На следующее утро он пошел в школу, считая, что в классе будет в безопасности. Сам директор принес Александру записку с просьбой зайти в канцелярию.
Едва он вышел из класса, как его схватили, без шума отвели на улицу и посадили в машину, ожидающую у тротуара.
В Большом доме его били, а затем перевели в «Кресты», где он ждал решения своей судьбы. Иллюзий у него не было.
Но когда они пришли к нему той ночью, Александр понимал, что они не захотят поднимать шум в отделении интенсивной терапии военного госпиталя. Фарс, разыгранный ими спектакль, что они отвезут его в Волхов для присвоения звания подполковника, сыграл бы на руку аппаратчикам, не будь рядом свидетелей. Александр стремился не попасть в Волхов, где уже было подготовлено все для «суда» над ним и казни. Здесь, в поселке Морозово, среди неопытных и неумелых, он имел больше шансов на выживание.
Ему было известно, что по статье 58 Уголовного кодекса РСФСР от 1928 года он не является даже политзаключенным. Если бы его обвинили в преступлениях против государства, то он становился бы преступником и был бы осужден. Ему не было нужды быть американцем, или уклоняющимся от советского правосудия, или иностранным провокатором. Ему не было нужды быть шпионом или ура-патриотом. Ему не было даже нужды совершать преступление. Даже намерение было преступно и наказуемо. Намерение предать каралось со всей суровостью, как само предательство. Советское правительство гордилось этим явным признаком превосходства над западным правопорядком, бессмысленно дожидающимся совершения преступления и лишь затем назначающим наказание.
Все фактические или замышляемые действия, направленные на ослабление советского государства или советской военной мощи, были наказуемы смертью. И не только действия. Бездействие также считалось контрреволюционным.
Что касалось Татьяны… Александр понимал, что так или иначе Советский Союз сократит ее жизнь. Когда-то Александр планировал сбежать в Америку, оставив ее, жену дезертира из Красной армии. Или он мог погибнуть на фронте, оставив ее вдовой в Советском Союзе. Или его друг Дмитрий мог донести на Александра в НКВД, что он и сделал, и она осталась бы русской женой американского шпиона и классового врага народа. Таковы были пугающие перспективы у Александра и несчастной девушки, ставшей его женой.
«Когда Мехлис спросит меня, кто я такой, смогу ли я взять под козырек, сказать, что я Александр Баррингтон, и не оглянуться назад?»
Смог бы он так поступить? Не оглядываться назад?
Он не был уверен, что сможет.
Приезд в Москву, 1930 год
Одиннадцатилетнего Александра мутило.
– Что это за запах, мама? – спросил он, когда они втроем вошли в небольшую холодную комнату.
Было темно, и он почти ничего не мог разглядеть. Отец включил свет, и стало намного лучше. Лампочка светила тусклым желтым светом. Александр дышал ртом и опять спросил мать, но та не ответила. Она сняла изящную шляпку и пальто, однако, поняв, что в комнате слишком холодно, снова надела пальто и зажгла сигарету.
Отец Александра бодрой поступью расхаживал вокруг, дотрагиваясь до старого комода, деревянного стола, пыльных занавесок на окнах, а потом сказал:
– Совсем неплохо. Будет отлично. Александр, у тебя отдельная комната, а мы с мамой будем жить здесь. Пойдем, я покажу тебе твою комнату.
Александр пошел за ним:
– Но запах, папа…
– Не волнуйся. – Гарольд улыбнулся. – Знаешь, мама приберется. К тому же это пустяки. Просто… много людей живет рядом. – Он сжал руку Александра. – Это запах коммунизма, сынок.
Поздно ночью их наконец привезли в общежитие гостиничного типа. В Москву они прибыли ранним утром того дня после шестнадцати часов на поезде из Праги. До Праги они добирались двадцать часов на поезде из Парижа, где пробыли двое суток, ожидая то ли документов, то ли разрешения, то ли поезда – Александр толком не знал. Париж ему понравился. Взрослые нервничали, но он не обращал на них внимания. Он был занят чтением своей любимой книги «Приключения Тома Сойера». Если он хотел отключиться от взрослых, то открывал «Тома Сойера», и ему становилось лучше. Потом, разумеется, мама пыталась объяснить ему, что произошло между ней и отцом, а Александр не знал, как сказать ей, чтобы она последовала примеру отца и ничего не говорила.
Он не нуждался в ее объяснениях.
Но только не сейчас. Сейчас он нуждался в объяснениях.
– Папа, запах коммунизма? Что это значит, черт возьми?!
– Александр! – воскликнул отец. – Чему учила тебя мама? Не разговаривай так. Где только ты подцепил такие слова? Мы с твоей мамой не употребляем подобные выражения.
Александру не нравилось перечить отцу, но он мог бы напомнить ему, что, ссорясь друг с другом, они тоже употребляют подобные выражения и даже хуже. Видимо, отцу казалось, что, поскольку ссора не касается Александра, тот ничего не слышит. Как будто родители не были в соседней комнате или прямо перед ним. В Баррингтоне Александр никогда ничего не слышал. Спальня родителей находилась в дальнем конце коридора наверху и была отделена от его спальни другими комнатами, поэтому он никогда ничего не слышал. Так и должно было быть.
– Папа, – снова попытался он, – пожалуйста. Что это за запах?
Отец смущенно ответил:
– Просто уборная, Александр.
Оглядев комнату, Александр спросил, где же она.
– Дверь в коридоре. – Гарольд улыбнулся. – Смотри на вещи оптимистически: тебе не придется ночью идти далеко.
Александр положил рюкзак и снял пальто. Ему было наплевать на холод. Он не станет спать в пальто.
– Папа, – сказал он, дыша ртом и сдерживая позыв к рвоте, – разве ты не знаешь, что я никогда не встаю ночью? Я сплю крепко.
В комнате стояла узкая кровать, покрытая тонким шерстяным одеялом. Когда Гарольд вышел из комнаты, Александр подошел к открытому окну. Был декабрь с минусовой температурой. Выглянув на улицу из окна второго этажа, он заметил пятерых человек, лежащих на земле у одного из подъездов. Он оставил окно открытым. Свежий холодный воздух выветрит запах.
Выйдя в коридор, он собирался пойти в уборную, но не смог. Вместо этого он пошел на улицу. Вернувшись, разделся и забрался в кровать. День выдался долгим, и Александр моментально заснул, перед тем поразмыслив о том, имеет ли капитализм свой запах.
Глава 2
Прибытие на остров Эллис, 1943 год
Татьяна выбралась из кровати и подошла к окну. Было утро, и медсестра собиралась принести ей ребенка на кормление. Отодвинув белые занавески и отведя щеколду, Татьяна попыталась поднять окно, но рама застряла из-за присохшей белой краски, тогда она подергала раму, та подалась, и Татьяна, подняв окно, высунула голову наружу. Утро было теплым, пахнущим соленой водой.
Соленая вода. Сделав глубокий вдох, Татьяна улыбнулась. Ей нравился этот запах, не похожий на знакомые ей запахи.
Зато были знакомы чайки, с пронзительными криками разрезающие воздух.
Вид из окна не был ей знаком.
Этим туманным утром Нью-Йоркская бухта представлялась расплывчатым зеркальным пространством зеленоватой морской воды, и вдалеке Татьяна увидела высокие здания, а справа от нее из тумана выступала огромная статуя, которая держит факел в поднятой правой руке.
Сидя у окна, Татьяна зачарованным взглядом рассматривала эти здания. Такие высокие! И такие красивые! Их было так много на горизонте. Шпили и выступающие плоские крыши вырисовывались на фоне неба, вознося смертного человека в бессмертные небеса. Кружащиеся птицы, спокойная вода, громадные здания и зеркальная бухта, выплескивающаяся в Атлантику.
Вскоре туман рассеялся, Татьяне в глаза ударило солнце, и ей пришлось отвернуться. Бухта утратила свою зеркальность, когда по ней начали курсировать паромы и буксиры, все разновидности лихтеров и грузовых судов и даже несколько яхт, издававшие радостную какофонию гудков и свистков. Татьяна собралась даже закрыть окно, но передумала.
Татьяна всегда мечтала увидеть океан. Она побывала на Черном море и на Балтийском море и повидала много озер – одна Ладога чего стоит, – но никогда не видела океана. Что до Александра, то он однажды в детстве плавал на катере по океану, наблюдая фейерверк 4 июля. Похоже, скоро наступит 4 июля. Может быть, Татьяна увидит фейерверк. Надо будет спросить у Бренды, ее медсестры, которая была не очень-то приветлива, закрывая от Татьяны нижнюю часть лица – и сердце – защитной маской.
– Да, – сказала Бренда. – Фейерверк будет. Четвертое июля через два дня. Все будет не так, как до войны, но все же будет. Но что тебе до фейерверка? Ты в Америке меньше недели и спрашиваешь про фейерверк? Тебе надо беречь ребенка от инфекции. Ты была на прогулке? Ты ведь знаешь, доктор велел тебе гулять на свежем воздухе, и прикрывать рот, если кашляешь, и не поднимать ребенка, потому что это утомит тебя. Ты была на воздухе? А завтрак?
«Бренда всегда тараторит слишком быстро, – подумала Татьяна, – нарочно, чтобы я не поняла».
Даже ворчание Бренды не могло испортить завтрак – яйца, ветчину, помидоры и кофе с молоком (не важно, сухое молоко или нет). Татьяна завтракала, сидя на своей кровати. Приходилось признать, что простыни, мягкий матрас и подушки, как и толстое шерстяное одеяло, дают прекрасное ощущение комфорта.
– Можете принести мне сына? Мне надо его покормить.
Ее груди налились молоком.
Бренда со стуком опустила окно.
– Не открывай больше, – сказала она. – Твой ребенок простудится.
– Простудится от летнего воздуха?
– Да, от влажного летнего воздуха.
– Но вы только что велели мне выходить на прогулку…
– Воздух снаружи – это одно, а воздух в помещении – совсем другое, – ответила Бренда.
– Он же не подхватил от меня туберкулезную палочку, – сказала Татьяна, нарочито громко кашляя. – Принесите мне моего ребенка, пожалуйста.
Бренда принесла ребенка, и Татьяна покормила его, а потом снова открыла окно и уселась на подоконник, качая младенца на руках.