возраст имеет свои радости, которые уходят, дабы им на смену пришли иные.
И многое жрецы говорили своему гостю, но тот слушал лишь то, что хотел слышать, и понимал лишь то, что хотел понять. А хотел он мести, власти и бессмертия. И узнал он, что в храме заточен великий мудрец и чародей, замысливший обмануть свою судьбу и отказавшийся от единожды данной клятвы. И пришелец убил тех, кто принимал его, лечил и учил, и освободил узника, и тот из крови семиединого жреца создал великое проклятье, и то было первое зло, которое он причинил.
И научил освобожденный мудрец своего спасителя, как воззвать к древнему злу, побежденному в начале мира, и это было второе зло, которое он причинил. И вскипели моря, и стало гаснуть солнце, и посыпались с небес звезды, как винные ягоды со стола, и восстали древние твари, слизистые и ядовитые, коим должно было исчезнуть задолго до сотворения человека, дабы не осквернять мир своим присутствием. И первым был пожран призвавший их. Но затем разверзлось небо, и оттуда явились сверкающие воины. Семь сотен лет длилась битва, и мерзостные создания были повержены и уничтожены, а о том, кто из мести и ненависти отпустил их, позабыли. Мудрец же, научивший неразумного смертного, как содеять такое, сумел бежать и укрыться в дальних морях, но до этого совратил одного из небесных воинов. И задумался тот: зачем ему быть одним из семи, если можно стать единственным? И думал он, что сам дошел до этой мысли, и лелеял он эту мысль, а затем от мысли перешел к делу. И это было третье и самое великое зло, свершенное освобожденным клятвопреступником.
И смотрел он из своего укрывища, и радовался, что все идет так, как он хочет, что сначала он сделал своим орудием человека, затем чудовищ и, наконец, небесного воина, которому доставало силы исполнить замысел клятвопреступника. А замысел его был страшен, а отступник ослеп и оглох и не смотрел на следы ног своих, думая, что сам избрал свою дорогу, в то время как его вели, как ведут осла или верблюда.
Но братья оступившегося распознали угрозу и извергли паршивую овцу из стада своего. И бежал он, теряя силы, на север, где, говорят, укрылся в холодной пещере, оплакивая былое величие и лелея мечту о мести.
Великое же Проклятье за века рассыпалось на куски и было во времена великих бурь унесено водой. И куски эти по сию пору ищут друг друга и ловят души тех, что открыты их голосу. И все они: и Великое Проклятье, и падший небесный воин, и колдун-клятвопреступник — ждут своего часа, и все они ищут разное, но несут одно — разрушение и гибель, дабы стать калифами над обломками, подобно змеям, поселяющимся в развалинах, когда построившие город покидают его или же гибнут.
Вот что рассказывают старейшие, и никто пока не опроверг их, равно как и не подтвердил, пока не пошли слухи о делах дея Миххада, владыки Холодных гор.
И еще скажу, что корабельщики наши видели несметные косяки рыбы, что сворачивали с привычных путей и выбрасывались на сушу, но не шли на нерестилище в Серое море, что добытый в этом году у Звездных островов жемчуг был цвета бычьей крови, а альбатросы не свили гнезд. Я велел трем лучшим мореходам выйти в Серое море. Они ушли и не вернулись. Я велел еще троим пройти запретным путем, но те отказались и были казнены. И потому я сказал себе, что близится год Беды и час Беды, предсказанный Баадуком, и пора затоптать костер вражды тем, кто встанет против предсказанного.
Я возвращаю тебе всех твоих воинов, которые могут держать саблю. Я посылаю тебе оружие, сработанное оружейниками Армских гор. Я знаю, что на твоих камнях рождаются великие мореходы и воины, но не хлеб и вино, и я посылаю и то и другое.
Бородой Баадука, подножием Трона Всеотца и кровью любимого сына клянусь, что мысли мои чисты и рука не держит отравленного клинка. Да пребудет мир между нами, пока не обезглавим мы змею прошлого.
Я сказал, а ты выслушал.
Писано в десятый день Четвертого месяца 985 года».[31]
Печать Майхуб приложил свою тайную. Лев, рассекающий саблей дракона.
— Вижу, ты уже решил, — поднялся с места Эрик. — Разубеждать тебя бесполезно, хотя лично я этому шелковому убийце не верю.
— То, о чем он пишет, глупые цветистые сказки, — пожал плечами Максимилиан. — За кого нас принимает этот атэв?
— За людей, способных видеть дальше собственного носа! — взорвался Рене. — Вы, ваше высокопреосвященство, годами читаете себе и другим сказки ничуть не лучше этих, а ты, Эрик, уж прости меня, вообще не признаешь того, чего не видел лично… Те, кто не был в Башне Альбатроса, тоже не поверят, что толпа вооруженных маринеров ничего не могла поделать с тарскийским колдуном…
— Я не о том, — с досадой махнул рукой старик, — а об этом проклятом атэве. Налюбовался я на них…
— Так ведь и они, — улыбнулся одними глазами Рене, — на таких, как ты, налюбовались. Вижу, все остаются при своем. Жаль…
Кардинал Максимилиан что-то хотел сказать, но передумал, и они с Эриком с достоинством вышли.
— Шани, ты тоже считаешь, что Майхуб лжет? То-то ты отмалчивался.
Граф Гардани поднял темную бровь:
— Сказано же, не спорь с клириками и стариками… Заметь, они живут как кошка с собакой. Эрик не любит Церковь, а Максимилиана раздражают ваши, как он выражается, суеверия. Но ради Майхуба они отложили свои распри. Почему бы вам с калифом не последовать их примеру, ведь речь идет о гораздо большем? Но ты, по-моему, понял атэва лучше, чем все мы.
— В послании атэвского владыки, — сообщил незамедлительно обнаруживший свое присутствие Жан-Флорентин, — присутствуют интересные места. К сожалению, мы мало знакомы с историей Сура, а там, без сомнения, имели место примечательные события.
— Я наслушался достаточно южных легенд, — Рене задумчиво потер лоб, — и вот что я вам скажу. В половине атэвских сказок героя неправедно изгоняют, он бежит за Свинцовые горы и встречает разных тварей, которые помогают ему отомстить. Храмы из нефрита в их сказках тоже сплошь и рядом присутствуют, равно как и триединые и семиединые жрецы… Видно, до Баадука там молились чему-то подобному и до конца не забыли, как мы не забыли Великих Братьев. Зачин, я думаю, можно отбросить.
— И что у нас тогда остается? — подвел итог Шани. — Мудрец-клятвоотступник и три зла, им причиненных… У меня мелькнула было какая-то мысль, но потом все опять запуталось.
— Надо отбросить невозможное, — посоветовал философский жаб, — и тогда у нас останется истина, какой бы невероятной она ни казалась. Главное — найти точку отсчета, с которой мы начнем строить систему наших доказательств.
— Давай попробуем, — согласился Рене. — Лично мне из всей этой шелухи в глаза бросилось Серое море. Я заходил дальше атэвских мореходов, — Рене дерзко взглянул в глаза Гардани, — и готов поклясться, что там действительно не все чисто.
— Так вот где поседел Счастливчик Рене…
— Я не люблю вспоминать тот поход… Все, кроме меня, погибли, я спасся чудом. Кто или что не пускает корабли дальше некоей черты, ни я, ни кто другой не скажет. Может быть, там и вправду засел этот самый клятвопреступник, совративший одного из богов.
— Вполне вероятно, — встрял жаб, — так как грань, отделяющая богов от прочих мыслящих и чувствующих созданий, отнюдь не столь непреодолима, как внушают религиозные догматы. Если потенциально мы, — жаб поднял лапу, — равны богам, то и боги потенциально обладают теми же слабостями, что и мы.
— Ты полагаешь, — Шандер выглядел несколько обескураженным, — что под «небесными воителями» Майхуб подразумевает тех, кого раньше называли богами?
— Майхуб — последователь Баадука, — кивнул Рене, — а они, как и наши клирики, почитают единого бога, как его ни зови, а всех остальных числят или в его слугах, или во врагах. Взбунтовавшийся и поверженный своими собратьями древний бог, то ли заточенный в северных горах, то ли туда сбежавший, — разве тебе это ни о чем не напоминает?
— Ройгу?!
— Да, он обладает всеми теми признаками, на которых основывается описание, — подтвердил жаб, хотя его никто не спрашивал.
— И Ройгу как-то связан с тем, что находится в Сером море, — медленно проговорил Рене Аррой. — А это значит, что, даже справься мы с Годоем, опасность никуда не исчезнет. Майхуб это понимает, вот почему он протягивает нам руку. Если мы выживем, нужно будет разузнать, что же там творится…
— Разузнавать, разумеется, будешь ты, — вздохнул Шандер.
— Вряд ли кто-то еще сможет это сделать, не оставлять же нам эти, как их, «корни зла»… Один раз такое уже сделали. Причем недоглядели боги, а расхлебываем мы…
— Задачи нужно решать последовательно, — жаб явно был недоволен, — экспедиция в Серое море может состояться лишь после победы над Годоем и Ройгу. К тому же ты еще не решил, что делать с письмом калифа.
— Отчего ж не решил? — Рене Аррой улыбнулся. — Я принимаю его помощь. Я напишу Майхубу, а Иоганн отвезет мое письмо и… Пожалуй, придется вернуть кое-какие драгоценности. Негоже уступать сурианам в щедрости!
Глава 22229 год от В. И. 16-й день месяца ДраконаАрцийская Фронтера. Ласкава пущаТаяна. Олений замокЭланд. ИдаконаТаяна. Высокий Замок
— Этот подвиг ставит графа Шандера в один ряд с величайшими героями, — Луи Гаэльзский возбужденно стиснул руку Лупе, — но мы отомстим за всех. И за Гардани, и за Стефана, и за эту девушку… Клянусь тебе, пока я жив, я не опущу оружия!
Лупе печально смотрела на принца. Как же он молод! Убить Годоя… Вряд ли это под силу кому-нибудь, кроме Рене или Романа, но даже если они победят, мертвые останутся мертвыми. Леопина вспомнила последнюю встречу с Шандером. Он стал для нее всем, а она, она даже не почувствовала, когда граф умирал. Арциец был похож на Гардани. Тот, наверное, был таким же, когда влюбился в свою Ванду, — молодым, отважным, уверенным, что все в конце концов будет хорошо.
Интересно, заметили б они с Шани друг друга, если бы встретились раньше? Вряд ли… Ее в юности влекли красивые слова и чужие несчастья и непонятость, а Шани, Шани искал нежное и беззащитное создание. Потери и разочарования сделали их другими, и эти другие поняли и приняли друг друга. Лупе не сомневалась, что с Шандером обрела бы счастье, но он ушел и не вернулся. У него нет даже могилы, а теперь судьба свела ее с этим юношей, который вполне мог быть младшим братом Шани Гардани. Они так похожи, только глаза у Шани темно-карие, почти черные, а у Луи темно-синие, как вечернее небо.
— Почему вы молчите, данна Лупе?
— Простите, задумалась… Вы так похожи на Шандера Гардани… Это странно.
— Чего же тут странного? — Луи бережно отвел с пути женщины тонкую ветку, усыпанную розоватыми цветами. — Моя бабушка по матери — таянка, двоюродная сестра матери графа Шандера Гардани. Дядька Шарль… — голос принца предательски дрогнул, — он заставил меня выучить всю мою родословную. Я не понимал зачем, а он опять оказался прав…
— Значит, Гардани ваши родичи?
— И я горжусь этим! Данна Леопина… Я должен это сказать… Я понимаю, у меня нет никакой надежды… Вы знали таких людей, как Рене Аррой, Роман Ясный, Шандер Гардани, а я что… Принц без королевства, я мало знаю и еще меньше умею… Я бы вам ничего не сказал, но вечером нам опять идти в бой… Я… Я люблю вас!
Лупе молча повернулась и пошла назад. Что она могла ему ответить? Он так походил на Шани и был так молод… Луи не виноват, что жив, когда Шандер Гардани погиб, и погиб страшно, но маленькая колдунья не хотела ни видеть просящие глаза арцийского принца, ни слышать то, что он говорит…
— Что с тобой? — Герика встревоженно смотрела на Шандера.
— Так, ерунда, — Шани виновато улыбнулся, — что-то сердце зашлось. Никогда такого не было… Устал, наверное…
— Слава Триединому, — тарскийка возвела очи горе и вдруг засмеялась, — неужели ты наконец догадался, что устал? Иди и немедленно ложись. До вечера мир не рухнет, к тому же герцог с командором на ногах, приглядят, если что…
— Хорошо, сейчас…
— Никаких «сейчас»! — отрезала Герика. — Ляжешь здесь, у меня, а то твой Сташко тебя из-за какой-нибудь ерунды через полтора часа разбудит… Я не шучу. Попробуй только выйти…
Гардани не протестовал, он действительно не спал две ночи, мотаясь вдоль Зимней гряды. Недоступность недоступностью, но проверить не мешало. Для почтенных купцов обрыв был и вправду непреодолим, но не для шпионов. Выросший в горах Шани лазал по скалам не хуже тарскийцев и немногим уступая, если уступая, гоблинам и нашел-таки четыре места, где лично он мог пробраться на побережье. Теперь у каждого спуска караулили гвардейцы Феликса, обладавшие упорством кошки над мышиной норой. Шани же, пользуясь случаем, заскочил в Идакону навестить Герику. С тарскийкой он мог быть откровенным, и она отвечала ему тем же. И еще с ней был Преданный, к которому любивший Стефана до самоотречения граф испытывал какую-то щемящую нежность. Зверь платил человеку взаимностью.
Герика с улыбкой посмотрела на Гардани, уснувшего, лишь только его голова коснулась подушки. Пусть спит, она не позволит его разбудить раньше вечера, хотя бы и впрямь начинался конец света. Сама Герика устроилась в кресле со старинным фолиантом. В последнее время женщина пристрастилась к чтению, выискивая из хранящихся в замке книг самые старые. Чем непонятнее и расплывчатее был смысл, тем с большим вниманием дочь Михая вчитывалась в выцветшие строчки. Она сама не знала, что ищет, но искала.
Я с трудом разбирала полустершиеся буквы, хорошо хоть почерк у Этты Идаконской был четким и разборчивым, несмотря на присущие ее времени завитушки. Мне нравилась эта женщина, жившая еще до Анхеля Светлого, но я не могла понять, как можно доверить сердце пергаменту, да еще зачарованному специальным образом, — такой пролежит и тысячу лет, и больше, храня следы боли и радости давным-давно ушедших. Этта была горда, умна, скрытна, и все же она записала историю собственной жизни, позаботившись о том, чтобы с записями ничего не сделалось… Почему? Я прочла рукопись от начала до конца, подумала и принялась читать снова, вникая в каждую мелочь. В конце концов, среди потомства Этты был Рене, а предавший ее возлюбленный приходился пращуром уже мне…
Я уже одолела детство, появление Стефана Старого, приезд в Гелань, описание тогдашнего Высокого Замка и пресловутого турнира, на котором Этта встретила своего Риберто… И тут меня как обухом по голове ударило!
На дочери таянского короля были рубины! Те самые, которые я отдала Ланке и которые считались фамильными драгоценностями тарскийских господарей! Все сходится! Тарску Стефан Старый отдал в приданое за своей дочерью, от них пошли Годои, а я — последняя в роду, начавшемся так мерзко! Сперва моя подловатая прародительница была просватана за тогдашнего владыку Эланда, который привез ей в подарок найденные где-то за Запретной чертой красивые красные камни! Камни, которые моя мать прямо-таки ненавидела, а бедная Марита шарахнулась от них, как от змеи…
Да, я почти не помнила того, что чувствовала в Высоком Замке, но зато сами события крепко держались в моей голове. Сестра Стефана сошла с ума сразу после того, как я отдала ей рубины Циалы, да и сама святая гадюка с ними не расставалась. Ох, лучше бы Первый паладин Зеленого храма оставил рубины там, где нашел!..
Ланка с отвращением смотрела на лежащие на смятом белом платке драгоценности. Дивные камни казались отвратительными кусками мяса… Женщина не понимала, как она могла ради них пойти на предательства и убийства. А то, что она предательница, Ланка понимала совершенно отчетливо. Из-за тарскийских рубинов она осталась в замке, сделав ненужной жертву Шани, спуталась с господином Бо, и не ее заслуга, что Рене вырвался из захлопнувшейся ловушки. И это не говоря о замужестве и о том, что при ее попустительстве творили с Маритой и другими!
Но это можно было хоть как-то объяснить. Она ревновала, была оскорблена тем, что Рене выбрал Геро, и тем, что женщина не может занимать трон Волингов; господин Бо и Годой этим воспользовались. К тому же Михай умел обращаться с женщинами и убедил ее, что лучшую из возможных жизней она проживет именно с ним. Императрицей. Союзницей. Возлюбленной. Она согласилась и скорее не жалела, чем жалела. Ждала наследника, получала письма, писала сама, готовясь после родов перебраться в Мунт. Михай вовсе не собирался держать ее в Таяне, как она боялась, все складывалось отлично. Она искренне согласилась с мужем, начавшим сближение с Церковью с циалианок, и… приказала братьям Цокаи перебить посольство и вернуть камни.
Все прошло на удивление гладко — эскорт застигли врасплох и вырезали до последнего человека. Трупы побросали в болото, где их никто и никогда не найдет, а если найдет, то какое к этому отношение имеет жена регента?! Во Фронтере случаются дела и похуже. Гонцы из Мунта в Гелань и обратно добирались через одного, а незадолго до происшествия с циалианками как сквозь землю провалился хорошо охраняемый обоз с легкими пушками, которые предполагалось установить на мостах Гелани.
Не то чтобы на столицу Таяны кто-то посягал, да и покойный отец, не жалевший денег на оборону, в должной мере укрепил город, но Михай хотел показать: он, хоть и обретается ныне в Мунте, не забывает и о других своих землях. Как бы то ни было, пушки исчезли вместе с сопровождением, что и толкнуло Илану на безумную затею.
Едва в Гелани объявилось циалианское посольство, Илану охватило бешенство. Здравый смысл не помогал, могла бы помочь болезнь, но принцесса чувствовала себя неплохо, боль и тошнота были забыты, и отказ от рубинов стал казаться суеверной глупостью. Не выстави Тиверий ларчик в храме, камни можно было бы спрятать, сказав, что они потеряны, а по ночам, когда никто не видит, надевать перед старым большим зеркалом или просто касаться пальцами…
Илана не могла себе отказать в последнем удовольствии и, прежде чем передать ларец красивой чернобровой женщине в белом, провела рукой по камням. Ее пальцы почувствовали тепло, а в голове словно бы прозвучало: «Мы твои. Мы — это ты… Ты — это мы…» И герцогиня потеряла голову. Два дня она еще как-то боролась с собой, на третий братья Цокаи поскакали в погоню. Исполнив порученное, братья должны были укрыть добычу в Оленьем замке и удариться в долгий прилюдный загул где-нибудь на тарскийской дороге.
Ланка знала, что посланцы вернутся не раньше, чем через месяц, но места себе не находила. Иногда чувство утраты превращалось в почти боль, принцессе казалось, что ее руки, шея, голова охвачены огнем. Женщину бросало то в жар, то в холод, руки дрожали, затем на местах, которые некогда соприкасались с рубинами, проступили уродливые красные пятна. По ночам таянка проваливалась в какой-то полубред, когда перед глазами вспыхивали алые искры, она тянулась к ним и не могла дотянуться. Или еще хуже — красные камни оказывались глазами отвратительных змей или еще пульсирующими сердцами, вырванными из лисьих тел. Принцесса в ужасе вскакивала, поднося к глазам опухшие, трясущиеся руки…
Ни заговоры Катрионы, ни тинктуры Симона и Шамы не помогали, да и не могли помочь. И эландская старуха, и медикусы первопричиной всего считали беременность. О камнях они не знали и не должны были знать, иначе вина Иланы стала бы слишком явной. Герцогиня терпела, с отвращением глотая дурацкие зелья, с каждым днем ей становилось все хуже. Так прошло три недели. Наконец Катриона, осенив себя Знаком, куда-то отправилась с мрачным решительным лицом. Вернулась она на следующий день, и измученная Илана даже не спросила, где же та была.
…В эту ночь принцесса спала как убитая. Ей ничего не снилось, а когда она разлепила ресницы, первое, что почувствовала, был запах шиповника. Женщина и не заметила, как у изголовья поставили кувшин с тремя благоухающими ветками. Вообще-то Илана была к цветам равнодушна, если ее что-то и привлекало, то пышные розы или астры. На эти же цветущие веточки она смотрела так, словно они в ее жизни были самым важным. Следующая ночь прошла спокойно. Руки больше не дрожали, голова не кружилась, пятна потихонечку сходили, и принцесса пребывала в блаженном состоянии выздоравливающей.
Разумеется, она не представляла, что Катриона, взяв на душу грех, потащилась ночью на кладбище. Ведь всем известно, если беременную одолевают всяческие злыдни, нет лучшего средства их отвадить, чем сломать в полночь на ущербной луне три ветки с могилы покончившей с собой девушки и поставить в изголовье болящей.
Катриону вернули в Высокий Замок в конце зимы, она не знала ни о погибшей Марите, ни о расцветшем под зиму кусте, с которого по воле судьбы и срезала ветки. Слуги могли бы рассказать ей и об этом, и о многом другом, но не делали этого. В Высоком Замке научились молчать. А Илана выздоравливала на глазах. Сперва она просто наслаждалась отсутствием боли, затем к ней пришли мысли, с успехом заменившие ночные кошмары. Возвращаясь памятью к дням, последовавшим за смертью Стефана, принцесса не понимала, как она могла так думать, действовать, говорить… Она не забыла ничего, и она ничего не понимала. Наверное, она с ума сошла от ревности — в старинных балладах говорилось, к каким безумствам и предательствам вело это чувство. И все равно как она могла бросить на произвол судьбы Шани?! Как могла погубить Мариту?!
Дочку эркарда Ланка вспоминала особенно часто. То на балу с белыми цветами в смоляных волосах, то на свадьбе Геро, то в спальне Михая… Почему она, пользуясь случаем, тут же не прирезала, нет, не несчастную девочку, а мерзавца Годоя? Почему не отправила Мариту в Эланд с Урриком?! Странно, а ведь свояченица Шани в ужасе шарахнулась от рубинов, которые ей предложила Герика. Да и сама тарскийка относилась к ним с ранее непонятным Илане отвращением. Зато теперь… Теперь герцогиня понимала, что в этих сгустках вечной крови отталкивало Мариту и Герику. Жестокость, гордость и равнодушие, равное самой смерти, — вот чем были рубины Циалы! Уж лучше бы они достались сестрам и их надели на каменное изваяние святой, но дело сделано, кровь пролита. Тела циалианок упокоились в Кабаньей топи, а их убийцы ждут платы. Может, отдать рубины им? Нет. Такое не продать, платить придется золотом.
Жаль, нельзя прогнать братьев в Арцию и дальше… Она с таким трудом тайно наскребла в Гелани полторы сотни мерзавцев, не боявшихся ни Триединого, ни Годоя. Это ее единственная опора, хотя до конца можно доверять лишь Катрионе.
Анна-Илана со злостью набросила на камни тяжелое атэвское покрывало. Ей показалось, что рубины обжигают даже сквозь плотную ткань. Куда же их все-таки девать? Оставлять в Оленьем замке нельзя. Те же самые братцы Цокаи могут проверить тайник или проболтаться. Придется, как это ни мерзко, тащить их в Высокий Замок.
Пожалуй, самое подходящее место — старый замковый храм, куда она иногда уходит якобы молиться. Там, за Небесным Порталом, в почти пустом ковчежце, лежит реликвия — косточка какого-то святого и пара бусин. Туда никто не заглянет. Еще лучше было бы скрыть рубины в тайной комнате таянских королев, но женщина не хотела лишиться своего убежища, понимая, что вряд ли сможет переступить по доброй воле порог, где хранятся кровавые камни. А может, выкинуть их по дороге? Заметят; в Рысьву тоже не бросишь, их может вынести на берег, а это значит, что следы убийц ведут в Гелань! Нет, лучше в храме, ведь ковчежец никто не посмеет открыть.
Анна-Илана решительно сунула сверток за пазуху; от отвращения ее передернуло — уж лучше бы это была змея или жаба!
Всю дорогу до Высокого Замка она ощущала у груди попеременно то жар, то холод, однако желание немедленно вытряхнуть оскверненные украшения, как стряхивают пауков или пиявок, постепенно угасало. Она как-то забыла о них, тем паче что местоблюстительницу поджидали гонец из Мунта и высокий красивый тарскиец, чем-то напоминающий дана Бо. Он напомнил принцессе, что многие таянцы до сих пор испытывают дружественные чувства к бывшему союзнику и что управлять государством, зная, что в нем полно недоброжелателей, весьма трудно.
Ланка внутренне напряглась, полагая, что ей предложат утвердить список осужденных на смертную казнь; в ее сегодняшнем настроении Илана просто не могла бы это сделать. Оказалось, что Михай намеревался очистить Таяну иным способом. Недовольные могли, разумеется заплатив соответствующую виру, уйти в Эланд через Варху. Эландцы соглашались принять таянцев и предоставить им земли во Внутреннем Эланде.
Илана не поняла, как Рене удалось добиться такого. Возможно, увлекшись арцийскими играми, Годой больше не хочет войны на севере? В самом деле, зачем империи угроза с моря? Но если это перемирие… Илана просияла глазами и поставила свою подпись на желтоватом пергаменте, разумеется не забыв его прочитать. Он слово в слово повторял ту часть письма Михая, которая касалась договора с Эландом. Тарскиец поклонился и вышел, а принцесса торопливо поднялась в храм, где и освободилась от своей тайной ноши, не испытывая на этот раз ни наслаждения, ни отвращения.
К вечеру разразилась гроза. Дождь ломился в окно, сплошные потоки воды стекали по высоким крышам, обрывая водосточные трубы. Улицы превратились в стремительные горные реки, площади — в озера. Любуясь ненастьем, Анна-Илана улыбалась. Она не хотела крови, пусть всем будет хорошо. Уснула принцесса поздно, а когда проснулась, первое, что увидела, были розы. Кто-то из придворных приказал убрать кувшин с увядшим шиповником и принести корзину роскошных темно-алых цветов. Принцесса залюбовалась прихотливой игрой света на бархатных лепестках, на которых еще сверкали капли дождя. Это так напоминало ее рубины… Нет. Она больше не будет носить замаранные преступлениями камни, она только посмотрит… В конце концов, сама Циала решила их оставить в семье, так тому и быть. И разве может красота быть злом? Разве могут быть злом розы? Или загадочные камни, в которых горит негасимый алый огонь?!
Не в силах справиться с собой, Илана скользнула в храм и откинула крышку ковчежца. Рубины исчезли.
Глава 32229 год от В. И. 1–2-й день месяца СобакиАрцийская Фронтера. Белый МостАрция. Гверганда
Лес на имперском берегу Адены был старательно вырублен до самых порогов. Дело было отнюдь не в том, что по реке шла граница между Арцией и Эландом, просто практичные гвергандцы полагали излишним возить издалека то, что можно взять близко. За более чем шесть веков существования города корабельные леса, росшие на покатых песчаных холмах, странным образом затесавшихся между отрогами Лисьих гор и торфяными болотами, были сведены под корень.
Теперь подобраться к Гверганде незаметно смог бы разве что кролик, и это при том, что город стоял не на горе и даже не на холме, а на плоском, как доска, побережье. Люди как могли исправили упущение матушки-природы, окружив Гверганду высокими стенами, сложенными из гранитных валунов, некогда занесенных в эти края ледниками. Теперь с башни Анхеля, стерегшей подходы к городу со стороны Мунтского тракта, открывался прекрасный вид на коричневую болотистую равнину, перемежаемую чахлыми рощицами и озерами с рыжей водой, на которых гнездились полчища уток.
Прослуживший в Гверганде без малого двенадцать лет Сезар Мальвани знал в округе каждую осину, а в городе — каждый дом. Так уж вышло, что красавец-командор, поставленный оборонять северные рубежи империи от Эланда, поглядывал и в сторону Мунта. Мальвани рассчитывал, что заговор против Базилека увенчается успехом и на арцийский престол сядет сын Эллари, но в случае неудачи Гверганда с ее толстыми стенами и незамерзающим портом стала бы тем местом, где восставшие могли зализать раны и, чем Проклятый не шутит, вступить в союз с Эландом. Неудивительно, что город укрепляли с учетом и этой возможности.
Гверганда была готова к бою, хотя со стороны могло показаться, что город спит или вымер. На стенах ни души, подъемный мост опущен, южные ворота открыты настежь…
Всадники показались неожиданно — вылетели из-за Большой рощи, пронеслись мимо длинного озера, поросшего метельчатым тростником, и во весь опор полетели к городу. Впереди скакало десятка два воинов в черных доломанах. Крапчатые дрыганты изрядно опережали гнедых ухоженных лошадей, наездники которых носили черно-желтые императорские цвета. Копыта простучали по настилу моста, и тот немедленно начал подниматься. Подлетевшая погоня резко осадила коней у омывающей Южный форт широкой протоки, в которой, несмотря на начавшуюся войну, вовсю копошились утки. Слаженный мушкетный залп со стен, прозвучавший как единый выстрел, заставил арцийцев резко повернуть назад, однако шестеро всадников и две лошади остались лежать у кромки воды.
— Неплохое начало, — улыбнулся Мальвани, наблюдавший всю сцену через окуляр. — Простенько и со вкусом.
— Вольно же им было гнаться за «Серебряными», — откликнулся Архипастырь. — Известно же, что если таянские конники отступают, значит, затеяли какую-то каверзу.
— Ну уж и каверза, — махнул рукой Мальвани, — так, шутка. Как бы то ни было, они пришли, и их много.
— Рене говорит, девяносто тысяч. Уж не знаю, как он их считает, но я ему верю. Годой молодец. За пол-лета собрать армию и отправить на убой. Не у каждого получится.
— На убой? Ты так уверен в нашей победе? — Феликс казался несколько удивленным.
— Нет, в нашей победе я не уверен, — пояснил свою мысль Мальвани, — но сам узурпатор нас не почтил. Если люди Арроя, или кто там у него ходит в разведчиках, правильно рассмотрели консигны, то на нас прет Марциал Одуа с его южанами, баронские полки и пресловутые гоблины. То есть те, кого Годою явно не жаль.
— Кого кому не жаль? — переспросил Рене, появившись на башне вместе с раскрасневшимся Шандером Гардани в запыленном доломане.
— Годою не жаль тех, кого он бросил против нас, — пояснил Мальвани и, окинув взглядом Гардани, с усмешкой добавил: — Вижу, милейший граф успел развлечься?
— Давно не сидел в седле, — чуть смущенно улыбнулся Шани, — а тут такая оказия. Мы несколько часов любовались, как они обустраиваются, и только потом позволили себя заметить. В Арции так и не научились выращивать приличных лошадей.
— Экий ты привередливый, — хмыкнул Рене и посерьезнел: — Какого ты мнения об их лагере?
— Устраиваются надолго. С видом на море, пресной водой и земляными валами. Если нам устроят штурм с налета, не стоит им верить. Марциал понимает, что с ходу ему и Гверганду не взять, и через Адену не перебраться.
— Как думаешь, — Рене с Мальвани перешли на «ты» на второй неделе знакомства, — что предпримет Одуа?
— Если б он был обычным воякой, то попытался бы взять южный форт, ворваться в торговый город, захватить мосты через главное русло и выскочить на эландское побережье. Это кажется очевидным, к тому же в Мунте не знают, что я укреплял восемь лет эту сторону.
— Но Марциал не обычный вояка, — уточнил Феликс.
— Не обычный. Поэтому он сделает то же самое. Только это будет отвлекающим маневром, а он займется переправой. Лично я постарался бы разузнать, что творится у излучин. О, глядите-ка!
Над блестящей полоской озерной воды и гнущимися тростниками что-то сверкнуло, потом еще и еще. Армия Марциала, не торопясь, но и не мешкая, огибала рощу и выходила к городу.
— Около трети от пришедших, как я погляжу, — заметил Мальвани.
— Треть не треть, — откликнулся Рене, — но драться они будут всерьез. Марциалу нужно доказать, что он намерен ворваться в город, а те, кто полезет на стены, наверняка думают, что ворвутся. Кстати, план при всей его тупости не так уж и плох. Стен, на которые нельзя залезть, просто нет. Гверганда хороша, но до Высокого Замка ей все же далеко, а пушек они притащили изрядно…
— Рене, друг мой, — Архипастырь положил руку на плечо эландца, — мы не сомневаемся, что твои сведения верны, но как ты их получаешь? Ты знал об армии Марциала все, когда она была в десяти диа от нас.
— Ваше святейшество, в зависимости от того, кто победит в этой войне, мое знание будет объявлено либо чудом, либо зловредным колдовством. Главное, что мой прознатчик говорит правду и вовремя. Глядите-ка, как бегают!
Арцийцы действительно старались вовсю, копая траншеи, насыпая валы и сооружая укрытия для осадных батарей. Работавшие находились в пределах досягаемости крепостных орудий, но Гверганда молчала.
Беды ничто не предвещало, хотя ее редко что предвещает. Это потом уцелевшие вспоминают, как бились зеркала, снились ножи, выли собаки и что-то скреблось под полом. Расскажи Красотка Гвенда о том, что случилось на тракте, может, кто и сообразил бы, что к чему, а всего вернее, что и нет. Белого Моста случившееся никак не касалось. Ну, убил кто-то кого-то, что-то забрал, а трупы побросал в болото… Мало ли что недобрые люди вытворяют, не вешаться же.
…Село окружили ближе к вечеру, и это были не рядовые «синяки» с телегами и десятком-другим толстомордых стражников. В Белый Мост пожаловали гости более высокого ранга. Мунтских и геланских фискалов сопровождало не меньше трех сотен воинов с самыми что ни на есть погаными рожами.
Расположившись в парадной Гвендиной горнице, незваные гости потребовали к себе войта и клирика и продержали их часа два, расспрашивая о каком-то дорожном злодействе, про которое те знать не знали. Гвенда, разумеется, все слышала — на чердаке «Белой мальвы» не только сушились различные травы и грибы. Достаточно было поднять одну из досок, стать на колени и приложить ухо к полу, и готово!
Сперва корчмарка решила рассказать, чему оказалась невольной свидетельницей, но, услышав голос одного из гостей, передумала. Корчмарка готова была поклясться: это он приказал неведомому собеседнику замести следы. Женщина не могла видеть, носил ли ночной убийца лиловый балахон арцийского фискала, молочный таянского или мундир, да это было и неважно. Гвенда хотела жить и не собиралась полагаться на удачу и честность остальных «синяков». Кто знает, вдруг все они из одной шайки?
Красотке аж нехорошо стало, когда те заявили, что возле села перебили монахинь, везших из Гелани святую реликвию, и что следы ведут в Белый Мост. Ошалевшие войт и клирик клялись всеми святыми, что такого не может быть, что в селе отродясь не водилось разбойников. Слушать их не желали, припомнив про заступничество Рене и Романа, что по нынешним временам считалось преступлением. В конце концов Рыгора отпустили, велев поутру собрать всех на площади.
Расстроенный войт домой пошел не сразу, а спустился в общий зал и потребовал стопку царки. Вот тут-то Гвенда, оттащив его в сторону, и рассказала все. Рыгор задумчиво потер нос и потребовал налить еще. Корчмарка послушно плеснула драгоценного напитка, нагнулась над столом и посмотрела любовнику в глаза.
— Уходить надо, Рыгоре. Собрать шмотье и уходить.
— С ума съехала? На ночь глядя? Всем селом? Успокойся, ничего они не найдут. Поорут, постращают и уберутся.
— Не уберутся, — стояла на своем Гвенда, — вон сколько хуторов вокруг пустых стоит. Видела я, как тех бедняг на дороге положили, а главным у душегубов был тот самый, что тебя допрашивал. Одно хорошо — село они обложили, да про мой лаз не знают. Я их подпою, а ты по мужикам пройди. Стемнеет, детей в охапку и в пущу. Землянки выроем, перезимуем…
— Ты с ума съехала, — повторил Рыгор, видимо не найдя достойного возражения вздорной бабе, — кто ж осенью детей в болото тянет? Да и с чего ты взяла, что по хуторам эти самые ходют? А ежели даже они и разбойники, ну и шо? Ну, ловят сами себя, ну орут «держи вора» на всю Фронтеру. Не спиймают та уберутся. Ну, може, пограбят трошки… Все лучше, чем вовсе хаты решиться.
— Башки ты решишься, а не хаты, — огрызнулась корчмарка. — Ну, ты як знаешь, а я лучше в лесу перебуду.
— Ну й бывай, — сплюнул войт, — только хочь короб возьми. Грибов насбираешь, все не такой дурой возвертаться. И дывысь мне, чтоб никому ни словечка! Еще кто, урятуй Эрасти, с тобой увяжется, а те и прознают… У них же как: бежишь, значит, виноватый.
— Ну добре, — с неохотой откликнулась Гвенда, — но Катре скажу. Она баба не токмо с головой, но и с пузом. На нее не скажуть даже эти, а мне все меньше от совести терпеть.
Марциал действовал по всем правилам. Прежде чем отдать приказ о штурме, следовало предъявить ультиматум и провести артиллерийский обстрел, и вице-маршал отрядил к стенам города четырех красивых всадников — трубача, двух знаменщиков с арцийским штандартом и мирным флагом и молодого офицера с письмами, адресованными командору Мальвани, Архипастырю и эландскому герцогу. Вице-маршал ничего от этой затеи не ждал, но начинать осаду следовало с ультиматума. Традиция есть традиция, как сказал Годой, лично назначая парламентера — виконта Гартажа, происходившего из враждебной как Базилеку, так и новой власти фамилии, и к тому же дружка принца Луи. Марциал спорить не стал. Гартаж так Гартаж, и стройный светловолосый арциец получил три запечатанных свитка и отправился передать их по назначению.
Виконт не просто исполнил приказ, он пошел дальше, вручив защитникам Гверганды не только письма, но и себя. Не прошло и часа, как Гартаж оживленно болтал с «Серебряными», рассказывая о житье в Мунте до и после Годоя и не подозревая, какую бурю вызвал его поступок. Не у врагов — у друзей. Феликс и Мальвани требовали прогнать виконта взашей, а то и допросить с пристрастием. Шандер с пеной у рта доказывал, что парень ничем не хуже «Серебряных», ушедших в Эланд от короля Марко. Рене молча слушал, потом осведомился:
— Шани, возьмешь его к себе?
— Конечно, — улыбнулся Гардани, — мне он нравится.
— Тебе бы и граф Койла понравился, — скривился Мальвани.
— Ну нет, — не согласился таянец, — Койлу я видел. За предателя я его, правда, не держал, но иметь с таким дело — увольте!
— И все же не стал бы я брать к себе этого арцийца, — с сомнением проговорил Феликс, — после того, что произошло…
— Вот именно после того, что произошло, и нужно брать, — усмехнулся Аррой, подставляя лицо проглянувшему солнцу. — Вы боитесь второго Койлы? Этого не будет!
— Почему ты так уверен?
— Потому что парня подобрал сам Годой из числа тех, кто только и смотрит, как бы перейти на нашу сторону. Как ты думаешь, зачем он это сделал? Да для того, чтоб мы его или отшвырнули, или, того лучше, казнили, увидав в нем предателя. Тогда другим арцийским нобилям неповадно будет с нами связываться. Расчет нехитрый.
— Что ж, очень может быть… Излишняя подозрительность отталкивает, и все же, Шани, постарайся, чтобы Гартаж не оказался у тебя за спиной во время боя… Хотя, — командор неожиданно засмеялся, — если мальчишка в отца, его за хвост удерживать придется, чтоб не лез впереди всех. Кстати, Рене, а что на месте Марциала сделал бы ты? Я не имею в виду интриги…
— Я? То, чего ты в свое время опасался. Прорвался бы в город с моря. При хорошем ветре осенью это вполне возможно. Ваши цепи, конечно, хороши, но есть управа и на них…
— Какая это? — набычился Мальвани.
— Рене, Сезар! — Феликс укоризненно покачал головой. — Кто о чем, а монах о свечках… потом разберетесь, как брать Гверганду с моря, а сейчас нам нужно не отдать ее с суши. И ответить на письма.
…Наутро затянутый в черный с серебряной оторочкой доломан Леон Гартаж сопровождал графа Гардани. Шандер коротко поклонился выехавшему навстречу Марциалу и вручил незапечатанный свиток, на котором было три слова «нет» и три подписи — Архипастыря Феликса, великого герцога Эландского и короля Таяны Рене Арроя и маршала Арции Сезара Мальвани.
Глава 42229 год от В. И. 2-й день месяца СобакиАрцийская Фронтера. Белый МостАрция. Гверганда
— Ну и кто там? — Луи подсыпал пороха на полку своего пистоля. — «Рогатые»?
— Не похоже, ваше величество. — Вырвавшиеся вместе с Луи из лагской ловушки воины упрямо именовали своего вожака императором, и принц оставил всяческие попытки это прекратить.
— А кто же тогда?
— Больше всего смахивают на «синяков» и фискальную стражу, — пояснил Ноэль, славящийся своим умением незаметно подкрасться к кому угодно, — и с ними еще какие-то, в серых плащах. Хотели притащить хоть одного, да никто из паршивцев до ветра так и не отошел. Железные они, что ли…
— Сколько их там?
— Много. Вокруг села сотен пять, не меньше, так ведь еще и внутри есть. И, похоже, еще кого-то ждут.
— Что делать будем? — Луи всегда спрашивал совета Ноэля, хотя следовал ему не всегда. Ветеран был не в обиде: молодой предводитель оказывался прав шесть, если не семь раз из десяти. Ноэль потрогал шрам на подбородке.
— Можно обойти село вдоль речки, и в лес. Их двое, а то и трое на одного нашего. Проклятый их знает, чем они заняты, но за дорогой уж точно не следят…
— Да, — кивнул Луи, — всех «синяков» не перебьешь. Нам о Жнецах думать надо.
Не обремененный обозами отряд — громоздкое имущество, включая отобранные во время одного из набегов пушки, хранилось в непролазных для всех остальных Кабаньих топях, — притаился на опушке Ласкавой пущи. Прашинко где-то мотался, а люди Ноэля вторую неделю не находили ни Жнецов, ни отряда, который можно было вырезать. Вчера почти показалось, что безделью конец, но при «синяках» оказалось слишком много стражи, а чуть дальше обнаружился сильный конный отряд. Луи же тщательно оберегал своих людей и на рожон не лез. Эарите сумела втолковать принцу, как важно то, что они делают, и потом… он обещал Лупе.
Селян, конечно, жаль, но урожай не голова, новый вырастет. Зато ограбленные фронтерцы могут и за вилы взяться. Пусть не все, но некоторые. Когда «синяки» уйдут, надо наведаться в село, поговорить… Ему нужны новые люди и, чего греха таить, припасы на зиму, хотя сборщики вряд ли оставят лишнюю курицу для резистантов.[32]
Отряд тихо отошел в глубь леса и потянулся на юго-восток. Они почти миновали опасное место, когда Гайда осторожно тявкнула, привлекая внимание хозяина. И тут же под копыта коней чуть ли не вывалились две женщины и девчонка-подросток, тащившая за руку мальчонку лет семи. Выражения исцарапанных ветками лиц говорили сами за себя. Луи спрыгнул с лошади, даже не поняв, что делает.
— Что случилось?
Одна из женщин, высокая и статная, словно очнувшись от кошмарного сна, уставилась в лицо принцу, не забывая прикрывать собой спутницу, явно беременную.
— Хто вы? — Голос, низкий, грудной, слегка хрипловатый, чем-то напоминал голос Лупе.
— Арцийцы, — Луи старался говорить как можно мягче, — пробираемся в Эланд.
И тут беременная ринулась вперед, явно стремясь обхватить принца за колени. Девчонка с ревом немедля к ней присоединилась. Не терпящий подобных верноподданнических чувств Луи раздраженно отстранился и обратился к статной, кое-как державшей себя в руках:
— Что случилось, красавица?
И Гвенда рассказала. Она, дура такая, все же послушала войта и не стала поднимать тревогу, только соседке Катре и шепнула. Женщины, хоть и не решились бросить дом, на площадь со всеми не пошли, Катря с сынишкой заперлись дома, а Гвенда пробралась через лаз в заборе на задворки церкви, где и столкнулась с Ганкой. Остальные столпились на центральной площади, на коронный помост забрался предводитель «синяков», и тут такое началось…
Голос Гвенды прервался. Однако воины и так все поняли. Теперь, даже прикажи Луи идти дальше, его вряд ли послушались бы. Горечь Лагского поля, безымянный ужас уничтоженных Лошадок, унижение отступления не позволяли пройти мимо еще и этой беды, оттолкнув судорожно цеплявшиеся за запыленные сапоги женские руки.
Действовали быстро и слаженно. Беременную Катрю с сынишкой оставили с вьючными лошадьми, при которых находилось несколько человек из числа не до конца оправившихся раненых. Полсотни воинов засели у опушки, чтобы отсечь погоню, если таковая будет, а Гвенда с Ганкой, наскоро отерев слезы, вызвались провести два десятка арцийцев в село тайной тропкой, по которой они и выскочили. Луи, как ему ни хотелось идти с передовым отрядом, стиснул зубы и остался с основными силами, которые должны были вломиться в Белый Мост, едва поднимется шум. Ноэль, нехорошо осклабившись, прошелся среди вояк, заметив, что, ежели каждый сразу прикончит по одному ублюдку, силы сравняются. О вражеской кавалерии, болтавшейся в весе от села, старались не думать, хотя Луи на всякий случай отрядил в ту сторону десяток всадников посмышленее.
Солнце поднялось уже высоко, день обещал быть жарким. В небе проплывали горделивые облака, не снисходя до творившегося внизу непотребства. Луи махнул рукой, и отряд на рысях двинулся к околице, которая — редкостная удача — была отделена от открытого пространства узким, почти пересохшим ручьем, по чьим берегам росли высокие кусты. Место, прямо-таки созданное для засады, если б орудующие в селе убийцы не были столь самоуверенны. Теперь же славный боярышник помогал не им, а людям Луи, прикрывая их от случайного взгляда. Добравшись до ручейка, всадники остановились. Те, кому надлежало воспользоваться лазом Гвенды, спешились, привязали коней и один за другим исчезли в глубокой, заросшей перезрелой крапивой канаве. Обе селянки настаивали на своем личном участии, упирая на то, что знают каждую улицу. Луи отправил красотку-трактирщицу с пешим отрядом, Ганку посадил на коня впереди себя. Конникам тоже не мешало знать, где какой тупик.
Они ждали, а ветер услужливо доносил звуки, от которых руки сами тянулись к оружию. Наконец на дальнем конце села взвилось пламя, почти сразу охватившее громадный высохший тополь. Луи махнул рукой, и полторы сотни конных обрушились на стражников, бестолково таращившихся на дым. В то же время затрещали выстрелы и в деревне. Арцийцы с легкостью смяли заставу и вихрем понеслись по улочкам, с размаху рубя ошалевших «синяков». На все про все ушло не больше четверти часа, и Луи Гаэльзский оказался полноправным хозяином несчастного села.
Главари нападавших и их охрана были люди с головой. Они не сопротивлялись и при первых же выстрелах дунули прочь, прорвавшись сквозь начинающийся пожар. Остальные оказались не столь счастливы. Из стоявших на южной околице удрало человек двадцать, еще с десяток бросили оружие. Те, кто орудовал внутри села, загружая фуры всем, что попадалось под руку, бросили мешки и бочки и попрятались по щелям.
Судя по тому, как и что творили эти крысы, Белый Мост так и так был обречен. «Сборщики» трудились не покладая рук, но это был не тот ужас, который они нашли в Лошадках, а обычный грабеж с поджогами и убийствами. По крайней мере, Луи так считал, пока они не вырвались к церкви.
Там, на ветвях старого каштана, вниз головой висело несколько человек; среди суконных селянских свит выделялось зеленое одеяние клирика. Двое повешенных еще подавали признаки жизни, и Луи с облегчением увидел, что Жани прямо с коня сиганул на узловатую толстую ветку и принялся возиться с веревками, не обращая внимания на продолжающийся бой… Затем Луи отвлекся на выстрелившего ему в спину из-за церковной двери «сборщика» в молочном плаще. Пуля просвистела над плечом принца, который мгновенно развернул коня и с разгона рубанул стрелявшего палашом. Больше на площади делать было нечего, и Луи, внутренне содрогаясь, вошел в церковь.
Там никого не было, лучи света, пробиваясь через чистые оконца, выхватывали лики великомучеников и заступников; в столбах света плясали пылинки, пахло воском, курениями и чем-то особенным, свойственным только храмам. Луи задержался у иконы своего небесного покровителя, хотел поставить свечку, да не успел, прибежал Ноэль. Солдаты нашли селян, запертых в длинном сарае, ранее служившем складом для проезжих негоциантов и мытарей. Луи подоспел, когда плачущие люди как раз начинали выходить, и поразился, что это сплошь молодые женщины и дети. Старух почти не было, а мужчин и вовсе не нашлось ни одного.
Сотни полторы доведенных до животного состояния двуногих выползали из темного проема, как из могилы. Кто-то заходился плачем, кого-то рвало, но большинство шло, как во сне, с трудом переставляя ноги.
Скоро отыскались и старики, и мужчины. Первые лежали в садике за храмом. Их было много — во Фронтере люди жили, как правило, долго. Очевидно, почти прожитые жизни ни для чего не годились, и бедняг перебили сразу. Мужчин загнали в подвал корчмы, откуда предварительно вывезли все запасы. Их после состоявшегося на площади «суда», признавшего Белый Мост виновным в грабеже и убийстве на тракте, должны были заклеймить и вывезти на каторжные работы. Походная жаровня с раскаленными клеймами отыскалась тут же. В арсенале заплечных дел мастера нашлись и заточенные, но, к счастью, еще не окрашенные кровью белые рога, подтвердившие подозрения Луи насчет орудовавших в селе мерзавцев. Правда, те на сей раз заниматься ритуальными убийствами не спешили, а просто грабили, убивали и насиловали. В той же «Белой мальве», в бывшем общем зале было заперто десятка три девушек и женщин, которых покамест миновала судьба загнанных в сарай.
Луи понимал, что на него свалились сотни перепуганных людей, которым до подхода годоевцев далеко не уйти, однако лицо принца даже не дрогнуло. Так уже было на Лагском поле, когда на него словно бы что-то накатило, и он начал сухо и четко отдавать распоряжения, которые сразу же выполнялись.
Пленников, кроме троих, казавшихся самыми разговорчивыми, повесили, мертвых сельчан снесли в храм, рога с превеликой осторожностью воткнули в кучу навоза, приготовленную для удобрения чьего-то ухоженного огорода. Обитателям села было велено захватить с собой самое необходимое и собираться у ручья. Нерадивых и медлительных подгоняли воины, и все равно принц понимал, что они не успеют.
«Вот и все, ваше величество, — подумал он о себе в третьем лице, — тут, скорее всего, и будет твой последний и абсолютно бессмысленный бой, потому что, как только убьют тебя, прикончат и этих бедолаг, которым ты дал лишь небольшую отсрочку».
И все равно настоящий воин признает поражение только после смерти. Время летело галопом, когда мысли возвращались к приближающимся врагам, и при этом стояло на месте, когда речь шла о копающихся крестьянах. Наконец все сгрудились в кучу у околицы и в сопровождении легкораненых двинулись к лесу.
Последними уходили Гвенда и с трудом державшийся на ногах здоровенный мужик, вытащенный Жани из петли. Здоровяк оказался войтом и любовником красотки-корчмарки, которая помогала ему идти, не забывая оглядываться на четверых подростков. Трое парнишек шли насупившись, глядя в землю, девочка тащила на руках большую рыжую кошку и ревела в голос, оплакивая мать, убитую при попытке вырвать мужа из рук палачей.
Нестройная толпа медленно тащилась по скошенному лугу. Между ними и спасительной опушкой оставалось с полвесы, когда в село ворвался тарскийский эскадрон.
Застава в три десятка всадников была выставлена с той стороны Белого Моста, откуда, по мнению Ноэля, следовало ожидать атаки, и годоевцы не заставили себя ждать. Это были не фискальные стражники в белых и лиловых плащах, а опытные кавалеристы с черно-красными флажками на пиках. Они сразу же заприметили заставу и дружно пришпорили коней.
Люди Ноэля, видимо не ожидавшие, что врагов будет так много, растерялись и, бестолково нахлестывая лошадей, бросились наутек. Разгоряченные погоней тарскийцы, вися на плечах у преследуемых, стрелой пронеслись по главной улице села, но на противоположной окраине удиравшая застава развернула коней навстречу врагу, а рядом, как из-под земли, выскочил и сам Ноэль с сотней всадников.
Все решила внезапность. Первые ряды преследователей, запертых в узкой улице, были опрокинуты, и тут щедро облитые лучшей Гвендиной царкой крыши занялись почти невидимым в свете дня огнем. Годоевцы не выдержали — с грехом пополам развернулись и, пытаясь вырваться из пылающей мышеловки, со всего маху врезались в своих подоспевших товарищей, вдребезги разнеся их боевой порядок. И тут Луи бросил в бой всех, кто у него остался.
Десятки и пятерки конников нелетали со всех сторон, не давая врагам опомниться и пересчитать противника. Суматоху усугубило падение нескольких загодя подрубленных тополей. Отряд Луи дрался умело и яростно, и тарскийцы, атакованные с разных сторон и не знающие о своем численном превосходстве, ринулись в единственное, как им казалось, безопасное место. Но широкая поначалу улица в конце резко сужалась и выводила к мельничной плотине, перегораживавшей болотистую речонку. Кони оскальзывались, вязли в тине, падали, а тех, кому удалось влететь на плотину, встретили выстрелами в упор.
Принц оглянулся. Обитатели уничтоженного села уже скрылись среди молоденьких берез, а годоевцы, растеряв боевой задор, бестолково метались по пылающему селу. Луи перевел дух и подал знак горнисту. По звуку трубы арцийцы россыпью устремились к лесу, предусмотрительно взяв в сторону от места, где исчезли сельчане. Однако кавалеристам было не до погони, да и подошедшее с севера пылевое облако прикрыло отступавших, делая стрельбу по ним бессмысленной.
Глава 5Ночная Обитель
— Ты Светорожденный из клана Луны. — Голос воина с волком был слегка хрипловатым. — Долго же ты шел.
— Я Нэо Рамиэрль из Дома Розы клана Лебедя. — Начало разговора было странным, но Роман решил говорить только правду, хоть и не обязательно всю.
— Вот как? — удивился незнакомец. — Значит, Адена права… Что ж, законы для того и устанавливаются, чтобы их кто-то нарушал. Приветствую тебя, Рамиэрль. Возможно, то, что ты из клана Лебедя, и к лучшему, хотя я готов поклясться, что в тебе течет кровь лунных королей. Ты, вероятно, хочешь знать, с кем говоришь. Некогда я был одним из тех, кто ворвался в чужой мир и привел с собой вас, эльфов…
Роман оцепенел. Он ожидал чего угодно, но не встречи с одним из Светозарных, покинувших Тарру задолго до его рождения. Да и собеседник как-то не соответствовал представлению Романа о божественной силе. Эльф стоял совсем рядом, но не чувствовал мощи, которой следовало бы окружать высшее существо. Перед ним был странник и воин, такой же, как он сам, возможно, более искушенный в воинском ремесле и успевший повидать то, чего Рамиэрль-разведчик еще не видел, но никак не один из бывших повелителей Тарры, сокрушивших и уничтоживших создавших ее богов. И вместе с тем Роман знал, что незнакомец говорит правду, а боги, являясь слабейшим, могли скрывать свою силу, чтобы не раздавить их. С трудом сглотнув застывший в горле ком, эльф дерзко сверкнул синими глазами.
— Как я должен называть тебя?
— Можешь звать меня Ангес… Я привык к этому имени, хотя и не имею теперь на него прав. Ты воспользовался ключом. Истинный Ангес оставил его Ларрэну Лунному, на которого ты похож, как сын походит на отца. Это он прислал тебя?
— Я пришел сам, Ангес. Я не знал, куда и к кому иду, просто искал ответы на многие вопросы. И помощи.
— Вот как… — Воин нахмурился. — Значит, в Тарру пришла беда? Мы боялись этого…
— «Мы»?! Вы бросили наш мир на произвол судьбы, истребив тех, кто создал и защищал его…
Собеседник Романа стиснул челюсти, но сдержался. Во всяком случае, святотатца, посмевшего обвинять богов, молния не поразила.
— Я не знаю, что произошло в Тарре, — в темно-синих глазах Ангеса блеснула ярость, но Роман готов был поклясться, что направлена она не на него, — но и ты, потомок Ларрэна, не знаешь многого. Я и моя сестра не можем помочь вам действием, но на некоторые из твоих вопросов у меня найдется ответ. Садись. Зимняя ночь длинна, длинен и наш разговор. Обещаю — ты пробудешь здесь столько, сколько нужно, и ни мгновением дольше.
Ангес откуда-то извлек серый волчий плащ, бросил на торчащий из снега плоский камень и сел, кивком указав Роману место рядом с собой. Волк улегся рядом с хозяином, ткнувшись седой башкой тому в колени. Светозарный задумчиво перебирал длинными сильными пальцами серебристую звериную шерсть. Потом вспомнил о госте.
— Я люблю зиму, — признался он, — но немного тепла нам не помешает.
Лето не пришло, только заплясал чуть ли не у самых ног огонь — рыжая живая звезда в сине-зеленом морозном мире. Роман, уже ничему не удивляясь, смотрел на взявшийся ниоткуда вертел, унизанный кусками оленины, и кувшины с вином. Эльф, не став чиниться, принялся за угощение. Ангес все еще молчал, глядя в огонь, Рамиэрль его не торопил, приводя в порядок разбежавшиеся мысли. Он искал Эрасти, а нашел бога, и встреча эта должна стать поворотом. Даже если Ангес потерял прежнюю силу, он должен вернуться и бросить вызов Ройгу. Только бог может обуздать другого бога…
— Что ты хочешь знать? — негромко спросил воин.
— Все. И ничего. Неважно, почему вы ушли, если вы вернетесь и спасете Тарру.
Ангес покачал головой:
— Тарру может спасти только сама Тарра. Я не могу вернуться. Не не хочу, а именно не могу.
Роман не ответил, неотрывно глядя в лицо богу. И тот выдержал взгляд.
— Мы не можем вернуться, — повторил Ангес. — Светозарные отреклись от Тарры, а отречение обратного хода не имеет. Во всех мирах владыки подражают богам, ты должен знать: отречься можно лишь раз. По праву силы власть берется столько раз, сколько удастся, по праву божественному она дается единожды. Смертные иногда выдают первое за второе, мы такой возможности лишены.
— Значит?
— Значит, Тарра для нас закрыта.
— Но я же прошел к тебе, а я не бог.
— Да, ты не бог… Ты прошел сюда и сможешь вернуться. Слушай меня, эльф. Слушай внимательно. Тот, кто побывал здесь до тебя, уверен, что от того, как обладатель ключа поймет сказанное, зависит не только судьба твоего мира, но и куда большее.
Нас было семеро — пятеро братьев и две сестры. Мы завладели этим миром по праву Света, победив тех, кто владел им по праву создателей. Затем Свет призвал нас к себе, и мы покинули Тарру. У тебя слишком мало времени, чтобы я объяснил тебе причину этого. Важно другое. Пятеро из нас не спорили с решением Престола Сил, но я и моя сестра не захотели уходить. Я счел это трусостью, она — предательством.
— И все же вы ушли…
— Схватка богов оставляет позади лишь руины. Я хотел и мог драться, но Адена, покровительница клана Лебедя, клана, в котором ты вырос, удержала меня. Наша война уничтожила бы Тарру, тогда как отсутствие богов не грозило ей немедленной гибелью. Мы с сестрой подчинились обстоятельствам, но, уходя, постарались защитить оставляемый мир. Твое кольцо — один из двух талисманов-ключей, врученных Аденой Залиэли из клана Лебедя и мной — Ларрэну Лунному. Мы хотели, чтобы эльфы хранили Тарру, пока сама земля не породит тех, кто способен принять на себя этот груз.
Черный камень я нашел в стороне от троп, по которым ходили мои братья и сестры, нашел там, где некогда шла война, в которой победил Свет, но моя находка принадлежит другой силе.
Я всегда был немного безумцем, и я принес камень сюда, не зная всех его свойств. Мне хотелось иметь свою тайну. Я представлял себе лица родичей, узнай они о моем поступке, и смеялся. Затем я сотворил кольцо-ключ, открывавший врата в мою обитель. Врата Воина, так их называли когда-то…
Мне нравилось дразнить Светозарное, и, клянусь Волком, мои игры не несли опасности для Тарры.
— Но…
— Спрашивать будешь потом. Я воин и никогда не был слишком прозорлив, но мне явился некто, познавший больше других. Он открыл мне один из вечных законов — любой мир рано или поздно порождает тех хранителей и защитников, которые нужны именно ему, и дарует им силу. В страшных муках, в крови, в отчаянье, но иначе нельзя. Среди множества душ всегда найдутся те немногие, кто пойдет до конца во имя того, чтоб жили другие. К несчастью, никому не ведомо, когда именно придет беда. Оставленный без высшей защиты мир может не успеть сковать оружие для своих защитников, и тогда любая жертва окажется напрасной.
Мой клан, клан Луны, и клан Адены — клан Лебедя — должны были хранить Тарру, пока не поднимутся те, кто займет место ушедших богов. Затем наши посланцы были вольны уйти за нами или же остаться, если хранимая земля станет для них родной.
Я говорил уже, что нас было семеро и у каждого имелось излюбленное место, куда мы нисходили из Светозарного и где беседовали с эльфийскими владыками и повелителями и пастырями смертных. Каждый из нас создал себе ту обитель, что более всего отвечала его сути. Я был богом войны и холодного железа, и я создал себе это убежище, откуда открывались пути в Светозарное и в земли людей и эльфов.
Так уж вышло, что доступный обитателям Тарры вход в обитель Воина оказался рядом с древними путями. Это место почитали священным гоблины, народ, избранный создателями Тарры. Сначала я хотел уничтожить гоблинов, но мне было запрещено; потом я увидел в этом знак судьбы — то, что сделали бы для Тарры ее истинные боги, останься они в живых, должен сделать я. Я открылся Ларрэну, и тот поклялся, что исполнит мою волю.
Лунный король сильней других эльфийских владык любил Тарру, он и так сделал бы для нее все. Ларрэн убедил глав Домов своего клана остаться. Я с радостью отдал ему кольцо, открывающее дорогу в мою обитель. Теперь Ларрэн, исполнив свой долг, мог увести Лунных этим путем. Я услышал бы это и вернулся за ними сюда. Таким образом я не нарушал закон, запрещавший мне ступать на землю Тарры, и не оставлял ее без защиты.
Мне казалось, я сумел обойти все запреты, но теперь я знаю: все пошло не так с самого начала, словно наши замыслы разбились о чью-то недобрую волю, а может, так оно и было. Захватив Тарру, мы сочли ниже своего достоинства узнать все о ее прошлом, познать природу действующих в ней сил, а потом стало слишком поздно. Есть проснувшееся ныне зло, о котором говорится в вашем Пророчестве, но кто знает, вдруг существует и нечто иное, до поры остающееся в тени? Даже Знающий не может предусмотреть все!
— Знающий?
— Возможно, ты когда-нибудь увидишь его, но я не слишком бы рассчитывал на его вмешательство. Мне осталось досказать немного. То ли родичи проведали о моем решении, то ли они выполняли приказ Света, а возможно, в дело вмешался рок, но когда мы покинули Светозарное, ударило Великое Заклятье Света, разрушившее созданные нами дороги в Тарру и запечатавшее ее мир Великой Печатью, снять которую под силу лишь всем Светозарным. Я едва успел оставить в своей обители свой образ.
— Значит…
— Значит, ты говоришь с отражением того, кем я был в миг Исхода.
Глава 62229 год от В. И. 19-й день месяца Зеркала — 1-й день месяца ВолкаАрция. Берег АденыАрция. ГвергандаАрция. Мунт
Все вышло именно так, как он рассчитывал, и это радовало и бесило одновременно. Радовало, потому что он не допустил в своих расчетах ни единой ошибки. Бесило, потому что Аррой и Мальвани оказались, как он и предполагал, неуязвимыми. Марциал сделал все что мог и даже более того. Годой в глубине души признавал, что пошел бы точно тем же путем и, скорее всего, с тем же результатом…
Регент еще раз просмотрел донесения вице-маршала и цидули своих прознатчиков. Все совпадало, брат ныне покойного Бернара оказался хорошим стратегом, но против него были не только Аррой и Мальвани, не только славящаяся несокрушимыми стенами Гверганда, но и природа. Форсировать реку, в которую спокойно заходят самые большие корабли, а с одного берега с трудом, да и то через окуляр, разглядишь, что творится на другом, дело неблагодарное.
Одуа действовал безукоризненно и все равно остался там же, где был в начале кампании, потеряв добрую четверть армии. Будь брат Бернара глупей и трусливей, потерь было бы меньше… И все же одну победу Марциал одержал: Годой окончательно решил его судьбу, и решил благосклонно. Просьба вице-маршала об отступлении на зимние квартиры никоим образом не станет поводом для отставки с последующей поездкой к господину Шаддуру, отчего-то предпочитающему наполнять Чашу за счет аристократов… Можно подумать, у простолюдинов кровь другого цвета.
Регент готов был принять все предложения Марциала, но на всякий случай еще раз склонился над исчерканной зеленым и черным картой. Вот устье Адены, вот Гверганда… В городе — три моста и паромная переправа. Мальвани укреплял Гверганду больше десяти лет и, похоже, собирался воевать отнюдь не с Эландом, во всяком случае, перестроенные форты оказались для удара с юга неприступными.
Марциал штурмовал их восемь раз. Без толку. Прознатчики особенно отмечали меткую стрельбу осажденных, и дело было не столько в качестве и количестве их пушек, хотя те и были хороши, сколько в ловкости и умении орудийной прислуги и артиллерийских офицеров, а вот Марциалу так и не удалось нанести стенам Гверганды сколько-нибудь заметного ущерба. Крепостные пушки били сильнее и дальше привезенных Северной армией, а стены были сложены не из жалких кирпичей или известняка, а из мощных гранитных блоков. Марциал Одуа, надо отдать ему справедливость, и не надеялся с лету овладеть цитаделью, рассчитывая на то, что ему удастся перейти Адену выше города. Годой на его месте поступил бы точно так же, даже места, выбранные Одуа, не вызывали сомнений. Что ж, хорошие военачальники думают одинаково, а Мальвани, Феликс и Аррой, безусловно, были стратегами милостью Триединого, в которого, впрочем, регент не верил.
Годой вновь уткнулся в карту, пытаясь отогнать малоприятные воспоминания о становящемся все несноснее господине Шаддуре. Итак, сначала Марциал попробовал переправиться в излучине, где за рекой возвышался крутой холм, весьма подходящий для создания временного укрепленного лагеря. Увы! Река оказалась слишком широка, а противоположный берег буквально утыкан пушками, и откуда только эландцы их набрали? Под перекрестным огнем мост навести не удалось, а небольшие отряды, перебравшиеся на конях и лодках, были уничтожены или сброшены в реку. Правду сказать, от этой попытки успеха и не ожидали. Марциал заранее писал о своих планах, в которых демонстративному форсированию реки отводилась роль разведки.
Арцийцы выяснили, что берег укреплен, и укреплен основательно, после чего Марциал вернулся к Гверганде и с упорством обреченного принялся бросаться на гранитные стены, предъявляя ультиматум за ультиматумом, на которые из крепости отвечали издевательскими выкриками. Одуа терпел и готовил тайную переправу много выше города, полагая, что, какой бы сильной ни была оборона, укрепить весь северный берег, даже с учетом того, что он выше южного, невозможно.
На первый взгляд все так и обстояло. Шестая по счету группа разведчиков — первые пять исчезли без следа, причем каждая последующая переправлялась выше предыдущей — успешно перебралась на другой берег выше Зимней гряды, где Адена еще не столь широка. Это пятью весами ниже, когда в нее вливался быстрый холодный Цир, а затем и полноводная Осса, построить сносную переправу почти невозможно, а выше Цира Адена мало чем отличается от большинства арцийских рек. Там в самом начале месяца Собаки крупный отряд и перешел на эландский берег.
Казалось, Марциал был близок к успеху. Переправившиеся, смяв несколько небольших заградительных отрядов, вышли к устью Цира, установили связь с основными силами и навели плавучий мост, по которому начала переходить армия. Увы! Брат Бернара при всем своем уме недооценил противника. Северный берег Цира оказался укреплен по всем правилам воинского искусства, а на плавучий мост спустили заранее подготовленные брандеры. Эландцы где-то разжились горючей черной жидкостью, по слухам бьющей из земли в атэвских пустынях, и деревянная переправа заполыхала. Мало того, атэвская дрянь продолжала гореть и в воде, в которую, спасаясь от огня, прыгали арцийцы. Около четверти людей Марциала оказались на левом берегу отрезанными водой и огнем от своих. И в это время им в тыл ударили заранее перешедшие Цир и до поры до времени прятавшиеся в лесу церковники, усиленные конницей Гардани. Вояк Марциала быстро оттеснили к вершине треугольника, образованного Аденой и ее притоком, из-за которого ударила артиллерия.
Избиение продолжалось почти сутки на глазах у вице-маршала, бессильного хоть чем-то помочь гибнущим. Некоторые, впрочем, предпочли сдаться в плен.
Желающих переправляться через реку поубавилось, но Марциал предпринял последнюю отчаянную попытку прорваться в город по реке на плотах и отобранных у местных жителей лодках. Две тысячи прельстившихся полугодовым жалованьем добровольцев согласились рискнуть, но раскошеливаться не пришлось. Плоты исчезли из виду за стенами южных фортов, и только их и видели. Немногие выбравшиеся из этой передряги рассказали, что напоролись на протянутую через реку цепь, за которой стояли эландские корабли, расстрелявшие утлые суденышки в упор.
Неприступность аденского рубежа стала очевидной, и обе стороны успокоились, лишь иногда тревожа друг друга вялой перестрелкой и небольшими вылазками, в которых опять-таки в большей степени преуспели осажденные. Скоро должны были начаться осенние бури, и место, в котором располагался основной лагерь Марциала, становилось небезопасным. Вице-маршал просил разрешения отвести войска вверх по течению Адены.
Другого выхода не было, и Михай направил Марциалу приказ, предписывающий армии к началу месяца Волка подняться к Зимней гряде и встать лагерем, перекрыв Морской тракт. Расщедрившийся регент повелел выплатить жалованье за три месяца вперед и поделить между уцелевшими деньги, причитающиеся погибшим. Вояки Марциала это заслужили, а требовать от людей невозможного — глупо. Мальвани и Рене надежно заперты за Аденой, а в Арции и Таяне найдется достаточно людей, чтобы исполнить задуманное. После чего можно вспомнить об Эланде. И, конечно же, о Герике, но Эстель Оскора в руках Арроя устраивала Михая больше, нежели Эстель Оскора в Вархе под присмотром господина Шаддура.
— Вот и все. — Рене проводил взглядом отходящих арцийцев.
— На сегодня, — согласился Гардани, смахивая пот с закопченного лица.
— Да нет, не на сегодня. — Аррой устало привалился к стене. — Ставлю Гиба против дохлой клячи, что этот штурм последний. Эрик клянется, что завтра задует Хьела,[33] а это надолго.
— Во время Хьелы даже безумцы не полезут на стены, — объяснил Мальвани, — да и исчерпали они себя. Впрочем, и мы тоже…
— Увы. — Феликс после схватки у Цира слегка прихрамывал, но трость или потерял в боевой горячке, или отбросил за ненадобностью. — Силы слишком равны, чтобы драться. Они поняли, что не пройдут. Мы поняли, что не выйдем. Ворваться в город по реке и захватить мосты было их последним шансом.
— И они его упустили, — подвел итог командор, — или, вернее, мы их остановили.
— Значит, мы все думаем, что Марциал успокоится до весны. — Архипастырь умело перезарядил пистоль и заткнул за пояс, странно выглядевший на малахитовом облачении.
— Именно. История знает примеры подобных «стояний», — подтвердил Сезар, — некоторые продолжались не год и не два, а все десять. И прекращались изнутри. Кто-то ломался и отступал, кто-то открывал ворота, кого-то свергали… Кстати, мои поздравления, Рене: то, что ты рискнешь войти в реку при такой низкой воде, не предвидел бы сам Анхель!
— Это напрашивалось само собой, — отмахнулся Аррой, — а раз так, мы были обречены на победу. Да и Адена здесь много глубже, чем кажется, но на победу, на нашу победу эта осень не походит.
Первый снег я увидела из окон замка. Я стояла и смотрела на крупные белые хлопья, медленно падающие на мокрую темную землю, и мне казалось, что это я стремительно взлетаю в небо, а снежинки стоят на месте. Как много уложилось в один-единственный год! Прошлую зиму я встречала в Убежище, не зная и не понимая, кто я. Блаженное неведение осталось в прошлом, я была порождением и заложницей чудовищных сил, которые, если их не обуздать, пожрут наш мир, и больше не будет ни белых хлопьев, ни зеленых листьев. Пожрут и примутся за другие миры, и там тоже не будет ничего…
А снег все шел и шел, призывая успокоиться, лечь и уснуть до весны. Даже война и та зимой впадает в спячку, как медведь или полевая крыса. От Шани я знала, что Марциал убрался на зимние квартиры, встав лагерем на Лисьем тракте чуть выше Зимней гряды. Сорвавшиеся с цепи осенние шторма его вряд ли беспокоят, но вот удержать в подчинении семьдесят тысяч здоровых бездельничающих мужчин — тут воистину следует быть сильным человеком. Впрочем, имперская армия, отойдя от моря и пушек Гверганды на безопасное расстояние, наверняка уже обросла маркитантами обоего полу, которые помогут солдатам легко и непринужденно пережить зиму и спустить жалованье. У нас такой возможности не имелось, Идакона, приютившая многочисленных беженцев, была молчаливой и хмурой: присущее маринерам безразличие к опасности не распространялось на ту, что грозила их дому.
Я не могла не видеть, как они разрываются между желанием стоять насмерть и погрузить на корабли своих женщин и детей и увезти к далеким солнечным островам, где текут прозрачные ручьи и перекликаются невиданные птицы с сиреневыми и оранжевыми перьями. Тосковали и отлученные от дел гвергандские негоцианты, чей воинственный пыл истощился от безделья и убытков, а из Арции доносили, что торговцев, менял и ростовщиков Годой, которого уже не называли узурпатором, но еще не величали императором, не притеснял.
Утром я имела сомнительное удовольствие лицезреть постные рожи торговых старшин Гверганды, явившихся к герцогу, и готова была поклясться, что они приходили жаловаться на свою горькую долю и клянчить компенсации за упущенную выгоду, хотя никто их в Идакону на веревке не приводил.
Усилием воли я забыла о купцах и вспомнила о времени — часы на камине сказали, что я проторчала у окна два часа. Снег все еще шел, и очень густо, но поднявшийся ветер разорвал облака. Коротко блеснуло заходящее солнце, но снежинки в его лучах казались черными, будто с небес сыпалась зола, а может, так оно и было. Зола несбывшихся надежд может выглядеть как снег.
Шаг в глубь комнаты, шаг во тьму… Я зажгла свечи и повернулась к роскошному зеркалу. Летом я чуть было не велела вынести его прочь, но нежелание объяснить свою причуду пересилило. Я ограничилась тем, что, оставаясь одна, занавешивала стекло шелковой атэвской шалью цвета павлиньего пера. Защитить она не могла, но создавала иллюзию преграды. Впрочем, меня больше не тревожили, понемногу я успокоилась и даже заставила себя использовать зеркало по назначению. Вот и теперь я рассматривала свое отражение. Обрезанные Лупе волосы отросли, на ночь я стала их заплетать в некое подобие кос, хоть и до смешного коротких. Занимаясь своей гривой, я снова задумалась и просидела перед зеркалом чуть ли не столько же, сколько у окна. Очнулась я от того, что моей щеки коснулось нечто неуловимо прохладное: мои друзья-тени давали понять, что я слишком засиделась. Странно, что я не встречала их раньше, или они жили только в Идаконе? Город этот был ой каким непростым, уж это-то я чувствовала.
И Марина-Митта, и Анна-Илана смертельно бы обиделись, скажи им кто, что они хоть в чем-то сходны, но сходство было, и явное. Обе заглядывались на Рене, обе не получили желаемого, обе связались с Михаем Годоем и обе же обратили внимание на Уррика, и тут Ланка нанесла сокрушительное поражение племяннице Базилека. Гоблин испытывал к фаворитке-монахине отвращение, а ее все более откровенные заигрывания вынудили молодого офицера обратиться к начальнику гоблинской стражи.
Уррик коротко, не объясняя причин, попросил отправить его в Северную армию. Нкрдич был возмущен. Приказы старших у гоблинов не обсуждались. Самому Нкрдичу тоже не слишком нравилось бессмысленное сидение в Мунте, но ему и в голову не приходило жаловаться на судьбу или тем более проситься из опостылевшей столицы на север.
Уррик молча выслушал разбушевавшегося начальника, а наутро сделал то, что никакому другому гоблину и в голову бы не пришло. Он обратился прямо к Михаю Годою, чем немало того позабавил. Разумеется, догадайся регент об истинной причине просьбы Уррика, Марине-Митте стало бы не до смеха, но будущий император не задумывался о том, что его вечная занятость для золотоволосой красотки оборачивается скукой и пустотой, которую надо заполнить. Другая ударилась бы в интриги, но Митту влекла не корона, а мужчины. Годой же при всем своем уме не сомневался ни в помилованной арцийке, ни в Уррике, заскучавшем в теплом, мирном Мунте, а отправлять смышленого, знающего арцийский капитана в действующую армию было столь же недальновидно, как строить забор из драгоценного дубца.
Регент коротко сказал гоблину, что подумает и чтобы тот утром явился за предписаниями. Уррик склонил голову и горной рысью скользнул за раззолоченную дверь. Годою не хотелось лишаться такого телохранителя, но просьба упала на благодатную почву. Михаю не нравилось то, что творится во Фронтере, и он как раз раздумывал, кого бы туда послать. Так называемые резистанты в последнее время обнаглели окончательно, самым же неприятным было, что их главарь подписывался ни много ни мало как Луи Гаэльзский. Михая не волновало, в самом ли деле наглец являлся сыном Эллари, или это было чьей-то гениальной выдумкой. Оживший «принц» начинал мешать не меньше строптивого Архипастыря.
Разбойника хранил словно сам Проклятый. Отряд «Луи» гнездился в болотах, куда не отваживались заходить даже самые отчаянные, а после неудачной попытки доказать циалианкам, что убийцы святых сестер строго покараны, Фронтеру охватило какое-то безумие. Люди бросали деревни и уходили в леса, появились собственные вожаки, самым известным из которых стал какой-то Рыгор Зимный, спевшийся с Луи. Они не только бесчинствовали на дорогах, но и истребили несколько гарнизонов. С этим надо было кончать.
Михай Годой встал и прошелся по кабинету. Нужно действовать! И начнет он с самого простого. Гоблины Мунт не украшают, но у Адены и в Гелани они незаменимы. Дело Марциала — не выпустить Рене и Мальвани из Эланда, пока не падет Святая область. Дело Уррика — заняться гоблинским подкреплением, которое подойдет в Гелань. Граф Варшани — человек толковый, но с гоблинами вряд ли поладит, с него хватит и Фронтеры. Пусть делает что хочет, но резистантов нужно уничтожить, причем только клинками и пулями. Никакой магии! Нужно, чтобы союзники это уразумели. Пусть, если им так уж приспичило, наполняют свою поганую Чашу в Вархе и ждут.
Годой не имел бы ничего против, если бы господин Шаддур прикончил эландца и развлекся с Гардани, но пока Эстель Оскора в Идаконе, это нежелательно. Если союзники одержат верх, они получат Эстель Оскору, а вместе с ней и своего ублюдочного бога, а это хуже десятка Арроев, и этого он им не позволит.
Регент подписал несколько указов, собственноручно начертал распоряжения Уррику и привычно нежное письмо Илане, срок которой уже приближался. Посидел, потер уставшие глаза, придвинул кипу прошений и понял, что на сегодня — все. Разбираться с готовыми сосать любое вымя ублюдками Годой не собирался, равно как и думать о том, что делать через месяц или весной. Тарскиец неспешно сложил бумаги в стол и отправился к Митте. Та была рада. Очень.
В коридоре прозвучали шаги. Менялся караул, значит, минуло два часа пополуночи. От свечей осталась половина, дрова в камине почти прогорели. Давно пора было отправляться спать, но что-то меня удерживало. А потом на самом краю моего сознания словно бы раздался хруст, как от ломающегося молодого льда. И это не было ощущением чужого присутствия.
Я потрясла головой, не помогло. Прохладные прикосновения стали чаще и быстрее. Мои друзья-тени затеяли свою обычную возню. Я все еще не привыкла к их постоянному присутствию и покосилась на свои руки. Можно было поклясться, что я сижу летним ветреным днем под деревом, а вокруг пляшут солнечные зайчики, однако все деревья в Эланде, кроме елей и можжевельника, уже облетели…
Я еще раз переплела волосы, поддавшись слабости, все же набросила на зеркало павлинью шаль и задумалась, пытаясь понять, что меня тревожит, а тревога нарастала. Я уже с трудом удерживала себя на месте — хотелось куда-то немедленно бежать, что-то делать, о чем-то кричать…
В дверь постучали. Очень осторожно, но я уже так себя взвинтила, что стук прозвучал мушкетным залпом. Я подскочила, как вспугнутый заяц, добежала до двери и, повернув ключ в замке, рывком ее распахнула.
— Вот как? — улыбнулся Рене. — Королева не спрашивает, кто ее хочет видеть в столь поздний час?
— Монсигнор! — Я быстро отступила в глубь комнаты, лихорадочно усмиряя глупейшую улыбку. По счастью (или наоборот), Рене пришел не один.
— Мы вот по какому делу. — Рене с удивлением оглядел занавешенное зеркало и горящие свечи. — И мне, и Шандеру эта ночь кажется какой-то странной, а вы бывали в Убежище и носите амулет эльфийского принца. Вы ничего не чувствуете?
Разумеется, я чувствовала, но не могла выразить словами, что именно. Я честно призналась в своей беспомощности. Рене, взглядом спросив моего согласия — как будто я могла что-то иметь против?! — уселся в одно из глубоких кресел, которых в моей комнате поставили явно больше, чем требовалось. Шани опустился в другое. Преданный, смирно лежавший у моей кровати, немедленно переместился поближе к Гардани, и тот с нескрываемой сердечностью обнял зверя за шею. Мне оставалось лишь налить гостям вина, казавшегося лично мне излишне сладким, хотя знатные дамы должны пить именно такое. Гости молчали, я тоже.
Из ступора меня вывел странный голос — резкий и скрипучий, с интонациями, живо напомнившими мне одного весьма неприятного учителя-арцийца, и голос этот явно не принадлежал ни Рене, ни Шани.
— Я полагаю, — казалось, говорили из-под кресла Рене, однако беспокойства это ни у кого не вызвало, — в настоящий момент происходит некое событие, последствия которого скажутся на судьбе вверенных нам земель!
— Нам? — хмыкнул герцог и поднял руку так, что неизменный золотой браслет лихо блеснул в свете множества свечей. — Любезная сестра! Разрешите представить вам моего просвещенного спутника!
Я не верила собственным глазам. С золотого браслета важно сползла украшавшая его золотая же жабка, которая, на глазах обретая цвет вороненой стали, столь же важно взобралась на плечо Рене.
— Разрешите представиться. — Жаба учтиво поклонилась. — Андриаманзака-Ракатуманга-Жан-Флорентин, странствующий философ и ученый. В последнее время имею честь состоять советником при особе великого герцога Эланда, Первого паладина Зеленого храма, доблестного Рене Арроя.
Я потрясенно молчала, а Рене с Шани не могли скрыть плутовской мальчишеской улыбки. Странствующий философ окончательно угнездился на плече адмирала и продолжил:
— Мы принадлежим к древней высокоразвитой расе, которая обладает способностями мыслить отвлеченно, отличаясь также прекрасной памятью. Мы живем во имя поиска Истины, и поиск этот является целью и смыслом нашего существования, поэтому нас никогда не ослепляют вещи, столь привлекательные для более примитивных созданий. Жажда богатства и власти, стремление привязать к себе иное мыслящее существо нам глубоко чужды. Но я отвлекся, чтобы объяснить ее величеству причину раскрытия моего инкогнито, а заодно оговорить, что мое присутствие при особе монсигнора Арроя является тайной, от сохранности которой зависит будущее Тарры. Целью же нашего нынешнего собрания…
Я украдкой взглянула на Рене. Адмирал слушал говорящую лягушку с абсолютно серьезным выражением лица, но в эльфийских глазах плясали веселые искры. Шани был не столь выдержан, и на его губах то и дело мелькала улыбка. Это было великолепно, что он вновь научился улыбаться. Если все заслуги этого говорящего чучела сведутся к тому, что Шани вспомнит, что такое смех, то и тогда его появление будет оправданно.
Тем не менее я прилежно слушала и, к своему удивлению, пришла к выводу, что пучеглазый ритор неглуп. Если бы не его спорная внешность и размеры, а также назидательный тон и обилие заумных слов, жаб был бы дельным советником. Именно ему пришло в голову, что в Идаконе находятся три человека, близко сталкивавшиеся с ройгианской магией. Двое из них — Шандер и Рене — почувствовали в эту ночь странное напряжение, и Жан-Флорентин предположил, что, если это не случайность, нечто подобное должна ощущать и я, а мои познания в эльфийской магии, возможно, прольют свет на происходящее. Только вот знаний у меня было не больше, чем у библиотечной кошки, даже если она каждый день спит на многомудрых фолиантах. Да, я ощущала, что нынешняя ночь не простая, но и только.
Можно было воспользоваться случаем и рассказать Рене все, что я знала о себе и о чем догадывалась, но я в очередной раз струсила и, поскольку от меня чего-то ожидали, брякнула первое, что пришло мне в голову. Дескать, в Убежище было водяное зеркало, позволявшее видеть то, что происходит в других местах. Астен мне показал, что и как, и я однажды попробовала проделать то же самое вот с этим зеркалом. Ничего особенного я не увидела, но, возможно, стоит попытаться еще раз.
Мне поверили, а меня уже захлестнуло. Я сдернула со стекла дурацкий платок и… Я не знала, как и что делать. У меня была лишь твердая убежденность, что сегодня и сейчас я могу разбудить однажды уже взнузданное стекло. Зачем-то я коснулась рукой серебряного лебедя — то ли пыталась доказать, что и впрямь чему-то научилась, то ли просто искала поддержки у Астени… А потом мне показалось, что комната, замок, город, да, пожалуй, и вся вселенная обернулись вокруг меня и встали на место. Я уставилась в зеркало. Передо мной маячило мое собственное лицо со ставшими в неверном мерцании свечей огромными глазами и шевелившейся от откуда-то взявшегося сквозняка выбившейся из косицы прядкой.
Затем я куда-то пропала, и в зеркале остались лишь стена комнаты и два подсвечника, причем огоньки свечей отчего-то стремительно темнели, из золотистых становясь красными, лиловыми и, наконец, хоть такого просто не может быть, черными. Тьма наползала и изнутри зеркала — казалось, в отраженной комнате медленно гаснет свет… Я оказалась перед черным провалом в никуда, только на границе нестерпимым блеском светилась бронза подсвечников да на черном фоне угадывалось колеблющееся черное же пламя. А затем на меня глянули две пары глаз, не принадлежавших ни эльфам, ни людям, ни зверям, ни кому бы то ни было из виданных мною существ. Одни, льдисто-голубые и при этом какие-то змеиные, глядели с холодным интересом, и я чувствовала, что их обладатель знает обо мне все. Даже то, что не знаю я сама. Взгляд второго напоминал взгляд огромной хищной птицы, если бы птица вдруг научилась сострадать. Не знаю, сколько все это продолжалось. Наконец тьма взорвалась в моем сознании мириадами звездных брызг, я услышала странный нестерпимый вой, перешедший в дикий, сводящий с ума визг, который, к счастью, заглушила музыка…
Я очнулась, все еще слыша неторопливые аккорды, на фоне которых переливались и дрожали мелодичные трели. Пламя свечей вновь стало теплым и золотым, а зеркало послушно отражало молодую женщину с расплетшимися косичками. Я провела ладонью по лбу и оглянулась. Мои гости оказались на месте и были, без сомнения, взволнованы.
— Что ж, — взгляд Рене стал как-то жестче, — мы знали, что рано или поздно это случится.
— Что случится? — глупо переспросила я.
— Разве ты не поняла? — Шани казался озадаченным.
— Ничего не поняла, — подтвердила я, не вдаваясь в подробности, — можно сказать, что я вообще ничего и не видела, только Тьму.
— Такое бывает, — авторитетно подтвердила жаба. — Тот, кто держит заклинание видения, сам может не видеть ничего.
Что ж, такое объяснение меня вполне устраивало.
— Понимаешь, Герика, — начал Шани, — мы видели, как…
— Ройгу прорвался через Гремиху, — перебил Рене.
— А… — мой голос предательски дрогнул, — что Эгар и…
— Всадников больше нет, Геро. — Адмирал говорил так… понимающе, что мне захотелось броситься ему на шею и разрыдаться. Я так бы и поступила, если бы не Шани и эта дурацкая жаба. И я просто тихо спросила:
— Как?
— Они приняли бой и погибли. Как и следовало воинам, до конца исполнившим свой долг. Они и так продержались дольше, чем можно было надеяться. Олень прорвался в Арцию, Геро. Правда, ему тоже досталось. Он еще не скоро восстановит свои силы…
— Мы должны использовать это время, чтобы подготовиться и первыми нанести удар, — назидательно произнес Жан-Флорентин.