В зале сидел Юрий Мефодьевич. Сидела великая актриса Солодова. Сидел Виталий Мефодьевич Соломин. И Таня стала что-то читать. Почитала, почитала… И я почувствовал, что актерам с ней удобно, хорошо, комфортно. Вот это странный момент. Потому что они уже как бы были просто кастово настроены против. Но тем не менее у Тани есть эта черта — ломать законы кастовости, законы того, что всегда делают так и мы будем делать так. Нет, Таня делает так, как получается. А получаться всегда должно естественно. И вот в этой естественности входа Тани в репетиционный процесс было огромнейшее обаяние. Обаяние личности человека, который ничего не хочет из себя изобразить. Человека, который хочет всем помочь. И доктору Астрову, и дяде Ване, и мне, и ситуации, которая сложилась. И вот это естественное ощущение человека, которого попросили помочь и который не может отказать. Это стало камертоном этой, на мой взгляд, просто изумительно сыгранной роли.
А была еще одна драматическая история, когда репетиции из репетиционного зала должны были перейти на сцену. И через несколько дней должна состояться премьера. И вдруг в этот момент Таня, которая уже превосходно сдружилась со всеми актерами, с кем она репетировала и играла, подошла ко мне и совершенно серьезно сказала: «Я на сцену не пойду». Я говорю: «Тань, ты чего говоришь?» Это был совершенно новый ужас — после беременности Кориковой такая странная, такая логичная и спокойная позиция Тани. «Я ни за что не пойду на эту сцену». Я говорю: «Почему?» Она мне снова: «Да там Ермолова играла. Понимаешь? Там при входе на сцену висит портрет Ермоловой. Как я туда пойду?» Значит, я пошел опять к бедному Юрию Мефодьевичу, который выслушивал всю эту ахинею от всех моих безумных Сонь и принимал какие-то решения. Тогда мы с Юрием и с Виталием Соломиным буквально вытолкали Таню, причем с огромными усилиями на эту сцену. И Таня стала играть первые куски роли Сони. И вдруг выяснилось, что ее вообще не слышно. Вот фактически не слышно! Я сидел сначала в шестом ряду, потом перешел в третий, потом на первый. Ну не слышно, что она говорит!
Ко мне подошел совершенно белый-белый Юрий Мефодьевич и сказал: «Сереж, ты видишь, как мы все относимся к Тане. Ты знаешь, как мы относимся к тебе. Но эту художественную самодеятельность худсовет ни за что не примет. Ни за что!» Я говорю: «Таня, давай, крикни, ну крикни что-нибудь». Но она, нет, даже не кричала, просто смотрела на меня, как на сумасшедшего, и очень тихо мне говорила: «Я не могу здесь играть… Я не могу… Здесь Ермолова играла… А я гомеопат… Я не могу…»
И тут Солодова, великая Солодова, сказала нам с Юрием Мефодьевичем: «Пойдите погуляйте где-нибудь часика два. Я с ней проведу некоторую работу». Мы приехали через два часа. Я сел в шестой ряд, сказал: «Давайте, да, начинаем!» Таня стала говорить без напряжения голоса, никак не пытаясь кричать и не пытаясь, чтобы ее непременно услышали, стала нормально говорить, так, как мы репетировали в репетиционном зале. И было слышно каждое слово. Это было чудо Малого театра! Постольку-поскольку Солодова знала еще секреты старых великих артистов Малого, которые превосходно знали, в какую точку зала, поворачивая голову, нужно говорить, чтобы тебя везде было слышно.
И очень трудную, очень нежную, очень сверхинтимную сцену объяснения Астрова и Сони Виталик Соломин и Таня Друбич играли почти шепотом, и было слышно все даже наверху, на галерке. Каждое слово, дыхание. И играли они эту сцену, на мой взгляд, грандиозно!
Я уже говорил, что мы иногда живем в мире примитивнейших понятий, которые сами придумываем и сами возводим в понятия общественные. Ну, так, например, долгое время считалось, что Малый театр — это оплот рутинерства и оплот мертвого академизма. Какая чушь! Малый театр — это настоящее хранилище традиций русской сцены. И я исключительно рад тому, что вся эта система обстоятельств так безумно сработала, что мы с Таней сделали в Малом эту постановку. Но я уже говорил о том, что Таня — человек не концептуальный, и никогда в жизни ей не пришло бы в голову, что участие в спектакле Малого театра ставит перед ней какие-то такие естественные препоны к тому, чтобы не участвовать в каких-то абсолютно невероятных экспериментальных, немыслимых работах.
Вот так ее пригласил очень авангардный режиссер Жолдак сыграть Нину Заречную в «Чайке» Антона Павловича Чехова. Таня мне звонила несколько раз, когда она репетировала, и говорила: «Слушай, с одной стороны, мне очень нужно, чтобы ты пришел и посмотрел со стороны, а с другой стороны, мне очень страшно, что ты прийдешь и посмотришь». Я говорю: «Почему, Таня?» Она говорит: «Ну у меня появляется ощущение, что мы делаем какой-то немыслимый, нечеловеческий бред! И в то же время меня не покидает мысль, что в этом чувстве бреда и есть главное зерно, главный нерв подлинной „Чайки“ Чехова. Она тоже есть форма русского бреда. Поэтому мне и хочется, и страшно».
Я пришел и посмотрел и был поражен тем, с какой потрясающей откровенностью, искренностью, естественностью можно существовать в системе самого немыслимого авангардного бреда, который вдохновлен не сумасшествием, а поразительной поэзией, заключенной в пьесе Антона Павловича Чехова. И Таня там действительно играла очень интересно. И я, конечно, был очень рад, что эти ее усилия и эти ее переживания закончились тем, что она получила какую-то из главных премий Москвы и России именно за исполнение роли Нины Заречной в «Чайке» постановки Жолдака.
Есть еще одна вещь, о которой, мне кажется, было бы неправильно не сказать. Таня обладает поразительно сильной женской красотой, обаянием. Вот именно красотой в старом смысле слова, в старом кинематографическом смысле слова. Потому что, ну действительно, ей как-то не очень идут социально характерные роли. Конечно, она может прикинуться черт знает кем и черт знает чем. Но никогда не исчезнет ощущение подлинной природы Тани, заключенной в том, что Бог и родители наделили ее этой исключительной женской притягательностью и женской красотой. Недаром она — любимица всех самых замечательных операторов советской русской операторской школы. Ее обожал снимать Гоша Рерберг. Обожал и был очень преданно и нежно к ней расположен. И вот он снимал ее у Ивана Дыховичного в «Испытателе» именно так, с этой мерой любви. С такой же нежностью и любовью снимал ее Паша Лебешев. Ее невероятно любит и невероятно строго к ней относится (хотя они очень часто конфликтуют, но они конфликтуют любовно) Юрий Викторович Клименко. И конечно, особо замечательно и особо прекрасно снял ее величайший патриарх русского операторского искусства, так сказать, духовный отец всех тех операторов, которых я перечислил, Вадим Иванович Юсов.
Одна из самых невероятных историй в нашей жизни с Таней — это история того, как мы сняли фильм «Избранные». Мы сняли его в Колумбии по роману тогдашнего президента Колумбии Альфонсо Лопеса Микельсена. По моему сценарию, в написании которого принимал участие Саша Адабашьян. Это совершенно фантастическая авантюрная история, которая началась с того, что как бы мы с Таней приняли решение о том, что мы женимся! А жить нам было негде. И вообще начинать жизнь было очень трудно и, главное, непонятно как. И тут Павел Тимофеевич Лебешев с его немыслимой авантюрностью очень переживал за меня, что я не могу снять квартиру в Москве. А тогда ее было невозможно снять ни за какие деньги. Он сказал: «Ничего у тебя здесь не получится. Вот давай, есть такое желание у президента Колумбии Альфонсо Лопеса Микельсена, чтобы русские кинематографисты экранизировали его роман „Избранные“ в Колумбии, а одновременно поучаствовали бы в создании колумбийской кинематографии. И это можем сделать именно мы с тобой. И к этому мы с тобой запросто можем привлечь Таньку». Вот такая немыслимая нечеловеческая авантюра завелась в Пашиной голове.
Избранные
И он мне ее просто вселил. Я был просто умственно обессилен поисками решения нерешаемой проблемы квартиры, и я сказал: «Черт с ним! Давай, поедем в Колумбию и будем снимать». Мы полетели в Колумбию. По пути я прочитал роман. Когда я прочитал, у меня волосы на голове зашевелились от ужаса. Потому что мне так не понравился роман и я понял, что снять там ничего не возможно. Но тем не менее, мы уже летим. В Колумбию лететь тридцать два часа, но и им прийдет конец. И мы приземлимся в Колумбии… И как мы пойдем общаться с Альфонсо Лопесом Микельсеном? Что я ему скажу? Но я уже понимал, что выскочить из этой авантюры иначе, чем снять фильм, уже невозможно. И я принял немыслимое решение — делать только то, что я считаю нужным без всяких дипломатических экивоков. Я написал сценарий так, как я считаю нужным, совершенно переделав от начала до конца весь роман. И каждый раз я надеялся, что меня прогонят. И если бы меня прогнали, то это было бы тоже решение вопроса. Мало ли меня гоняли в первые годы моего существования в кинематографе? И из кино, и с телевидения гоняли. Ну, еще прогонят из Колумбии. Очень хорошо!
Но Альфонсо Лопес Микельсен оказался очень умным, тонким и деликатным человеком. Он почитал все, что было у меня написано по поводу его романа, и сказал: «А мне нравится! Это очень интересная трактовка!» И тогда я пошел на последнюю авантюру в надежде на то, что уж после этого меня уже непременно выкинут из Колумбии, вернув назад в родные российские Палестины. Я сказал, что единственный кандидат на главную роль божественной колумбийской женщины Ольги, которого я знаю в мировом кинематографе, — это гомеопат и врач-эндокринолог Татьяна Друбич. Микельсен был подготовлен к разного рода политическим авантюристам и сумасшедшим. Но такого рода сумасшествия он еще не слышал никогда в своей жизни, чтобы президенту республики Колумбии сказали, что колумбийку может сыграть только врач-эндокринолог из Москвы. Он такого, конечно, предположить не мог.
Избранные