Те места, где королевская охота — страница 3 из 6

ВЕСТИБЮЛЬ

ГДЕ КОРОЛЕВСКАЯ ОХОТА:

ПЕРВАЯ ПОПЫТКА

продолжение 1

Когда майор одним из последних миновал ворота, в дворике было все в порядке и пока тихо. Пролетка стояла уже в дальнем углу, возле небольшого каменного сарая, здешней конюшенки — чтобы не застить в случае чего; в ключевых точках сидели егеря, держа на мушке возможные точки и сектора обстрела — окна, двери, наружные стены; основная группа штурмовиков, состоящая наполовину из егерей, наполовину из агентов ОТК, втягивалась в здание.

В небольшом холле было людно, но посторонних не было, только люди в черном камуфляже с закрытыми лицами да двое мнимых студентов, выглядевшие среди остальных несколько чужеродно.

Тот, который выглядывал наружу, подскочил к майору и вознамерился было обратиться по всей форме, но Гиеди жестом остановил его и приказал:

— Докладывайте коротко!

Мнимый студент кивнул и доложил: вошли, постучали в окошко кассы, ответа не получили, толкнули окошко — не заперто, заглянули — пусто; решили пройти в вестибюль, шли нарочно с шумом — никто не остановил, дальше вестибюля самостоятельно продвигаться не рискнули, отсигналили «путь открыт». Все.

— Ваши впечатления? — спросил Гиеди.

— Пусто здесь, господин майор, — констатировал «студент». — Такое ощущение, что здесь что–то произошло, и все попрятались или были уведены.

— Основания?

— Прошу вас! — Мнимый студент открыл дверь кассы и пропустил майора вперед.

Гиеди остановился на пороге, осмотрелся. Вроде бы все было в порядке: стол, лампа на столе, рулон с билетами зажат в валиках, на зубчиках край его аккуратно оторван, наполовину выдвинутый ящик с кассой… раз непорядок… деньги рассортированы по отсекам, тут же на столе раскрытая книжка текстом вниз, очки… Сразу видно, что кассир — педант и аккуратист (хотя касса…), скорее всего — он глянул на обложку книги, ага, — старая дева или холостяк… Ну и?

Майор обернулся к «студенту» и вопросительно посмотрел.

— И?

— Вот, господин майор, — палец его указывал на очки.

Гм… Да, молодец, парень, сразу заметил, а вот он прошляпил. Очки не просто так лежали на столе — они валялись. Можно, конечно, допустить, что кассир вышел на минутку, забыв запереть дверь и даже задвинуть кассу: не бордель какой–нибудь второсортный, храм науки, публика культурная, не полезут в кассу мелочь тырить… а бывает прижмет… Маловероятно, но возможно; хотя, надо заметить, минута, на которую кассир мог выйти, давно уже истекла. Но вот чтобы аккуратист не сложил перед выходом очки — старые очки, сразу видно, привычные лицу, неоднократно ремонтированные, — а просто так швырнул их… это уже ни в какие рамки. Разве что припекло так, что уж и невтерпеж…

— В привратницкой и конюшнях примерно тоже самое — следы поспешного ухода и никого.

— Спасибо, подпоручик, — сказал Гиеди, входя в помещение. — Кликните–ка сюда старших групп.

Студент исчез, а через полминуты в комнатку протиснулись пятеро.

— Так, господа, — тихо сказал майор. — Судя по всему, нас либо опередили, либо что–то случилось еще. Продолжаем работать, как было условленно. Наш участок — три нижних этажа и цоколь. Две группы, поручик Гайал и поручик Легир — первый этаж, по правой и левой руке соответственно. Вы, поручик, прикрываете вход и контролируете лестницу. Я со своей группой иду вниз, в цоколь. Общая задача: полная проверка и зачистка помещений. Всех, кого обнаружите, нейтрализовать, разбираться будем потом. Напоминаю: трупы нам не нужны. «Хайры» двигаются навстречу сверху. Точка пересечения — главный зал библиотеки, третий этаж. Работать тихо, постарайтесь обойтись без шумовых и прочих эффектов. Маршруты все помнят?

Командиры групп закивали. Конечно, помнят, раз сама матушка Миррима с ними перед выездом поработала.

— Тогда, в работу, господа! В работу!

Когда майор вышел в холл, там уже остались только группа прикрытия и те, кто должны был идти с ним в цокольный этаж.

ТЕ МЕСТА:

СТОЛИЦА И ЕЕ ОКРЕСТНОСТИ

5

Карета битый час стояла у ворот, и кучер нетерпеливо посматривал в сторону дома, а отец все стоял перед зеркалом и расправлял складки воротника. Катрей выходил из себя, но отец невозмутимо говорил:

— Не мельтеши, сынок. Причешись лучше сам как следует. Надо выглядеть подобающим образом, коли собираешься предстать перед глазами самого Императора.

— Только и делать нечего Императору, как наши прически рассматривать, — нервно пробурчал Катрей, поправляя в очередной раз волосы. — Вы собираетесь заставить Императора ждать себя, отец?

Отец скосил на сына лукавый глаз и ответил с небрежной улыбкой:

— Император, храни его Небо, мне в сыновья годится. Я еще его батюшке заказы исполнял.

— Ага, — проворчал Катрей. — Только у вас нет титула Отца Императора, отец.

Старый мастер смахнул с рукава камзола невидимую пушинку и жестом подозвал сноху, которая держала наготове бобровую шубу. Катрей обошелся без помощи невестки, сам сунул руки в рукава своей шубы, нахлобучил на голову шапку, испортив прическу, и вышел на крыльцо, придержав дверь. Отец неторопливо проследовал за ним. Катрей спешным шагом подошел к карете и остановился. Кучер с высоты кузел глянул на него, как показалось, насмешливо.

Катрей учтиво распахнул дверцу, и старый мастер, покряхтывая, полез в карету. Просто полез, как в какую–нибудь наемную повозку или в там в дилижанс. А это ведь была не просто какая–нибудь карета! Это была карета Императора!

Разумеется, сам Его Императорское Величество в ней никогда не разъезжал. Однако, приглашая к себе кого–нибудь из третьего сословия, посылал за нужным ему человеком именно ее; даже те из столичных богачей, кто имел собственные выезды, предпочитали проехаться по Столице именно в этой карете — проехать в ней значило примерно то же, что получить медаль. Катрей, конечно, никакой медали пока не заслужил, он всего лишь был сопровождающим лицом, а потому угрюмо забился в угол и там притих. Зато отец устроился так, чтобы его было хорошо видно, и с большим удовольствием принимал заслуженные почести: приподнимал шляпу в ответ на приветствия знакомых и улыбался миру, который был благосклонен к нему.

Карета катила по нарядному предпраздничному городу, солнце дробилось в стеклах окон, на небе не было ни облачка, а на ветвях деревьев распускался, как волшебный цвет, искрящийся иней. Стоял легкий, бодрящий морозец, горожане были румяны и веселы, как будто в Столице сегодня был праздник.

Когда карета въехала на мост, Катрей бросил взгляд вниз. На реке было полно катающихся на коньках и в высоких креслах–санках, которые толкали сзади слуги или кавалеры. Буера стояли на приколе у берега — ветра не было.

В Императорском парке карета оставила по левую руку Пантеон и Большой дворец, проехала дальше вдоль берега и остановилась перед Сапфировым домиком, не самой главной из Императорских резиденций. Сравнительно небольшое и не отличающееся на первый взгляд изысканностью стиля строение было возведено совсем недавно, уже при правлении нынешнего Императора и предназначалось для проживания Императорской семьи. Однако оно вписалось в создавшийся веками ансамбль Императорского Дворца так органично, что с самого момента постройки стало излюбленной темой для художников с Набережного бульвара, обожавших рисовать его и портретировать на его фоне свои модели, благо с противоположного берега реки его было прекрасно видно — в редком столичном доме не было такого пейзажа. Катрей, естественно, впервые видел Сапфировый домик так близко и, окинув его придирчивым взглядом художника, каковым (и не без основания) считал себя, решил, что впечатление изящной соразмерности создавалось не столько с помощью камня, сколько умело подобранными красками. Множество оттенков благородного синего от почти белого до почти черного, подчеркнутых в иных местах искусно нанесенной позолотой, живо напоминали о сказочных видениях.

Внутри же Сапфировый домик был дом как дом. Богатый, разумеется, но Катрею доводилось бывать в таких, а какой–то баснословной роскоши и пышности украшений и обстановки, о которых болтали досужие языки, он не заметил.

Ливрейные лакеи бесшумно и с ловкостью, которой позавидовал бы и уличный воришка, избавили званых гостей от тяжелой верхней одежды и тут же испарились. Отец опять застрял перед огромным зеркалом, поправляя свой воротник. Катрей, ожидая его и раздражаясь оттого, что не знал, как себя вести дальше, нервно приглаживал волосы. Наконец из больших дверей наверху широкой лестницы вышел пышно одетый важный господин, оказавшийся всего–навсего дворецким, и церемонным жестом пригласил их следовать за собой. Катрей пристроился в кильватер отцу и, сдерживая шаг, поплелся следом, мысленно проклиная все и вся на свете.

В уютной комнате с эркером, глядящим на покрытую льдом реку, завтракал довольно таки молодой мужчина в белом костюме. Его лицо сразу показалось Катрею знакомым, но только несколько секунд спустя он сообразил, что это и есть Император! Настолько было странно видеть того, чьи профили украшали золотые монеты и чьи парадные портреты украшали все присутственные места и банковские билеты Императорского монетного двора, вот так запросто — в скромном утреннем одеянии и с булочкой, намазанной маслом, в руке.

Отец склонился в почтительном поклоне, и Катрей запоздало последовал его примеру.

— Ну что вы, уважаемый мастер, — приветливо и даже с некоторой мягкой укоризной, как показалось Катрею, сказал Император. — Я принимаю вас запросто, в затрапезе. Так уж и вы извольте держаться проще. Присаживайтесь, прошу вас, мастер Каламе… А этот молодой человек, вероятно, ваш сын?

— Мой второй сын, Ваше Императорское Величество. Мой сын Катрей, — вежливо уточнил отец и опустился на предложенный стул.

Катрей еще раз поклонился.

Император, приятно улыбнулся, сделал жест, и невидимый лакей сзади ткнул Катрея под коленки мягким табуретом.

— Присаживайтесь, — с запоздалой радушностью разрешил Император. По еще одному жесту другой лакей–невидимка поставил перед гостями еще два прибора, третий налил в чашки горячий шоколад, четвертый поставил по тарелке с булочками и печеньем. Император продолжал: — Пожалуйста, разделите со мной скромный завтрак. Вы, правда, наверняка уже откушали, но я по должности своей, да и по склонности, надо признаться, характера пташка поздняя, так что утро для меня только наступило.

— Польщены честью, — проговорил старый мастер, попытавшись приподняться, но был остановлен мановением царственной длани, и вернул свой зад на мягкое сидение, явно наслаждаясь почетом.

Катрей только склонил голову. Ему за этим столом говорить без разрешения не полагалось.

— Ваше ремесло, почтенный мастер, — начал Император издалека, неспешно прихлебывая свой шоколад, — давно интересует меня. Оно представляется мне чем–то вроде волшебства, магии. В любом ремесле есть что–то от чародейства — даже простой глиняный кувшин на гончарном кругу возникает самым удивительным образом из мокрого куска глины, а уж в изделиях из стеклянной карамели магия созидания остается даже после того, как они покидают руки мастера. Не так ли? — пригласил он говорить мастера

Тот солидно откашлялся и произнес со значительностью:

— Мы, карамельные мастера, Ваше Величество, не называем это магией. Мой покойный дед, когда вбивал мне карамельную премудрость ремнем в — прошу прощения Вашего Величества за вольность, — задний ум, говорил мне, бывало, что все вещи в подлунном мире обладают сущностью. Однако есть вещи, которые, помимо просто сущности, обладают еще и Сутью. — Он сделал паузу, и Император понимающе кивнул. — Так вот вещи, имеющие Суть, становится более чем простыми вещами.

— Амулеты, — вставил Император, но мастер Каламе отрицательно покачал головой

— Нет, Ваше Величество, — возразил он. — Амулетом может стать любой предмет, на который наведено магическое воздействие. Суть вещи здесь не при чем. Вещей же, обладающих собственной внутренней Сутью, в подлунном мире не так уж много, но даже для того, чтобы ее мог увидеть любой, необходимы Мастера, которых в мире три. Это кузнецы, ибо они показывают Суть холодного железа, металла доблести и чести, это ювелиры, ибо они показывают Суть драгоценных камней и металлов. И это карамельные мастера, — старик Каламе скромно улыбнулся и склонил голову, — ибо они находят Суть в безделушках.

Император радостно засмеялся, должным образом оценивая остроумие, и мастер карамельных безделушек, довольный, продолжал:

— Наш Создатель дал вещам Суть, чтобы мы имели повод вспомнить о нем среди дел и праздности, и поэтому Мастер, показывающий Суть людям, сродни священнослужителю, тако же помогающему человеку не забывать о Создателе в суете дней. И это не богохульство, Ваше Величество, и не кощунство. В Махрии, Ваше Величество, откуда пошло карамельное мастерство, и кузнецы и ювелиры, равно как и карамельные Мастера до недавнего времени обязывались строжайшими клятвами не искажать Суть вещей. И нарушение этой клятвы каралось, как ересь — отлучением и смертью.

— По–вашему, почтенный мастер, так с любого деревенского кузнеца должен быть такой же спрос, как и с вас? — провокационно заметил Император. Видимо, ему действительно было любопытно.

— Ваше Величество, я считаю профанацией называние всяких деревенских ковалей кузнецами, — с достоинством возразил мастер. Возражать Императору — такое доводится не каждому и не каждый день, есть от чего загордиться. И мастер явно гордится собой. — Подковать лошадь может любой из них, но вот выявить Суть железа они не способны. Они не способны даже исказить Суть, ибо как для того, чтобы выявить, так и для того, чтобы исказить, надо эту хотя бы Суть видеть. Так что подлинных карамельных Мастеров, так Мастеров–кузнецов, и Мастеров–ювелиров в Империи можно пересчитать по пальцам.

— Вот как, — Император задумчиво поднял бровь и откинулся в кресле. — Однако постойте. Допустим, сто лет назад некий истинный Мастер сделал… м-м… скажем, золотой браслет. Будем считать, что это браслет без каких–то драгоценных камней — просто чистое золото какой–то определенной пробы. Предположим так же, что в какой–то момент за эти сто лет браслет превратился в металлический лом, не потеряв при этом ни единого карата веса, и его отдали современному ювелиру. Тот, являясь истинным Мастером, сделал из лома золотую цепочку. Кто из них… э-э… еретик? В чем истинная Суть данной вещи?

— То, что вы говорите, Ваше Величество, — обрадовался старый мастер, — справедливо как раз для амулетов, которые при переделке непременно теряют вложенный в них магический заряд. Суть же вещи не зависит от формы, так же, как форма не зависит от Сути!

— Мода, значит, не может повлиять или исказить Суть? — догадался Император.

— Совершенно верно, Ваше Величество, — согласно чуть склонил голову мастер. — Но мода–то влияет на самих людей. — Он вздохнул. — Собственно, именно поэтому я осмелился притащить к Вам на аудиенцию вот этого балбеса. Я старый человек, Ваше Величество, а это значит — я человек старомодный. Времена меняются, и мне, старику, за ними трудно поспевать. Молодому Императору, недавно взошедшему на престол, нужны молодые мастера. Я собираюсь удалиться на покой, и смею просить назначить моего второго сына Катрея моим преемником.

Услышав, что разговор зашел о нем, Катрей вздрогнул. Он чуть было не задремал, пока отец втолковывал Императору давно и прочно вбитое в его, Катрея, голову (ну и не только в голову, потому что батюшка не брезговал и старыми дедовскими методами). Скучно же в сто одиннадцатый раз слушать одно и то же! Спроси его Император, что он о Сути вещей думает, ему было бы что сказать. Только кто ж его спросит? Рано ему еще, видите ли, иметь собственное мнение, не женился еще, человеком не стал. А при чем здесь «женился»? Вон Рес сколько женат — а толку? Как был поделочником, так поделочником и остался. И помрет поделочником, потому что только вбитое и усвоил, а воображения в нем ни на грош…

А он, Катрей, не верил этим дедовским сказкам!.. Слушал, заучивал и знал все это наизусть — не одному отцу знание через задний ум вколачивали, сам он тоже не пренебрегал проверенным методом, _ а вот не убеждали они его, и все! Суть вещей… Нет, конечно, она есть, Суть! Как не быть, когда он чувствовал ее, с детских лет мог отличить простую карамельную стекляшку от настоящей карамельной вещи. Просто так, на ощупь… Вот только не мог объяснить, как это у него получается. Сколько отец с покойным дедом ни пытали его, а он не мог ничего толком объяснить. Нутром чуял — да, печенками, селезенками, и прочими кишками, пальцами чуял… И знал, как подобрать состав карамели, как выдувать вещь, как ее остужать, как сделать.

— А что ваш старший? — спросил Император, мельком глянув на тут же стушевавшегося под венценосным взглядом Катрея, и вновь обращаясь к отцу.

Старик только рукой махнул. И правильно сделал.

— Он хороший ремесленник, и только. Выдуть что, карамель по рецепту сварить — это по нему. А сам придумать ничего не может. А Катрей, — тут и он поглядел на сына и даже улыбнулся, — он хоть и оболтус изрядный у меня, а в карамели Мастер от Создателя. Душа у него карамельная. И глаз у него хороший. Да и язык подвешен неплохо, а должность Главного мастера мызы требует от человека и гибкости языка, и изящности манер — клиент–то у нас особый. Вот пусть они вдвоем и работают: Рес в мызе у горна, на подхвате, а Катрей на особых заказах и вообще. Я научил его всему, чему мог и чему должен был, а дальше его пусть сам Создатель обучает, коли дал ему талант.

Император посмотрел на Катрея более внимательно, и на сей раз тот не стушевался. Неожиданная похвала отца, да еще в глаза самому Императору, придала ему уверенности. Да и раз отец рекомендует его в Главные мастера _ а он–то думал и гадал, зачем отец везет его на аудиенцию! — то надо привыкать.

— Ваш сын уже сдал экзамен? — спросил Император.

— Оба, Ваше Величество. Мы ездили в Махрию, и Гильдия провела экзамен по всем правилам, — подтвердил отец с гордостью, а Катрей, вспомнив эту поездку, внутренне вздрогнул — ох, пришлось ему попотеть тогда… — Но для получения звания Главного мастера Катрею надлежит исполнить Императорский заказ.

— Я должен что–то заказать? Хм, — Император призадумался. — Но что?

— Все, что угодно Вашему Величеству, — почтительно склонил голову старик.

— Ума не приложу. А что в свое время изготавливали вы?

— Помнится, Ваш Отец заказал мне люстру. Ту, что по сей день висит в церемониальном зале, тридцать лет без малого. — В голосе старика снова звучала нескрываемая гордость.

— Да, да, я помню, — сказал Император и задумался.

Катрей сидел, боясь пошевелиться. Сейчас решалась его судьба. Каков бы ни был Императорский заказ, он сумеет выполнить его достойно, так что Гильдия утвердит его назначение. Но вот будет ли само назначение — зависит от того, как понравится заказ Императору.

— Нет, еще одна люстра мне, пожалуй, не нужна, — сказал Император наконец. — А вот подарок для моих детей… Я обещал им что–нибудь подарить к Празднику Яблочного Цвета. Что–нибудь такое, чего нет ни у кого в Империи. Я подумывал об большой книге сказок — знаете: с яркими картинками, большими рукописными буквами… Но за два оставшихся месяца этого сделать не успеют. А вот заказать что–нибудь из карамели… Не кукол же, куклы есть у многих. А вот… кукольный домик? Да, я думаю, девочкам это понравится! — Император оживился. Глядел он сейчас прямо на Катрея, и тот невольно кивал чуть не на каждое обращенное к нему слово. — Когда я был маленьким, матушка показывала мне кукольный домик, который ей подарили, когда она была еще девочкой. Помню, мне он очень понравился. Там в гостиной стоял игрушечный спинет, и на нем можно было играть. Правда, к тому времени, как я его увидел, половина клавишей уже поломалась. Помнится, я еще попросил подарить мне такой же спинет, но меня не поняли и подарили обычный детский, — Император заулыбался, — такой, знаете, вдвое меньше взрослого. Когда же я попытался объяснить, что хотел другой, это сочли за детские капризы, и, помнится, даже наказали.

— Кукольный домик вполне подходит для заказа, Ваше Величество, — сказал старый мастер. Он взглянул на сына: — Ну, принимай заказ, оболтус!

Катрей кивнул.

— Ваше Величество имеет еще какие–нибудь особенные пожелания, кроме спинета в гостиной? — От волнения и долгого молчание он чуть не закашлялся, еле сдержался; получилось, кажется, вполне по–деловому.

— Пожалуй, нет. На ваше усмотрение… А вот нельзя ли устроить действующий водопровод? — предложил Император.

— Хорошо, Ваше Величество, — кивнул Катрей и про себя подумал: «Нич–че–го себе…».

— Чудесно! — Император откинулся на спинку своего кресла и, глядя куда–то в потолок, продолжил: — И еще, знаете, я не хочу большой роскоши в обстановке. Пусть это будет простой дворянский дом среднего достатка. Пусть хозяин дома будет в простом сюртуке и…

— Прошу прощения, Ваше Величество, — растерянно перебил Катрей. — Хозяин дома? — он с отчаянием посмотрел на отца.

— Ну да, — Император удивленно посмотрел на него и нахмурился. — В чем дело, господа? В доме ведь должны быть хозяева?

— Но… — Катрей замялся, но поскольку отец не собирался, кажется, прийти на помощь, все–таки решился возразить. — Но карамельная кукла не детская игрушка, Ваше Величество, это слишком опасная вещь для того, чтобы доверять ее детям.

— Ты отказываешься выполнить Императорский Заказ? — тихо и как будто безразлично, спросил отец.

Такого коварства Катрей от него не ожидал.

— Но вы же знаете, отец…

— Объясни сам, сын, — небрежно бросил мастер Каламе и, демонстративно устраняясь, увлеченно занялся шоколадом.

Император глянул на него искоса, сказал «гм» и очень заинтересовано обернулся к Катрею:

— Я весь внимание, господин Каламе! Так почему карамельную куклу нельзя доверять детям?

Катрей откашлялся и объяснил:

— Карамельная кукла, Ваше Величество, суть изображение человека, и если, допустим, дети Вашего Величества, назовут одну из кукол именем… ну, скажем, своей гувернантки… Детские речи ближе к Создателю, Ваше Величество, не исключено, что произойдет то, что мы, мас… простите, карамельщики, называем «наречение». Куклу и особу, именем которой эту куклу нарекли, таким образом свяжут невидимые нити судьбы. Но дети имеют обыкновение ломать игрушки. Представьте себе, Ваше Величество, что может случится с гувернанткой, если кукле невзначай оторвут голову.

— Неужели она тоже останется без головы? — ужаснулся Император.

— Глупости! — выпалил Катрей и испугался. — Простите, Ваше Величество, я…

Император понимающе кивнул и махнул рукой.

— Продолжайте, господин Катрей, продолжайте.

И Катрей продолжил.

Он сам не заметил, как успокоился и начал говорить словно по писаному — знания, вбитые в голову при посредстве дедовской методы, и то новое, что он усваивал сам на протяжении времени своего обучения любимому делу, изливались из него теперь плавной заученной речью. Это было похоже на лекцию.

Для начала Катрей успокоил Его Императорское Величество, что вовсе не обязательно, чтобы у гипотетической служанки, кукле которой по нечаянности оторвут голову, тоже непременно отлетит голова. Что–то с головой у нее случится непременно, причем это что–то будет для несчастной скорее всего весьма неприятным, но не обязательно смертельным. Поэтому–то так строго и ведется учет производства заказных кукол. Ведь известно же, что карамель сама по себе уже несет в себе магический заряд.

Не может не нести, ибо доподлинно известно, что карамель — это ни что иное, как то, что осталось от легендарного замка Ахи после уничтожения его таласарами, а следовательно, в ней находятся эманации той древней магии, которая хранилась в знаменитой и еще более легендарной Великой Магической Книге, которая, в свою очередь, в этом замке хранилась. Ведь впервые карамель появилась около ста пятидесяти лет назад, когда те же таласары во время одной из экспедиций открыли таинственный народ аборигенов Ар–и–Дифа, так называемых френх–кбертов или «людей дюны», как перевели это самоназвание таласары. Но таласары, как известно, пренебрежительно относятся к магии, хотя сами пользуются ей достаточно часто.

Из Таласа карамель, в силу ряда обстоятельств, Его Императорскому Величеству несомненно известных (в этом месте Император согласно кивнул), попала сначала в Махрию, потом в Чифанду, а после покорения Махрии непосредственно в саму Империю… Точнее, не покорения, поправился Катрей, а присоединения этого небольшого государства, пусть совсем маленького по сравнению с другими подчиненными территориями, но такого лакомого кусочка земли в устье Великой Пограничной реки, из–за которого Империя долгое время враждовало со своим западным соседом, Чифандой, пока столетие назад эта вражда едва не перешла в стадию открытого противостояния. Тогда король Махрии, предпочитая скорее отдаться под власть более цивилизованного великого соседа, чем быть покоренным варварами непонятной — и оттого куда более страшной — Чифанды, подписал хартию о добровольном присоединении своего королевства к Империи.

К чему Катрей обо всем этом напоминает Его Императорскому Величеству? А к тому, Ваше Императорское Величество, что с этим связана одна легенда, имеющая непосредственное отношение в карамели. Будто Махрии так долго удавалось сохранять свою независимость от двух грозных соседей благодаря именно одному из карамельных изделий, сделанных махрийскими карамельщиками — так называемого Великого Талисмана. Ведь за все время существования Махрии ни один захватчик не смог вступить на ее территорию. И только когда неусыпно охраняемый Великий Талисман бесследно исчез из дворца, Махрии пришлось смириться со своей участью быть поглощенной, пусть даже на почетных правах. Правда, это легенда, не более, но она хорошо доказывает, что даже остаточная, так сказать, магия Книги вовсе не так зла и коварна, как ныне это привычно приписывается некоторыми самой Книге. (Тут старый Каламе засопел и покосился на Катрея, так как в этом месте вбитое ремнем знание вступило в противоречие с новомодными течениями. Но возобновлять давний спор старого и молодого мастеров в присутствии Императора, пожалуй, не стоило, и он только шевельнул бровями, услыхав слово «доказано!», нарочно повторенное Катреем).

Одним словом, не сами таласары, а лишь махрийцы первыми догадались, что карамель не простое украшение для знатных дам, вроде янтаря, например.

Когда об этом стало известно, карамель в Империи даже пытались запретить. Ведь она появилась как раз в те, ныне уже почти легендарные, времена, когда Империя и весь подлунный мир были потрясены Большой Смутой, едва не закончившейся крахом Империи: появление неведомо откуда древнего колдуна Ахи, едва не последовавшая за этим смена династии, бунты и смуты, прокатившиеся по великой стране, Талас, пришедший на помощь, и гибель магической Книги — слишком свежи были трагические воспоминания. Но было уже поздно, карамель уже достаточно распространилась по всему континенту, и бороться с ее проникновением было бессмысленно. Да и позже стало ясно, как уже было сказано, что легендарная Книга и ее магия вовсе не несут в себе только отрицательного магического заряда. Книга лишь выполняет потаенные желания того, кто ей обладает, в той мере, в которой тот этого желает, а потом и вовсе подчиняет его себе. Поэтому за карамелью был установлен жесткий контроль сначала в самой Махрии, а потом и в других местах. Поэтому была образована Гильдия карамельных мастеров, строго следящая за неукоснительным соблюдением этого контроля. Поэтому так жестоко и истреблялись карамельные мастера–еретики.

И только поэтому вред от карамели вовсе не так и велик, каким он мог бы быть. Конечно, есть люди нечистые в помыслах и тайные карамельные мызы встречаются, но это настолько единичные случаи, что погоды они не делают…

Катрей говорил несколько минут, прежде чем начал выдыхаться.

Император выслушал лекцию с некоторым даже интересом и ни разу не перебил его, что можно было счесть добрым знаком.

— Гм, — задумчиво сказал Его Величество, когда Катрей замолчал. — Благодарю вас, господин Каламе. Я вижу, что вы довольно хорошо изучили предмет. Признаюсь, я слушал вас с любопытством и кое–что из вами сказанного было для меня… гм… в новинку.

— Гм, — осмелился перебить Его Величество старый мастер: — Хочу заметить, Ваше Величество, что не все из того, что тут наговорил мой сын, является установленным достоверно, — пробурчал он и одарил Катрея многообещающим взглядом.

— Ах, мастер Каламе, — благосклонно улыбнулся Император, вольготно откидываясь на спинку своего кресла. — Вы сами говорили, что времена меняются, и мы, увы, не успеваем меняться вместе с ними. Молодежь всегда идет вперед, обгоняя стариков!

Тут уже самому Катрею в пору было сказать «Гм!», но он благоразумно промолчал.

— Вы несомненно правы, Ваше Величество, — старый мастер тоже уловил тонкую монаршую иронию, с которой Император вернул ему его же фразу, к тому же подравняв себя и его в возрасте. Но Императору виднее.

— Однако вернемся к нашей проблеме, — напомнил Император. Он посерьезнел и обернулся к Катрею: — Значит, господин Катрей, вы не советуете заказывать кукольный домик?

— Отчего же, Ваше Величество? Большой Императорский заказ — дело моей профессиональной чести! — гордо ответствовал Катрей, ободренный поддержкой. Он встал и торжественно поклонился государю: — Я принимаю Ваш заказ, Ваше Величество, — произнес он насколько мог торжественно, — и обязуюсь выполнить его в указанный вами срок.

— Гм? А как же быть с хозяевами? — полюбопытствовал Император и, чуть помедлив, прибавил: — …мастер Катрей?

— Я непременно обязательно что–нибудь придумаю, Ваше Величество! — заверил Его Величество новоявленный мастер Катрей.

6

Все–таки все происходящее сильно напоминало сон. Или спектакль, поставленный по дрянной мелодраматической пьесе.

Еще неделю назад Наора мечтала о новых чулках, и вот тебе исполнение желаний: на ней новенькие чулки, да не нитяные, а шелковые или из тончайшей шерсти, и беспокоиться о штопке нет причины, потому что два раза одни и те же чулки она теперь не надевает. Алики такого удовольствия себе позволить не могла — но ведь она изображала из себя не знатную даму, а всего лишь ее компаньонку. Однако и она была в восторге: впервые в жизни никто не указывал ей, какие платья носить, и она немедленно обзавелась и пунцовой юбкой, и бархатным корсажем, и батистовыми шемизетками, и нижними юбками с кружевной оторочкой… Она впервые вместо башмаков надела туфельки — грандиозная перемена для того, кто может почувствовать разницу!

Рет — Ратус в общем был доволен переменами в обличии девушек. Он даже давал советы, что и когда одевать; правда, в основном они касались Наоры. Рет — Ратус словно сравнивал ее с одному ему известным оригиналом и, кажется, был сходством доволен.

Пока — первые двое суток, что они проживали в небольшой загородной усадьбе милях в трех от самой Столицы, — Рет — Ратус давал Наоре время прийти в себя после путешествия с заснеженного северо–запада в сердце Империи. Он только мелкими поправками корректировал поведение Наоры, обещая, впрочем, что скоро ей будет недосуг наслаждаться невинными удовольствиями роскоши.

Пока же девушки радовались обновкам, разглядывали старинные модные журналы, стопку которых обнаружили в одной из спален, подбирали мелодии популярных песенок на спинете, стоящем в гостиной, по поводу и без поводов делились воспоминаниями и предавались мечтаниями о том, что будет, когда Наора выполнит свою миссию.

Вертясь перед зеркалом, Алики рассказывала о своей бабушке, в дни молодости слывшей едва ли не первой красавицей Империи. Впрочем, сама Алики этому не очень–то и верила.

— Говорят, она страстно любила дедушку, который тоже, говорят, был очень даже ничего себе мужчина, — рассказывала она, прикидывая к груди очередную шемизетку. — Правда, красиво?… И еще говорят, что какой–то таинственный аристократ клялся ей в любви, обещал золотые горы, если она бросит мужа и уедет с ним. Но красавица–мещанка предпочла остаться верной женой и уважаемой матерью семейства, а не стать блестящей содержанкой. Тетки никогда не заикались об этом, но вот старуха–служанка, едва ли не ровесница самой бабушки, однажды, когда перетряхивала сундук с оставшимися от бабушки вещами, рассказала мне об этом воздыхателе. Она показала платье, которое этот таинственный аристократ подарил бабушке… Ты не представляешь себе, что это за платье! — Алики бросила шемизетку на кровать и в восхищении попыталась показать на себе, но потом махнула рукой и продолжала: — В общем, такое, что не стыдно было одеть и самой Императрице на торжественный выход. И оно никогда не выйдет из моды. Это платье, знаешь, настоящая реликвия нашей семьи, что–то вроде «запретного ларца».

— Запретного ларца? — не поняла Наора. — А что это?

— А, — небрежно махнула рукой Алики, — тоже одна из легенд семьи, о которой тетки тоже не очень любят распространяться, зато обожает шептаться прислуга… Есть, говорят, у теток где–то ларец, ключ от которого давным–давно потерян. Так вот он вроде бы зачарован, будто бы его нельзя взломать, но если некто избранный коснется его, то ларец сам откроется.

— Кто это «некто»?

Алики пожала плечиками.

— Неизвестно. Только я думаю, все это чепуха. Ларец, может быть, и есть, и ключ от него наверняка потерян. Только вовсе он не зачарован. Просто не хочется ломать красивую старинную вещицу, когда заведомо понятно, что ничего ценного в ней нет. Лежит там, к примеру, свадебный веночек бабушки или фарфоровое блюдце с портретом Императора, которое прадедушка еще мальчишкой получил в школе за отменную каллиграфию и прилежание. Но знаешь ведь, хочется иногда помечтать о чем–то романтическом, о чем пишут в книжках.

Девушки посмеялись, а потом Наора призадумалась, вздохнула и вдруг призналась:

— А я вот тоже уже чувствую, будто стала героиней романа.

Алики с удивлением посмотрела на подругу, и та пояснила:

— Мне все время кажется, что сейчас происходит что–то, о чем я где–то уже читала в тех романах, которые непостижимым образом попадали к нам в Пансион. Или кто–то про что–то подобное мне рассказывал…

Алики нахмурила брови.

— Если хочешь знать мое мнение, то мне лично вся эта история с переодеваниями кажется очень подозрительной, — трагически произнесла она, моментально сменив веселость на рассудительность. — Слишком уж много обещают тебе, знаешь ли.

— Такова цена молчания, — пожала плечами Наора. Но и самой ей этот довод показался не очень–то убедительным, и ее пожатие как–то само перешло в зябкое передергивание плеч.

— Порой за молчание вовсе не следует так много платить, — продолжала Алики еще более трагическим тоном. — Есть люди — и мне порой кажется, что наш господин Рет — Ратус из их числа, — которым проще и выгодней устранить неугодную персону, чем оплачивать ее молчание.

Это зловещее «устранить» Алики произнесла настолько подчеркнуто жутким шепотом тоном, что плечи Наоры снова невольно повторили недавнее движение, на сей раз без каких–либо поправок — девушку и впрямь пробил озноб.

— Ой, не пугай меня!

— Да я не пугаю, — ответила Алики. — Но нам с тобой, подружка, надо быть поосторожнее… — Она замолчала, прислушиваясь, и полностью перешла на шепот: — Кажется, наш покровитель легок на помине…

Девушка встала и подошла к окну.

Погода на дворе стояла по местным понятиям зимняя, но по северным меркам, к которым привыкла Алики, вид за окном больше напоминал раннюю весну: слежалый снег был повсеместно поточен моросливым дождиком; он еще кое–как сохранился в парке, под деревьями, но на дорожках уже превратился в мокрую грязь, которую непрестанно, но без толку убирали, и чтобы хоть как–то можно было пробираться, не увязнув бурой каше, проезд от ворот к дому устилали соломой. Как раз сейчас по проезду в ворота въезжала все еще поставленная на полозья карета Рет — Ратуса.

Кучер подвел карету прямиком к самым дверям, поднявшись по пологому пандусу, и, чтобы разглядеть все в подробностях, любопытной Алики пришлось приподнять оконную раму и выглянуть наружу.

Вот карета остановилась напротив главного подъезда дома, из раскрывшейся дверцы прытко выскочил Рет — Ратус и, протянув руку, помог выбраться из нее немолодому солидному мужчине. Следом, не дожидаясь приглашения и поддержки, вышел еще один человек — судя по движениям, молодой.

— Что там? — спросила Наора, однако с места не стронулась.

— Гости, — ответила Алики, не отрываясь от наблюдения. И прокомментировала: — Судя по шляпам, явные вельможи. Плащи, правда, на мой взгляд, скромноваты, но может, тут так принято.

Наора решила тоже посмотреть, но гости уже вошли в дом, и она увидела лишь самого Рет — Ратуса, который вытаскивал из кареты какой–то ящик: продолговатый, длиной чуть больше ярда.

— Что бы это могло быть? — спросила она подругу. — На дорожный сундук не похоже…

Алики нервно ухмыльнулась и сказала:

— Детский гробик.

Наора отшатнулась от окна.

— Тьфу на тебя! Прекрати выдумывать всякие глупости!

Алики засмеялась и опустила окно, и они некоторое время молчали, вернувшись к прежнему занятию. Но настроение у обоих было уже не то; Наора против собственной воли находилась под влиянием последних слов подруги, и в голове ее крутились мысли страшнее одна другой, а сама Алики просто сосредоточенно перебирала вещи, пока не произнесла, словно бы про себя, придя к некоему выводу:

— Заказчики…

Наора не догадалась, что та имеет в виду, но переспросить не успела. Алики бросила на постель очередную обновку и, кинув на ходу: «Пойду разузнаю», выскользнула за дверь.

Алики пробралась до самой гостиной — никто навстречу не попался. Она уже было намеревалась тихонько приоткрыть дверь и заняться подслушиванием, а если очень повезет, то и подглядыванием, как чья–то рука протянулась из–за ее спины и резко, но бесшумно плотно прикрыла дверь перед самым ее носом.

— Так–так, — услышала она голос, который узнала еще до того, как обернуться. — Мухи уже слетаются на мед?

Рет — Ратус смотрел ей прямо в глаза, и в его глазах так и бегали озорные чертики. Алики, собравшаяся было покраснеть и извиниться, вдруг передумала и решила не теряться. Она присела в вежливом книксене и ответила, скромно потупив взгляд:

— Точно так, сударь. Любопытно ведь.

В голосе девушки было столько ангельской невинности, что Рет — Ратус не сдержал смеха. Впрочем, рассмеялся он негромко, чтобы за дверью его не было слышно.

— Удовлетворять свое любопытство, сударыня, надобно так, чтобы не быть пойманным и неправильно понятым, — сказал он нарочито менторским тоном.

— Да, сударь, — покорно согласилась Алики, — насколько это возможно.

Рет — Ратус кивнул и, шагнув куда–то в сторону, поманил Алики за собой. Девушка неуверенно подошла и увидела небольшую дверь, почти сливающуюся со стенными панелями. Ручки на двери не было, но Рет — Ратус повернул какое–то украшение возле притолоки, и дверца отошла в сторону, открыв темное пространство.

— Вот комната для любопытствующих, — сказал он тихо. — Только сидеть здесь надо неслышно, как мышка. Так что — тсс… — Рет — Ратус приложил палец к губам и, больше не обращая внимания на девушку, не оглядываясь пошел по коридору.

Алики, чуть оторопевшая было от неожиданного поступка ее таинственного покровителя, опомнилась и скользнула внутрь. Почему не воспользоваться подвернувшейся любезностью…

Внутри комнатка оказалась настоящей конурой. От собачьего жилья ее отличало только то, что она была обтянута обоями, точно такими же, как снаружи, и посредине стояло кресло с большим серебристым колесом вместо одного подлокотника; кресло занимало практически все пространство комнатушки.

Украдкой оглянувшись, будто конурка была ее собственным открытием, Алики шагнула внутрь и аккуратно прикрыла за собой потайную дверь. Против ожидания здесь было совсем не темно — приглушенный свет сочился откуда–то сверху. Алики осторожно опустилась в кресло и ахнула: кресло вместе с полом тут же бесшумно вознеслось ярда на полтора вверх. Одновременно с этим крутанулось и серебристое колесо, в которое девушка невольно вцепилась, и Алики поняла, что оно являлось частью подъемного механизма.

Легонько поворачивая его, Алики оказалась как раз напротив двух небольших, не более полуимпериаловой монеты, отверстий, которые пришлись ей как раз по глазам, и девушка догадалась, что это глаза одного из развешанных в гостиной портретов. Прильнув к ним, Алики поняла, что угадала верно: сквозь них отлично была видна гостиная, видимая под не совсем привычным углом зрения — несколько сверху.

Гостей Алики увидела сразу. Пожилой господин сидел возле камина и грел протянутые к огню ноги, а молодой мужчина, оказавшийся очень красивым, нервно переставлял с места на место безделушки на каминной полке. Под несоответствующими на взгляд Алики рангу гостей плащами оказалась столь же простая, явно не предназначенная для званого визита одежда: скромные сюртуки и неброские бриджи и сапоги. «Инкогнито», — сладкой отравой пронеслось в голове девушки полузнакомое слово, вычитанное из какого–то романа или пьесы.

Тем временем дверь в гостиную открылась, вошел и приостановился возле нее Рет — Ратус, чтобы пропустить вперед идущую следом за ним Наору.

Гости тут же обратили взоры к вошедшим.

Рет — Ратус сказал что–то почти неслышное Алики — скорее всего, представил девушку, и Наора сделала почтительный реверанс. Алики увидела, как у Наоры блеснули глаза, едва она увидела гостей — похоже, она уже видела эти лица и узнала их. Наверное, видала этих господ раньше, где–нибудь в театре, поняла Алики.

И вот она увидела их снова, узнала и догадалась, кого ей надлежит представлять. Догадалась и растерялась. Но уже в следующее мгновение лицо ее было совершенно непроницаемым. Она, как и подобает, чуть склонила голову и смотрела прямо перед собой.

Молодой вельможа внимательно смотрел на нее, забыв в руке взятую с каминной полки статуэтку какого–то неведомого зверя — не то дракона, не то диковиной рыбы; старик тоже внимательно изучал ее.

— Вы полагаете, что она нам подойдет? — наконец спросил он Рет — Ратуса.

Тот молча поклонился, подтверждая. Но молодой, видимо, был с ним не согласен.

— Нет–нет! — произнес он решительно. — Она совершенно не похожа на…

— Пожалуйста, сударыня, — резко перебил его старший, — распустите–ка волосы.

Наора без единого слова подняла руки и вынула из прически несколько шпилек. Волосы у нее были хорошо ухоженные, длинные, спускавшиеся ниже пояса, но Алики увидела, что «заказчики» чем–то недовольны.

— Эта девушка совершенно не похожа, — упрямо произнес молодой аристократ.

Пожилой снова проигнорировал его реплику.

— Вы можете идти, — привыкшим к всеобщему повиновению голосом произнес он, но Наора, прежде чем повиноваться, бросила взгляд на Рет — Ратуса, и тот едва заметно кивнул.

— Итак, вы продолжаете настаивать? — едва за ней закрылась дверь, обратился пожилой к Рет — Ратусу.

— Да, ваше высочество, — спокойно ответил тот.

— У нас практически не осталось времени, — нервно сказал молодой.

— Мы успеем, — уверенно ответил Рет — Ратус. — Я гарантирую.

После недолгой паузы пожилой хлопнул руками по подлокотникам и встал с кресла.

— Ну что ж, — сказал он твердо, — тогда нам здесь больше делать нечего. Буду ждать от вас известий.

Рет — Ратус с поклоном распахнул дверь и вышел следом за гостями, и Алики ничего не оставалось, как поворотом колеса вернуть кресло вниз. Она вышла в коридор, выждав с минуту, убедилась, что никто ее не видел, и поспешила разыскивать Наору. Та сидела в своей комнате и имела вид весьма удрученный.

— Я не смогу, — подняла она на вошедшую подругу повлажневшие, полные отчаяния глаза.

— Ну, что еще случилось? — с ехидной усмешкой осведомилась Алики. — Тебя отверг возлюбленный, по которому ты сохла много лет?… А он хорош, твой аристократик. Уж наверняка не хуже того, который сбивал с пути истинного мою бабушку.

— Ты хоть представляешь, что мне предстоит? — не обратила на колкость внимания Наора. — Ты знаешь, кого мне придется играть?

— Понятия не имею, — ответила Алики, усаживаясь в кресло напротив ее. — И кого же?

— Прекрасную Герцогиню! — воскликнула Наора. — Это ее муж, герцог Садал, и его дядя, князь Беружди — бывший канцлер.

— Ого! — невольно вырвалось у Алики.

Она и впрямь оторопела. Надо же — сама Прекрасная Герцогиня, первая красавица Империи, ее муж, герцог Садал, богатейший и знатнейший вельможа, и бывший канцлер Беруджи, о влиянии которого на Императора ходили легенды!.. Впрочем, больше легенд среди женской половины Империи — от прислуги до самого высшего общества — ходило, конечно же, именно о Прекрасной Герцогине. Красота молодой жены герцога Садала уже вошла в поговорку. Даже в свете, где она появилась совсем юной несколько лет назад, ее почти сразу стали называть не иначе, как Прекрасной Герцогиней, в противоположность, видимо, матери герцога, которую именовали Премудрой Герцогиней за увлечение философией и склонность к писанию нравоучительных романов — молодая же герцогиня была по–юному ветрена и склонна к суетным развлечениям света. Черты ее лица были совершенны, фигура изящна, манеры безукоризненны. Она привила в Столице махрийскую моду носить волосы распущенными, надевать платья, больше похожие на ночные сорочки, и смехотворные крохотные сумочки, в которых с трудом едва помещался носовой платок.

Алики внимательно посмотрела на подругу и спросила:

— Ты уверена?

— Конечно. Я видела герцога Садала раньше. Он приезжал к нам в Пансион посмотреть представление в Постную неделю.

— На Постную? Но на Постной неделе театры закрыты, — удивилась Алики. — Это даже я знаю.

— Театры — да, — ответила Наора. — Но в Пансионе дают спектакли именно на Постной неделе. Это традиция, понимаешь? Съезжается знать, все в лиловом трауре, как подобает, и только мы на сцене в разноцветных костюмах.

— Да что это за место такое, ваш это Пансион, — всплеснула руками Алики, — раз в нем даже Великий траур не соблюдают?

Наора улыбнулась.

— Вообще–то на самом деле это место называется Школа для актерских детей при Академии изящных искусств Его Императорского Величества, но не называть же его так между собой…

— Может быть, вы расскажите нам об этом подробнее? — послышался голос Рет — Ратуса.

Девушки быстро обернулись. Их покровитель и благодетель стоял в дверях и улыбался. Настроен он, судя по виду, был весьма благодушно. Казалось, недовольство гостей нисколько не обескуражило его, а даже напротив, привело в доброе расположение духа. Во всяком случае, говорить о произошедшем или упрекать в чем–то Наору он не собирался.

Усевшись в свободное кресло, Рет — Ратус улыбнулся и сказал ободряющие: «Итак?».

Но Наора не вняла и, более того, сама заговорила об этом.

— Это безумие! — накинулась она на Рет — Ратуса. — Я бы никогда не согласилась, если бы знала заранее! Просто подумать страшно!..

— О чем вы? — вполне искренне удивился Рет — Ратус.

— Я не могу изображать Прекрасную Герцогиню! Вы же видели!..

— Что я видел? — спросил Рет — Ратус все так же изумленно, чем просто сбил с толку девушку.

— Ну… _ протянула она, смутившись. — О, Небеса! Но я же на нее действительно не похожа! Вы только посмотрите на меня. — Она повернулась лицом к свету. — Разве такая дурнушка сможет выдать себя за первую красавицу Империи?

— Об этом мы поговорим через неделю, — не стал спорить Рет — Ратус. — А сегодня у нас последний свободный вечер перед настоящей работой. Поэтому давайте выбросим из головы все заботы, присядем у камина, я принесу вина, и мы мило побеседуем… В самом деле, Наора, расскажите нам о вашем Пансионе…

Пансион… Что о нем рассказать? И главное — как?..

Унылое, скучное, нелюбимое место…

Безрадостно одинаковые классы, где, кроме учителя, на самых задних партах еще сидят две–три монашки–воспитательницы, присматривающие, чтобы пансионерки вели себя достойно и слушали внимательно…

Невкусные трапезы, во время которых монашки ходят между столами, внимательно присматривая, чтобы воспитанницы не перешептывались, чтобы правильно пользовались столовыми приборами…

Чинные прогулки парами по дорожкам регулярного парка под приглядом тех же монашек…

Правда, шалить все же иногда дозволялось — но только в строго соблюдаемые свободные часы…

На сам пансион жаловаться не приходилось: его здания располагались в глубине огромных парков Имперского замка Шуаб, красивейшем месте Империи в десяти милях за Императорским дворцом, рукой подать от Столицы… Замковый эконом выполнял свои обязанности на совесть: все, что требовало ремонта, мигом исчезало и появлялось только после соответствующего ремонта; перебоев с продуктами и прочими необходимыми вещами не было.

О, тогда Наоре не приходилось беспокоиться о штопке чулок! Она, правда, занималась шитьем на уроках рукоделия, но особого усердия и талантов в этом занятии за ней и тогда не наблюдалось. Да и зачем было стараться: все, чему следовало быть накрахмаленным, проходило через более старательные и умелые руки замковых прачек, а то, чему следовало быть заштопанным — через руки белошвеек. Но человек не ценит своего счастья. Тогда Наора, как и большинство ее подруг, считала повседневные темно–синие платья воспитанниц уродливыми, а ярко–голубые праздничные — безвкусными. В свободные часы они рисовали и старательно вырезали из бумаги каждая в меру своих способностей, красавиц в замысловатых прическах — у всех девочек, кажется, была такая бумажная кукла, для общей сохранности их наклеивали на картон и сохраняли между страниц какой–нибудь книги. Девочки выдумывали для своих кукол немыслимые туалеты, которые даже столичные модные журналы сочли бы экстравагантными. Изощряясь в выдумках, они наряжали своих рисованных красавиц в утренние платья, в дневные, в платья зимние и летние, праздничные, свадебные, бальные, в траур — простой и высокий, в костюмы для прогулок в ландо и для верховой езды… Как сладко мечталось им об этом великолепии!

Однако больше всего мечтали девочки о свободе, когда не будут следить за каждым твоим шагом неусыпные сычихи–монашки. Наора не знала и не могла знать тогда, что иногда будет тосковать о том времени, когда распорядок ее дня был расписан по минутам, и во время обеда можно было действительно пообедать…

Деньги на Пансион тратились немалые, и все из Императорской казны. Предполагалось, что судьба детей, находящихся в Пансионе, всецело находится в руках дирекции, однако на деле это было не так уж страшно, как казалось со стороны, и касалось в основном мальчиков из певческих классов. Девочки из старших классов тайком перешептывались о том, что именно делают с этими мальчиками, чтобы сохранить им голоса, и, ах как хорошо, что не слышали этих шепотков монашки, полагающие своих воспитанниц лилейно–невинными…

В певческих и балетных классах считалось учиться более почетным: драматическое искусство сейчас было не в моде при дворе, и в драматических классах оказывались те, кто не обладал особыми талантами. Наора как–то спокойно относилась к этому положению и никогда не особенно расстраивалась, как иные девочки, плакавшие по ночам в подушку. Конечно, певцы и танцоры были в то время нарасхват, окончание этих классов означало гарантированное место в театре и хорошее жалование. Зато в драматических классах было больше свободного времени, и ученицам дозволялось больше читать или заниматься рукоделием. Можно даже сказать, что им старательно внушалось, будто в ремесле актера есть нечто позорное, и им следовало бы подыскать себе более достойную профессию. Поэтому даже поощрялось, когда мальчики–актеры начинали изучать, скажем, счетоводство, стенографию или какое–либо иное побочное ремесло, а у девочек как–то само собой разумелось, что самое лучше для них — это удачно выйти замуж.

«Оно бы и неплохо, — судачили между собой старшие девочки, собираясь в зимние вечера у жарко натопленных печек, — да вот только как хорошо выйти замуж? Кто возьмет без приданого да еще из актерской семьи?»

— Почему без приданого? — переспросила как–то одна. — Мои родители приготовили мне все, что полагается, и деньги найдутся.

На хвастунью покосились — по здешним понятиям ее отец, оперный тенор, был человеком преуспевающим. Дочке замужество было уже обеспечено: ее уже два года как сговорили за сына дворцового садовника. Предполагалось, что родители купят для молодых цветочную лавку, и потому дочка тенора усиленно интересовалась ботаникой и искусством аранжировки цветов.

— Тебе хорошо, _ вздохнула другая. _ У моих родителей пять дочерей и два сына, а заработков почти никаких.

Ее историю тоже все знали: отец отказался отдавать сыновей в пансион, потому что у тех в детстве были на редкость звонкие голоса, а он мечтал о внуках–наследниках; он отдал сыновей учиться портновскому делу и теперь выбивался из сил, оплачивая их обучение.

— Приданое, — фыркнула еще одна; ее звали Гето. — Я о таких глупостях и не думаю.

Гето была хороша на удивление: ее красота не требовала ни пудры, ни помады. Лицо у Гето было белое и румяное, брови черные и тонкие, губы, как вишни. Густые черные волосы, хоть и заплетенные, как у всех, в две косы, казались уложенными в живописном беспорядке — хоть сейчас на картину.

— О чем же думать? — раздался неуверенный голос.

— О богатом меценате, — свысока объяснила Гето. — О богатом и знатном. Если у тебя нет ни денег, ни приличной родни, надо обзавестись покровителем…

— Любовником, — поправил еще кто–то.

— Да, любовником, — резко бросила Гето…

Она была так уверена в себе, эта девочка Гето. Наора вспомнила, какой она была в одном из «Постных спектаклей». Разрумянившаяся, с блестящими глазами, она приковывала взгляды зрителей, хотя роль ей досталась не самая лучшая.

Роли для «Постных спектаклей» распределялись по жребию, а репертуар подбирался так, чтобы ролей хватило для всех учеников — хотя бы раз в неделю. Каждый день давались такие спектакли: сначала что–нибудь драматическое, и к этому зрители относились с высокомерным пренебрежением; Наора помнила, как было невероятно трудно сосредотачиваться на игре, когда в зале стоял непрерывный шум — прибывавшая в течение всего первого представления знать рассаживалась по местам, не стесняясь приветствовать знакомых и делиться новостями едва не во весь голос. Успокаивались обычно только к концу пьесы, и придворные щеголи начинали лорнировать юных актеров и актрис в соответствии со своими вкусами и наклонностями. Это было противно и унизительно до тошноты. Потом давали балет, и после длительного антракта — оперу…

— …Пожалуй, никто из зрителей в эти дни не обращал внимания на игру актеров, — со вздохом рассказывала Наора своим слушателям.

— Да, это было заметно, — кивком подтвердил справедливость ее слов Рет — Ратус, а когда девушки посмотрели на него, уточнил: — Я бывал на некоторых из этих представлений, и это очень бросалось в глаза.

— Да? — удивилась Наора. — Вы что, уже тогда наметили меня на роль двойника?

Рет — Ратус улыбнулся.

— Нет, чаще я бывал там по долгу службы. К тому же я просто люблю театр и всегда обращаю внимание на талантливых актеров… Эту вашу Гето, кстати, я тоже заметил, — прибавил он. — Она ведь играла пастушку? — Наора кивнула. — Смею вас заверить, что у вас гораздо больше таланта, а эта девочка слишком старалась обратить на себя внимание будущих… кгхм… меценатов.

— Таланта? — переспросила Наора. Против воли она слегка покраснела. — И в чем же, на ваш взгляд, это выражалось?

— Понимаю вас, Наора, — кивнул Рет — Ратус серьезно. Смущение девушки не ускользнуло от его внимательного взгляда. — На вас был неуклюжий старомодный парик и белое платье, довольно аляповатое, с какими–то блестками, — продолжал он, задумчиво, словно бы про себя. Он даже не глядел на девушку. — Вы вышли в первом действии, сказали три слова. Потом запнулись, помолчали немного, обвели зал презрительным взглядом, — он усмехнулся, не отрывая взгляда от огня в камине, — и без малейшего смущения продолжили монолог… Вот с этого самого момента я не мог отвести от вас глаз.

Он наконец посмотрел на нее, и Наора смутилась.

— Да, запнулась, — произнесла она. Надо же! Такая мелочь — мгновенная заминка, ошибочка — и смогла сыграть такую роль в ее жизни. Подумать только…

Она действительно тогда запнулась, произнесла начало первой реплики — и тут ее перебил громкий возглас очередного припозднившегося аристократа. Наору это просто взбесило. Она выждала, когда этот хлыщ поцелует несколько дамских ручек, раскланяется со знакомыми, устроится на стуле с золочеными ножками и, скользнув по ней безразличным взглядом, кивнет, будто разрешая продолжать. Наору испытала вспышку холодной ярости, и дальше продолжала уже играть, совершенно не обращая внимания ни на что вне сцены — ни на то вспыхивающий, то затухающий шумок публики, ни на сбивающиеся реплики партнера, который, право же, вовсе не подходил для своей роли — ему бы в балагане играть!..

А после Постной недели классы начали редеть. Для домашних театров отбирали певцов и музыкантов, балетный класс почти целиком забрал молодой Расалгети. Из драматических классов тоже исчезли все хорошенькие мордашки…

А однажды Наора встретила у директорских дверей полуобморочную, необычайно бледную Гето. Она подхватила ее, привела в дортуар, налила воды.

— Забирают, — еле слышно произнесла та, но тут же добавила с язвительностью, не отказавшей ей даже сейчас: — Между прочим, для домашнего театра герцога Баратела. Сам приезжал смотреть…

Уходили и другие. Например, тенорова дочка, которую наконец выдали замуж. Неожиданно вышла замуж и сестра портняжек–подмастерьев — ее выдали за пожилого вдовца, у которого обучался один из братьев, причем сам брат благодаря этому был объявлен главным наследником ее мужа. Еще несколько девочек тоже были сговорены. Остальные, чувствуя себя ни на что не годными ошметками, не питали уже никаких иллюзий — просто доучивались, надеясь на какое–нибудь маленькое чудо.

Наора, впрочем, не надеялась ни на что. Она продержалась еще неделю, после чего ее забрал из Пансиона отец, оказавшийся рядом проездом из одного провинциального театра в другой. Он был порядком раздосадован тем, что дочь не сумела пристроиться, недоуменно разглядывал ее: как это ее угораздило родиться такой серенькой да невзрачненькой от красавца отца и красавицы матери? Он увез Наору с собой в Берстар, пристроил на роли горничных, служанок и прочих «кушать подано», и теперь вдобавок к своему жалованию пропивал и почти все ее.

— Можно сказать, — подытожил рассказ Наоры Рет — Ратус, — вам повезло в самом начале жизни. Вы получили хорошее образование, не попали в гарем к кому–нибудь из вельмож…

— Голодала и ходила в обносках, — в тон ему продолжила Наора, чуть горько улыбнувшись.

Рет — Ратус поднял бровь.

— По–вашему, стать куртизанкой было бы лучше? Завидуете вашей Гето?

— Не знаю, — пожала та в ответ плечами. — Мы обменялись с ней осенью парой писем, она писала, что хорошо пристроена. У нее домик в парке ее покровителя, этакая игрушечная мыза, где она живет и исполняет роль юной пастушки… Не знаю, — повторила Наора. — Она так ненавязчиво намекала, что ее покровитель мог быть немного и пощедрее…

— Вот видите, — развел руками Рет — Ратус, — нет в мире совершенства.

— Да, но это лучше, чем штопать чулки и прятать деньги от пьяного папаши, — фыркнув, вступила в разговор Алики. — Или попасть в какой–то непонятный переплет с переодеванием.

— Не скажите, сударыня, — улыбнулся ей Рет — Ратус. — Все зависит от того, что из этого выйдет.

— А что должно выйти? — живо отреагировала Алики.

Рет — Ратус обвел взглядом обеих своих подопечных, усмехнулся и спросил:

— Вы непременно хотите это знать?

Алики затрясла головой. Наора нерешительно кивнула.

— Прямо сейчас?

Алики замерла от предвкушения, а Наора повторила движение более уверенно.

Рет — Ратус задумчиво почесал подбородок, снова обвел девушек взглядом и, пробормотав: «А почему бы, собственно, и нет?», резко встал и быстро вышел из комнаты.

Девушки переглянулись, но так и не произнесли ни слова, пока их таинственный наставник и покровитель ни вернулся. В руках у него был тот самый большой продолговатый ящик, который Алики недавно назвала детским гробиком.

Рет — Ратус приказал девушкам освободить стол, и те бросились выполнять его распоряжение. Они были чуть напуганы, хотя Алики сразу поняла, что никакой это не гробик, слишком легко держал его Рет — Ратус. Да и не похож он был вовсе на гробик — так, простой деревянный ящик…

Водрузив ящик на освобожденный от платьев, шемизеток и прочих женских штучек стол, Рет — Ратус повозился с замочками, откинул крышку и отшагнул в сторону, давая девушкам возможность рассмотреть, что там находится внутри.

Те подошли к столу с некоторым трепетом, но заглянув, тут же сменили настороженность на недоумение, а недоумение на умиленные улыбки.

— Ой, какая прелесть, — невольно вырвалось у Наоры.

7

В ящике лежала самая красивая кукла, которую когда–либо могла существовать на свете! Не кукла, а мечта любой девочки! Да что там девочки — мечта любой женщины, в которой, как известно, девочка не умирает до самой старости. Она была прелестна. Какие у нее были волосы! Какие глаза! А как живо выглядело лицо! И кожа словно настоящая… Черты кукольного лица и пропорции тела, впрочем, были совсем не детскими — кукла изображала зрелую молодую женщину. И кого–то довольно смутно это лицо напоминало…

Наора невольно провела кончиками пальцев по кукольному личику. Подернутая румянцем щека была не деревянной или фарфоровой, как можно было ожидать. Кукла казалась сделанной из полупрозрачного стекла телесного цвета и чуть отливала золотом. Но это не могло быть и просто стеклом, потому что, когда с позволения Рет — Ратуса Наора взяла куклу в руки и невольно покачала ее, та оказалась довольно–таки легкой.

Что–то полузнакомое, полусказочное шевельнулось в голове Наоры, но догадка не успела сформироваться в голове полностью, когда она услышала возглас Алики:

— Да это же карамельная кукла!

Рет — Ратус кивнул подтверждая.

Карамельные куклы появилась в Империи около ста лет назад. Карамельщики, потомственные мастера, род которых прослеживался подобно королевским династиям, вот уже полтора века варили по передаваемым из поколения в поколение рецептам состав из так называемой карамели, ничего, впрочем, не имеющей общего со сластями и скорее напоминающей что–то вроде янтаря, но обладающей гораздо большей силой воздействия на человека. Карамель использовали для изготовления различных талисманов, приносящих, как полагалось, их обладателям счастье и удачу…

Но куклы — это особая статья. Говорили, что с помощью этих кукол можно узнавать, что делает в данный момент человек, которого кукла изображает, даже если человек этот находится за сотни миль от тебя. Достаточно только произвести над куклой некоторые манипуляции. Этим, поговаривали, довольно часто пользовались мужья, чтобы присматривать за не совсем верными женами _ и наоборот. Это даже стало модным, тем более, что без ведома самого человека воспользоваться этим свойством куклы было нельзя, так что о настоящей слежке не могло быть и речи. И еще с помощью куклы можно было…

Но об этом просто страшно даже было подумать!

Наора невольно с величайшей осторожностью положила куклу на место и посмотрела на Рет — Ратуса — теперь она поняла, кого напоминает ей кукольное личико.

Тот, словно прочтя ее мысли, кивнул и серьезно произнес:

— Да, девочка, ты верно угадала.

Он поднял куклу, перевернул ее лицом вниз, оттянул платье возле шеи, и девушки увидели мелко начертанное на карамельной спинке имя Прекрасной Герцогини, знак наречения.

— При помощи куклы ты будешь наблюдать за этой дамой, — негромко говорил Рет — Ратус, — будешь учиться вести себя, как она, во всем поражать ей. И когда ты сможешь улыбнуться мне так, как улыбнулась бы она, я подарю тебе вот этот перстень.

Он вынул из кармана сафьяновый футляр и, на несколько секунд приоткрыв, показал Наоре что–то золотое, блеснувшее крупным рубином.

— Ух ты! — восхитилась успевшая подглядеть Алики.

— Только не видать мне этого колечка, — сказала Наора.

— Ну почему же? — усмехнулся Рет — Ратус, пряча футляр в карман. — А пока я научу тебя пользоваться куклой…

8

Следующим вечером, уже переодевшись в ночную сорочку, Наора, как велел Рет — Ратус, поставила куклу Прекрасной Герцогини на столик у изголовья кровати, поставила трехсвечные канделябры, потом села на банкетку, уперла локти в колени, а голову положила на ладони. Ей было немного не по себе, ведь она впервые соприкоснулась с колдовством — маленькие фокусы с гаданием таковыми она не могла считать, — но Рет — Ратус весь вечер старался убедить ее, что ничего особенного в этом нет: точно так же поступали чуть ли не в каждом более менее благородном семействе; во всяком случае, в тех из них, которые могли позволить себе такое не слишком дешевое удовольствие, как карамельная кукла. Тем более, что в данном случае все осуществляется с позволения самой Прекрасной Герцогини, и значит, в этом нет ничего предосудительного.

И все же Наоре было немного не по себе. Она, стараясь отогнать всякие посторонние мысли, внимательно всматривалась в бессмысленное кукольное личико, пытаясь увидеть за ним лицо Прекрасной Герцогини, но ничего не получалось. Только голова становилась все тяжелей. Борясь со сном, Наора еще какое–то время вяло пыталась заставить себя думать о знатной даме, которой ей надлежало стать двойником, но сон победил ее и, совершенно сморенная и уверенная, что ничего у нее не получится и нечего пытаться, Наора перебралась в постель и зарылась в одеяла.

Ночью ей приснилась Прекрасная Герцогиня.

Сначала она была такой, какой Наора запомнила ее во время одного из посещений на Постной неделе: в шелковом лиловом трауре, с лицом прикрытым невесомой лиловой вуалью, под которой диадема, серьги и ожерелье казались киммериевыми, а не золотыми, а бриллианты — волшебными аметистами. Лицо Герцогини под вуалью казалось как–то по особенному чарующим, но стоило ей откинуть тончайшую сеточку, как это ощущение пропадало — траурные тона странным образом не шли Прекрасной Герцогине: лицо огрублялось, бледнело, а волосы, казалось, теряли живой блеск и выглядели париком дурного качества. Поэтому почти весь вечер она так и просидела тогда в вуали…

Затем Наора увидела Прекрасную Герцогиню закутанной в пушистые северные меха — пожалуй, слишком теплые для здешнего климата — она ехала в карете и равнодушно смотрела в окно…

Почти сразу же после этого, без всякого перехода, Наора увидела ее в освещенной свечами гостиной: Прекрасная Герцогиня сидела в кресле и разговаривала с прилично, но не очень богато одетым господином средних лет, скорее не вельможей, а управляющим или дворецким…

Потом Наора увидела ее в зимнем саду. Та, удобно устроившись в качалке и держа на коленях книгу, читала и аппетитно грызла засахаренные орешки, которые брала из чашки, стоящей тут же у нее на коленях. Над ее головой распустило веерные листья какое–то южное растение, а за окнами был все тот же полурасстаявший снег и мокнущие под непрестанным моросливым дождем голые деревья.

Сквозь сон Наоре стало любопытно, что это была за книга, и тут же страницы приблизились к ее глазам так, что она могла их читать: это оказался какой–то нуднейший монолог, который героиня романа вела со своей камеристкой. У Наоры даже свело скулы — в жизни такими правильными и длинными фразами не говорят ни дамы, ни тем более их служанки, и даже романисты и романистки изъясняются гораздо живее; разве что учителя риторики безжалостно требуют от своих учеников сложноступенчатых посылов и связки плоских до тривиальности выводов. Наора даже во сне зевнула и посочувствовала Прекрасной Герцогине, которая читает такую чепуху. Услужливый сон тут же вернул Наору в недалекое прошлое, показав, как прекрасная Герцогиня входит в зимний сад, садится в качалку, а служанка подает ей на подносе этот вот томик, глянув на название которого, Наора поняла, что это один из тех нравоучительных романов, которые предлагает широкой публике ее «Премудрая» свекровь, прикрывающаяся романтическим псевдонимом, тайна которого известна всем и каждому в Империи. Читать эти опусы, видимо, было докучливой обязанностью Прекрасной Герцогини, и Наоре стало ее немного жалко…

Всю ночь Наора так и пропорхала от одного занятия Прекрасной Герцогини к другому. Это могло бы походить на подглядывание в замочную скважину, если бы сама Герцогиня не была на это подглядывание согласна, и в те минуты, когда она не желала бы наблюдения за собой, хозяйка куклы могла снять с себя маленькую карамельную бусинку, которую именно для этих целей продавали, как пояснил Рет — Ратус, с каждой куклой.

Утром оказалось, что Рет — Ратус велел убрать или завесить все зеркала в доме, и за завтраком, когда Наора поинтересовалась причиной этого, он вместо ответа потребовал дать слово, что она не будет пытаться увидеть свое отражение. Также он объявил, что лично по окончании завтрака займется ее волосами.

— Разве вы цирюльник? — несказанно удивилась неискушенная еще в талантах Рет — Ратуса Алики.

— Кем только не приходится побывать в этой жизни, — неопределенно ответил тот.

Не прошло и получаса, как он появился в комнате девушек с тележкой, полной всяких инструментов, склянок и иных приспособлений для ухода за прическами, которых вполне хватило бы, чтобы оборудовать целую цирюльню, и принялся за дело; Алики ассистировала в этом священнодействии.

Наора не могла в полной мере оценить его стараний, но, судя по тому, как Рет — Ратус ловко и споро действовал, как удивленно смотрела Алики и как она выполняла указания, девушка поняла, что работа эта для него не внове. Когда он наконец оставил Наору в покое, та только могла подосадовать, что не может видеть результатов. Хоть бы одним глазком посмотреть в зеркало!

— Никак нельзя! — строгим до лукавства голосом сказал Рет — Ратус. — Вам нужно привыкать к вашему новому лицу, а не критиковать происходящие изменения по мере их наступления. Это только повредит делу.

Наора с мольбой посмотрела на Алики. Та поняла ее и ответила, пожав плечами:

— На мой взгляд, ничего страшного с тобой еще не произошло. Господин Рет — Ратус только очень ловко подправил тебе прическу. В остальном ты совершенно не изменилась.

— Но мне покрасили волосы, — Наора вытянула из–под полотенца локон и, косясь, постаралась рассмотреть него: — Я ведь порыжела, да?

Алики хихикнула.

— Ты знала, что тебе придется превратиться в эту рыжую махрийку.

— Не рыжую, а золотоволосую, — возразила Наора.

— Это как посмотреть, — возразила Алики. — Уверена, в вашей «Прекрасной» герцогине больше славы, чем красоты. Небось красится как старуха. Или чарами от морщин взоры отводит.

— Вы не знаете, сударь, за что это северяне так не любят махрийцев? — нарочно обратилась Наора к Рет — Ратусу, укладывающему на своей тележке свой пыточно–цирюльный арсенал. — Особенно женщины женщин.

— Пожалуй, знаю, сударыня, — усмехнулся тот в ответ и обратился к Алики: — Это из–за королевы Криссы, верно?

Алики фыркнула, и потом они все вместе рассмеялась.

Хотя смеяться–то, в общем, здесь было нечему — история королевы Криссы была скорее поучительна, чем забавна.

Около полувека назад последний товьярский король Алиак IV, представитель одного из древнейших родов Империи, династии Тевиров, женился на знатной махрийской красавице, уже скорее по традиции, чем официально носившей титул царевны (как, к слову заметить, и теперешняя Прекрасная Герцогиня). Для новоявленной королевы, привыкшей к пышной роскоши, был перестроен великолепный дворец возле столицы Товьяра. Там чуть ли не ежедневно устраивались празднества в ее честь, на которые съезжались виднейшие вельможи Империи и которые, в дни поездки по Северу, посещал даже сам Император. Влюбленный король ничего не жалел для своей красавицы жены, и даже когда с годами красота ее стала увядать, а его любовный пыл поугас, он все равно ни в чем ей не отказывал.

Крисса родила ему двух сыновей, которым к тому времени, когда король погиб на охоте, исполнилось пятнадцать и двенадцать лет. По древнему обычаю перед коронацией наследник должен был пройти испытание: взять в руки и набросить на плечи знаменитый Зачарованный Плащ Тевиров, что должно было подтвердить его кровную принадлежность к древнему роду.

Тут–то и произошло то, что для всех провинций Империи послужило очередным поводом для слухов и пересудов, а для Товьяра и всех северных провинций стало настоящей трагедией, граничащей с национальным позором. Плащ Тевиров не признал в старшем сыне, наследнике престола, продолжателя династии. Церемония была повторена с младшим, но и ему Зачарованный Плащ ожег руки. Это могло означать только одно: мальчики, которых покойный король считал своими законными сыновьями, не были таковыми и не несли в своих жилах его крови.

Товьяр остался без короля.

Королеву Криссу, повинную в супружеской измене, судили за измену государственную — ведь именно по ее вине королевство оказалось в позорном положении. Ее приговорили к пожизненному заключения в одном из отдаленных замков, определив прислугу всего–навсего в количестве тридцати человек. Там бы ей и провести спокойно долгие годы да скончаться от старости: замок находился в здоровой местности, а сама опальная королева была еще достаточно молода и не жаловалась на хвори. Однако не такова была Крисса. Опальная королева не пожелала смириться и возымела глупость потребовать справедливости у Имперского суда. В письме, адресованном самому Императору — право же, какой надо обладать наивностью, чтобы не понимать, что вся ее почта читается начальником охраны замка! — бывшая королева почти открытым текстом осмелилась намекать, что ее младший сын является незаконным сыном Императора. Возможно — вполне может быть и даже более чем вероятно, — что так оно и было: срок начала ее второй беременности совпадал с визитом королевской четы в Столицу. Однако Императору Джебелу VIII в данном случае почему–то не хотелось пятнать свою репутацию хотя бы тенью подозрения, и он передоверил дело Имперскому прокурору, который дело пересмотрел и — не без высочайшего, надо полагать, ведома или даже косвенного наущения — определил преступление королевы как супружескую измену, аннулировал брак и распорядился вернуть Криссу отцу. Казалось бы, внешне все выглядело пристойно. Но в Махрии с Криссой не стали церемониться: здесь издревле оберегали строгость нравов, не считаясь с саном и рангом, и опорочившую честь семьи Криссу вскорости по возвращении на родину задушили и, как простолюдинку, закопали в землю.

Пожалуй, люди грядущих веков могли бы и посочувствовать несчастной молодой женщине, вырвавшейся из полумрака махрийских гаремов в привольную, полную светских развлечений жизнь, и погубленной соблазнами. Однако люди, которые ощущали королеву Криссу своей современницей, еще не сошли в могилу, и были живы, как постоянный укор и напоминание, ее сыновья.

К чести этих молодых людей, следует заметить, что они приняли обрушившееся на них бремя материнского позора и последовавшего за ним бесчестия достойно и с выдержкой, подтверждавшей их благородное происхождение. Впрочем, оно и без того было несомненным, ибо королева Крисса, уронив своей изменой королевскую честь, не утратила все же достоинства, и если и делила королевскую постель, то лишь с людьми знатными, что бы там про нее не судачили. Другое дело, что любовниками ее были, видимо, не товьярские дворяне, ибо ни один северянин не оскорбил бы своего короля, прикоснувшись к его женщине. Дети Криссы, хотя и оказались незаконнорожденными, были все же аристократами по происхождению и королевичами по воспитанию. Сложное положение, в котором они оказались по вине матери, не давало им практически никаких шансов занять достойное положение в высшем обществе — они потеряли права на титулы, которые могли иметь, будучи законными детьми короля, и не могли рассчитывать на наследство со стороны матери, ибо махрийское общество относилось к бастардам как к отверженным.

Старший сын Криссы, выждав время, когда улеглись страсти, обратился к королевскому парламенту с прошением вернуть ему некоторые земли, которые не были получены им по праву рождения, а были подарены покойным королем ко дню его пятнадцатилетия. Рассмотрев просьбу, парламент счел возможным удовлетворить ее, ибо, несмотря на преступление матери, оба ее сына пользовались в королевстве и среди народа некоторой симпатией — им скорее сочувствовали, чем винили. Возвращенные земли давали их владельцу право на графский титул, и старший сын стал графом Тартесом. Обретя достойное имя, новоявленный граф Тартес обратился к Императору с нижайшей просьбой восстановить дворянское достоинство и младшему брату, и Император даровал мальчику титул графа Картенеда, поместье, освобождение от налогов, ежегодную пенсию и — одновременно — запретил обоим появляться в Столице. В высшем обществе это известие было расценено как высшее проявление милости государя к невинным жертвам преступления своей порочной матери, но отдельные слухи все же ползли по Империи…

В настоящее время сыновья Криссы доживали отпущенный им богами срок, окруженные вполне заслуженным уважением. Старший сделал себе карьеру на военном поприще, стал маршалом Империи и сейчас, будучи отставлен по здоровью, писал мемуары и читал лекции в Имперской Военной Академии (запрет братьям на появление в Столице был давно снят следующим восшедшим на престол Императором). Младший, граф Картенед, которому пресловутый запрет не дал, несмотря на его выдающиеся успехи в учебе, возможности получить образование в Имперском Университете, проявил невероятную энергичность и сумел добиться от королевского парламента значительных субсидий на основание в Товьяре университета, затратил кучу собственных денег, чтобы переманить в Товьяр видных ученых со всей Империи, и получил образование сообразно своим желаниям. Он слыл одним из энциклопедических умов своего времени: был организатором и руководителем нескольких естественнонаучных экспедиций на малоизведанный северо–восток Империи, принимал участие в организованных Имперской Академией Наук раскопках древних городов Плейоны, зимовал в им же заложенной высокогорной обсерватории в Унук — Ахайе, чтобы наблюдать полное солнечное затмение и прохождение по диску солнца одной из внутренних планет, собирал гербарии и минералогические коллекции, легшие в основу Товьярского Естественнонаучного Музея. Кстати, много сил и времени он потратил на то, чтобы разгадать тайну Плаща Тевиров, пытаясь найти рациональное объяснение его магических свойств, так как слыл ярым материалистом, но не преуспел; это, наверное, было единственной его неудачей на поприще науки. Несколько угомонившись с годами, он писал сейчас статьи для Всеобщей Имперской Энциклопедии и вел в «Имперском научном вестнике» яростную полемику о природе животного магнетизма и магии, переходящую порой в силу его темперамента на личности. Император Джебел VIII в своем завещании признал его своим Сыном, и граф Картенед с честью и достоинством носил этот высокий титул.

Товьярский же престол, тем не менее, оставался незанятым. Младший брат покойного короля был последним, кто рискнул пройти испытание. Но и его Плащ отверг. Подозревать принца Сареана в незаконном происхождении было смешно: он был похож на старшего брата более, чем бывают похожи близнецы. Пожимая плечами после испытания, он произнес: «Должно быть, у моего покойного брата был узаконенный бастард. Только как нам его теперь отыскать?». Способ отыскать наследника был только один — прикосновение к Плащу Тевиров. Но не приводить же во дворец всех подряд! Правда, первые несколько лет не проходило месяца, чтобы очередной претендент не обращался в специально созданную при парламенте комиссию с требованием провести испытание; ему обыкновенно не отказывали, но кончалось испытание с одним и тем же результатом: испытуемый с позором и проклятиям покидал дворец, прижимая к телу обожженную руку. Последние несколько лет с этим стало полегче — количество желающих снизилось до одного–двух в год.

В отсутствие короля должность протектора исполнял президент парламента. Президенты–протекторы менялись каждые десять лет. Пост это был далеко не простой синекурой. Сын принца Сареана, принц Торесилл, третий протектор Товьяра, писал однажды своему другу: «Пять лет протекторства принесли мне больше болячек и морщин, чем все предыдущие сорок лет жизни. То, что народ простил бы законному королю, он никогда не сможет простить его заместителю, будь он самого высокого рода. И с этим приходится считаться».

И пусть после этого кто–нибудь скажет северянину доброе слово за махрийца!

9

Следующие несколько дней Алики почти все время провела возле кровати подруги наедине с карамельной куклой — Наора почти все время спала. Видимо, Рет — Ратус добавлял ей в еду или питье какое–то сонное зелье, ибо нормальный человек так много спать не может. И, вероятно, не только сонное, потому что во сне Наора заметно менялась. Время от времени Рет — Ратус заходил в спальню со своей тележкой и, удовлетворенно осмотрев Наору, выпроваживал Алики погулять полчасика, занимался какими–то манипуляциями, после которых изменения становились более заметны. Все же свободное время, когда Наора бодрствовала, она молчала: молча обедала, молча делала самые необходимые для гигиены дела, и молча подолгу сидела, уставившись на куклу Прекрасной Герцогини. Следя за этим Алики, думала порой, что никакие богатства не стоят этой пугающей потери своего собственного лица. Происходящее с Наорой было слишком пугающим.

Во время своих вынужденных прогулок Алики старалась не терять времени даром. Она внимательно, словно от этого зависела ее жизнь, изучая закоулки и коридоры. Она увлеклась этим с того случая с потайной дверцей возле гостиной. Теперь она целенаправленно искала замаскированные дверцы, комнатки и ходы повсюду. В этом ей здорово помогла та самая, первая, комнатка–конура. Алики нашла в ее стене еще одну дверцу, через которую открывались проходы, заканчивавшиеся выходами в самых неожиданных местах — в коридорах, на кухнях, возле комнат и прямо в комнатах… Алики тайком зарисовывала планы в надежде, что это может пригодиться.

Трудно сказать, что думал по поводу ее изысканий сам Рет — Ратус. Он, конечно, знал о них — девушка несколько раз натыкалась на него, выглядывая из тайников, и всякий раз он при этом только улыбался, а однажды, когда она по обыкновению зарисовывала очередной план, из–за ее плеча выскользнула длинная рука, худой палец постучал по листку, и тихий голос произнес:

— Вот здесь у вас, Алики, неточность. Этот коридор должен кончаться возле кухни, а не в спальне.

— Вы что, все их по памяти знаете? — раздраженно сказала Алики, чтобы скрыть испуг и раздражение.

— Нет, конечно, их слишком много, — как ни в чем не бывало ответил Рет — Ратус. — Просто я там проходил однажды. И я хотел бы предупредить вас об осторожности. Это, конечно, не старинный замок и здесь нет ловушек, но дверь вдруг может нечаянно захлопнуться, или же вы свернете не туда и заблудитесь. Мне чрезвычайно неприятно будет потерять такую помощницу.

— Найдете другую, — дерзко ответила Алики.

— Но не такую любознательную, — все тем же ровным тоном парировал Рет — Ратус. — Я в этом доме такой же гость, как и вы, а на исследования его тайн у меня, увы, не хватает времени. Так что ваша помощь весьма полезна для нашего общего дела. — И вышел.

Алики тогда восприняла его слова, как очередную издевку, но случилось так, что всего через несколько дней с ней случилось именно то, о чем Рет — Ратус ее предупреждал.

Во время очередного своего похода, Алики, открыв дверцу, ведущую, как она полагала, из подвала в хорошо известный ей коридор перед спальней, оказалась в совсем незнакомом месте. Это был небольшой чуланчик, слабо освещенный узким оконцем под самым потолком. Почти все пространство помещения занимал длинный деревянный стол, протянувшийся от самой двери до противоположной стены; между боковыми стенами и столом едва можно было протиснуться; на столе что–то лежало. Алики не могла рассмотреть в пыльном полумраке что именно, но когда подошла ближе и нагнулась, из горла ее вырвался испуганный вскрик.

На столе, прикрытое, как водится в знатных семьях, лиловой пеленой, лежало тело. Труп. Вернее — трупик, судя по размерам — совсем маленького ребенка. Даже две свечи, полагающиеся по погребальному обряду, сгоревшие и давно оплывшие лужицами в серебряных тарелочках подсвечников, стояли в ногах на ближнем к Алики краю стола.

Лишь секунду спустя Алики поняла, что перед ней под саваном лежит большая кукла.

Карамельная кукла.

Удивившись странной причуде — положить куклу на манер покойника в погребальной церемонии — что может быть страннее? — Алики протиснулась между стеной и столом к изголовью и осторожно приподняла край савана.

Лицо куклы точь–в–точь походило на то, в которое по вечерам, как в зеркало, подолгу всматривалась Наора. Лишь приглядевшись внимательнее, Алики увидела, что все же это другая кукла, очень похожая, но не та, точно. Отличия в лице были минимальными, но вот платье на кукле было совсем другое. И несомненно, это была кукла Прекрасной Герцогини.

Алики осторожно откинула саван. Кукла была одета в белое платье в махрийском стиле, и на белом четко выделялось темное пятнышко, похожее на присохший комочек грязи. Алики автоматически щелкнула по нему пальцем, чтобы смахнуть, но не тут–то было — комочек и не думал отлетать. На ощупь он оказался твердым, как головка булавки. Ею он и оказался. Алики попробовала было вытащить булавку, но та настолько крепко была воткнута в тельце, что Алики не преуспела. Тогда она попробовала приподнять куклу, однако та далась не сразу: оказалось, что она была пришпилена прошедшей насквозь булавкой к столу.

Когда кукла оказалась в ее руках, Алики посмотрела на ее спину и удивилась, какой длинной была булавка: она вылезала из кукольной спины почти на дюйм! К тому же, острие ее было измазано давно засохшей бурой жидкостью, и что–то говорило Алики, что это не просто краска. Сразу в голову полезли жутковатые россказни, некогда слышанные от нянек и тетушек, в которые так не хочется верить в наш просвещенный век.

Алики отложила куклу в сторону и внимательно осмотрела стол. К ней тут же вернулось то чувство ужаса, которое посетило ее несколько мгновений назад.

«…И есть чародеи и чародейки, которые если захотят свести неугодного им человека со света, делают куклу и нарекают ее именем того человека. Потом обряжает чародей эту куклу, в как бы покойника, кладет на погребальный стол и зажигает в ногах две свечи. И пока горят те свечи, готовит он из жабьей крови яд, и смазывает им ту спицу, и вбивает в сердце куклы молотком, сделанным из громового дерева так, чтобы пробить насквозь и прибить к этому столу. И тогда человек, чьим именем кукла наречена, недели не пройдет, умрет от сердечного недуга. Если же в печень — от печеночного, если в голову — от мозгового…»

Вот оно — то, о чем, бывало, рассказывали няньки и тетки, собираясь темными вечерами при тусклых свечах. Все в точности: и кукла, и погребальный стол, и спица серебряная, жабьим ядом смоченная… и даже деревянный молоток — вот он, валяется под столом, уже не нужный.

Алики осторожно оттянула пышный воротник кукольного платьица. Имени Прекрасной Герцогини там, естественно, не оказалось. Не было там и имени Наоры, как боялась того Алики. «Амнис», прочла она; судя по имени — тоже махрийка. Конечно, можно было сообразить сразу, что в этом чулане никого не было по крайней мере несколько месяцев: все вокруг покрыто толстым нетронутым слоем пыли, и свежие следы принадлежали только Алики.

Алики снова взяла куклу, с усилием надавила ее спиной на столешницу, чтобы выдавить спицу, и когда та вышла из груди, осторожно подцепила головку ногтями и вытащила полностью. Аккуратно уложив куклу на прежнее место, Алики положила рядом спицу и накрыла, как было прежде, лиловым саваном, после чего покинула зловещий чуланчик.

Вернуться знакомым коридором в спальню Наоры было минутным делом.

Алики привычно уселась возле спящей подруги и принялась осмыслять свое неожиданное приключение. Это была тайна не из тех, которые хотелось хранить на сердце, не поделившись с кем–нибудь. Но с кем? Наора? Но в нынешних обстоятельствах это было по крайней мере бессмысленно, если не сказать больше. Более и более вживаясь в образ Прекрасной Герцогини, она все больше отдалялась, становилась чужой, как сама знатная дама. Рет — Ратус? Но у Алики слишком мало было оснований доверять ему. Особенно, если учесть его недавнее предупреждение. Может, это был намек? Тогда почему Рет — Ратус не пресек ее поисков?.. В общем, здесь было еще туманней.

Словом, Алики было о чем поразмыслить в одиночестве.

Итак, кто–то в этом доме какое–то время тому назад занимался магией. Черной магией, уточнила она. Будучи дочерью своего века, она ставила науку выше суеверий. Да, она не отрицала, что были времена, когда магия была действительно всесильной; она и сейчас немного действовала где–то в отдаленных местах подлунного мира, например, на далеких островах Ботис. Да и в Империи по сейчас еще сохранились древние магические амулеты — тот же плащ Тевиров. Но по большому счету после уничтожения таласарами Великой Книги в Ар–и–Диф, основная сила ее рассеялась, и кроме немногих талисманов и амулетов, магия осталась разве что на уровне девичьих гаданий и приворотного зелья. Алики и сама частенько гадала, и гадала, надо признаться, удачливо — только почему–то не на себя… Тут Алики вспомнила одну свою знакомую, которая, решив щегольнуть вольнодумством, сделала однажды восковую куколку, нарекла ее своим именем и проткнула серебряной шпилькой. Разумеется, с ней ничего не случилось: правда, ее более осторожные подруги тут же эту шпильку на всякий случай выдернули, а то мало ли… Но здешний чародей не использовал восковую куклу, а испортил куклу карамельную.

Алики остановилась. Карамельная кукла стоит больших денег. Очень больших. Что же тогда получается: для того, кто хотел убить — и, по видимости, убил — эту Амнис, деньги мало значат? Или в самом деле карамельная кукла для магии куда лучше восковой? Не зря карамельные обереги так ценятся. И кто такая эта Амнис? Допустим, махрийка, какая–нибудь знатная особа, с которой следовало расправиться таким дорогостоящим способом?

Если ее догадка была верной, тогда…

Алики вскочила из кресла и быстро вышла из комнаты.

Ей понадобилось почти полдня просидеть в библиотеке, перелистывая «Имперский альманах», чтобы убедиться, что ни одной более–менее знатной дамы по имени Амнис в Империи нет. Была Амники, но она, разумеется, оказалась северянкой. Были и две махрийки по имени Амнэ — но это, как и следовало ожидать, оказались дамами весьма почтенного возраста — шестьдесят три года и гораздо старше пятидесяти; обе, хотя и обладали звучными титулами, но за пределы Махрии никогда не выезжали и, скорее всего, так и провели всю жизнь сначала на женской половине домов своих родителей, потом превратились в хозяек гаремов своих мужей и, должно быть, стали толстыми и ленивыми матронами. А кукла сделана на молодую девушку.

Вечером, сидя с книгой возле камина, Алики как бы невзначай спросила Рет — Ратуса, который тут же, протянув длинные ноги к огню, развлекался решением старинных задач из найденной им на днях книжки «Досуги на старой мельнице»:

— Вы не подскажите, сударь, кто такая Амнис? Это какая–нибудь знатная дама?

— Амнис? — Рет — Ратус поднял на нее взгляд, оторвавшись от «Досугов». — Н-не знаю. Вряд ли.

— Почему? — спросила Алики. Спросила просто так, потому что не уловила во взгляде хитреца хоть малейшего намека на смущение или чего–то подобного, на что и был рассчитан ее вопрос. Увы.

По тому, как Рет — Ратус закрыл книгу, заложив ее длинным пальцем, Алики поняла, что ей предстоит выслушать пространное объяснение. Что ж, это могло быть любопытно.

— Вы читали «Похождения графа Дриллона»? — начал он издалека. Алики покачала головой. — Лет тридцать тому назад этот роман был так популярен среди прислуги, что именем Амнис, возлюбленной героя романа, простой, но весьма обаятельной девушки, было названо очень и очень много девочек из таких семей. А кому захочется, чтобы дочь благородных родителей звали так же, как дочь какой–нибудь горничной или судомойки?

— Вот странно, — словно в задумчивости проговорила Алики и показала Рет — Ратусу свою книгу, где под гравюрой, изображавшей расфранченную молодую даму, карандашом было написано: «Амнис»; час назад эту надпись сделала Алики собственноручно.

Рет — Ратус безразлично пожал плечами и вернулся к своим «Досугам».

Утром, причесывая Наору, Алики заметила, что одна из прядей волос ее подруги срезана: недавно выстриженные волосы заметно топорщились и бросались в глаза. В другое время Алики, возможно не обратила бы на это внимания, но вчерашнее происшествие со спрятанной в тайном чулане карамельной куклой заставило Алики насторожиться. Ведь волосы человека нужны были для того, чтобы наречь его именем куклу! Говорили, что их сжигают, смешивают с сурьмой и полученной краской наносят на куклу нареченное имя.

У Алики невольно дрогнула рука.

— В чем дело? — повернула к ней лицо Наора — чужое, не ее лицо. Голос Наоры был полон высокомерного неудовольствия.

— Простите, сударыня, — кротко ответила Алики. Она уже привыкла к тому, что подруга в последнее время обращается с ней не иначе как знатная дама к своей камеристке. Это было не самым неприятным из изменений, происходящих с Наорой: просто актриса вживается в образ, за что ей после очень хорошо заплатят. Оставалось надеяться, что, как уверял Алики Рет — Ратус, потом она снова станет такой же простой и сердечной, как была раньше. Вот только станет ли? Алики все больше и больше начинала сомневаться в этом. Даже просто сама по себе роль Прекрасной Герцогини должна непременно отразиться на характере Наоры, а если вспомнить о находке в тайном лабиринте дома… Хорошо, если все ее измышления о грозящей Наоре опасности окажутся бредом воспаленного воображения наивной и неопытной провинциалки.

Но пусть даже и так, а проверить свои сомнения все же стоило. Хотя бы, чтобы убедиться в их неверности.

На следующий день за завтраком Алики намекнула Рет — Ратусу, что ей хотелось бы побывать в Столице, и попросила его распорядиться заложить карету. Тот согласно кивнул. Еще несколько дней назад он сам предлагал Алики развеяться, но тогда та отнекивалась, увлеченная своими изысканиями в доме.

Карета была готова менее чем через час. Рет — Ратус, зайдя сообщить об этом, дал Алики довольно увесистый кошелек с деньгами на карманные расходы и предложил не стеснять себя экономией среди столичных соблазнов, но быть в то же время благоразумной.

Предложение было весьма кстати, но, принимая кошелек, Алики все же предупредила:

— Это я беру в долг.

— Зачем же, — возразил Рет — Ратус. — Ведь камеристка должна иногда получать жалование от своей госпожи.

— От госпожи? — не удержавшись, съехидничала Алики и с ироничным тщанием осмотрела долговязую фигуру, ну никак не подходящую под определение «госпожа».

— Считайте меня управляющим делами вашей госпожи или ее поверенным, если вам будет угодно, — усмехнулся тот, картинно кланяясь.

— Скорее уж батюшкой или меценатом, — рассмеялась Алики.

Рет — Ратус с внимательным любопытством посмотрел на нее своими серыми прозрачными глазами; Алики это не смутило. Он с усмешкой повторил свой шутовской поклон и придирчиво оценил ее наряд.

Для поездки Алики позаимствовала одно из платьев гардероба Наоры — бархатное, но достаточно скромного покроя, светло–серое, которое вызывало уважение своей элегантностью, и к тому же было достаточно теплым. Гладко причесанные волосы она уложила в так называемый «античный узел», что должно было гармонировать со скромной строгостью платья. Крохотная шапочка поверх пуховой косынки–паутинки. На плечи наброшен короткий плащ из седых лис. Покрутившись перед зеркалом, Алики осталась довольна своим видом: ни дать, ни взять — девушка из хорошей семьи, улучившая минуту, чтобы сбежать от наскучившей опеки гувернанток и домашних учителей.

Рет — Ратусу выбор Алики, по–видимому, тоже понравился и, кажется, чуть–чуть удивил. Он довольно долго разглядывал ее, потом кивнул и сказал:

— Пожалуй, я не ту карету приказал заложить. Сейчас исправлюсь, сударыня.

Карету и вправду быстро перезаложили, подав вместо простой коляски довольно комфортабельный экипаж.

Алики велела кучеру отвезти ее в какой–нибудь магазин, торгующий всяческими модными мелочами для дам, с большим достоинством уселась в карету и всю дорогу с искренним интересом смотрела в окно, больше скорее вбирая в себя общие впечатления от увиденного, чем обращая внимание на частности.

Столица. Город, который когда–то как–то назывался — когда и как, Алики даже и не припомнила, — когда–то был маленьким, таким же, как любой другой заштатный городишко, как ее родной Берстар, к примеру. Но, однажды став столицей сначала княжества, потом королевства, потом молодой растущей империи, он разрастался вместе с нею, прибавлял великолепия, и вот уже больше пяти сотен лет называется просто: Столица. Просто Столица Великой Империи.

Алики он представлялся состоящим сплошь из садов и парков, даже сейчас, зимой, сохранивших свою таинственную прелесть, в глубине которых высились великолепные, такие непохожие один на другой дворцы. Только уже ближе к реке и высокому, видному из любой точки города стрельчатому зданию Ратуши, когда карета въехала на улицы старого города, дома встали строем по обе стороны гладко вымощенных улиц, смыкаясь между собой и образуя длинные кварталы, где одно здание от другого отличалось лишь высотой, формой окон и прочими архитектурными деталями, а на самом деле казались все одной сплошной бесконечной стеной.

Дом, возле которого остановилась карета, в Берстаре сочли бы достойным проживания разве что самого губернатора провинции. Он стоял особняком, один занимая целый квартал, отделенный от всех прочих широкими улицами. Разнаряженный, как придворный сановник, швейцар стоял возле высоких застекленных дверей парадного входа, расположившегося среди широких витрин, в которых было выставлено все, что могла пожелать для себя любая женщина — от богато украшенных всяческими милыми излишествами и украшениями женских мелочей и до разодетых во всевозможные наряды манекенов. Назывался этот огромный магазин, если верить вывеске, «Милая безделушка».

Кучер помог Алики выйти из кареты, швейцар раскрыл перед ней двери, и девушка оказалась внутри.

Перед ней простиралась широкая богато изукрашенная мраморная лестница. Алики поднялась наверх и нерешительно замерла на месте, с трудом представляя себе, что делать дальше и как себя следует вести. И спросить было не у кого — кругом, среди витрин, прилавков и манекенов не было видно ни одной живой души. Видимо, из–за раннего времени: вряд ли знатные и богатые дамы в массовом количестве выезжают прогуляться по магазинам раньше полудня. Не было видно ни продавцов, ни приказчиков. Но стоило Алики шагнуть к одному из прилавков, как из–за шелестнувшей бусинками занавеси навстречу ей выпорхнула весьма миловидная девушка в таком нарядном платье, что у Алики захватило дух.

— Доброе утро, сударыня, — с обворожительной, но сдержанной, какой–то профессиональной улыбкой произнесла она мелодичным голоском. — Что вам будет угодно?

— Доброе утро, э-э… — ответила Алики, не зная, как к ней обратиться, и потому улыбнувшись девушке самой обезоруживающей из своих улыбок. — Пожалуйста, не беспокойтесь из–за меня. Я, собственно, проезжала мимо и просто зашла поглазеть. — Грубоватое это «поглазеть» должно было изобличить в Алики этакую простушечку–провинциалку, которую она решила сыграть. — Мы только вчера приехали в Столицу, и, знаете, просто глаза разбегаются.

Улыбка продавщицы стала еще более обворожительной.

— О, как я вас понимаю! Вы зашли как раз туда, куда нужно, — защебетала она. — У нас вам найдется на что поглазеть, — она доверительно хихикнула, — и что из приглянувшегося увезти с собой. У нас очень солидный магазин, с богатым выбором и весьма умеренными ценами… Для начала, позвольте предложить вам чай, пока вы будете выбирать.

— Нет, зачем! Я только что позавтракала, — скромно попыталась возразить Алики, но девушка была неумолима и, увлекая Алики в приятный глазу уголок, где под какими–то развесистыми растениями было установлено несколько легких столиков, девушка проговорила:

— Прошу вас, сюда. Уверяю вас, что вы не пробовали на завтрак таких пирожных, какие нам приносят из кондитерской снизу…

Под пирожные, сладкие орешки в шоколадной глазури и мятные леденцы с ароматным чаем они просмотрели кучу модных журналов и каталогов магазина, обсудили, что могло бы пригодиться и, одновременно, очень подошло бы именно для Алики, согласились друг с другом, что кружева окончательно вышли из моды, а будущее, несомненно, — ну на два–три сезона, это уж точно, — принадлежит ажурной вышивке, и вообще поговорили еще о многих–многих разных вещах. Как–то сам собой в руках у Алики оказался новенький путеводитель по Столичным магазинам, который она «рассеянно» листала, слушая щебетание своей наставницы и вовремя вставляя необходимые реплики, чтобы создать иллюзию заинтересованности. Третьим планом в голове проносились мысли, что весь товар из лавки ее тетушек мог бы разместиться на лестничной площадке этого магазина между ступенями и стеклянными дверями, но, в сущности, разница между тем и другим была лишь в количестве — ассортимент был практически один и тот же, а цена куда больше.

Тем временем магазин понемногу стал оживать.

Сквозь парадные двери тот и дело входили шикарные дамы: обычно в одиночку, но иногда в сопровождении — реже мужей, чаще — дюжих молодцов, явных носильщиков; к каждой из–за шуршащей занавески выбегала девушка.

— Наверное, здесь бывает очень многолюдно, — обратив внимание своей наставницы на небольшую суету возле входа, когда в двери вошли одновременно несколько таких компаний, спросила Алики. — Разве у вас нет второго входа?

Выяснилось, что нет. Оказывается, всем столичным магазинам, равно как и прочим общедоступным заведениям, старинным еще указом Ратуши запрещено иметь более одного входа, причем выходящего на самое людное место, якобы для того, чтобы лучшим способом обеспечить безопасность заведения от грабителей, на самом же деле, чтобы бороться с людской безнравственностью.

— Есть даже специальный инспектор, — сообщила девушка–продавщица, — который ходит по магазинам, кафе, парикмахерским и прочим заведениям и проверяет исполнение указа.

— Занятно, — прокомментировала Алики досадную новость, несколько нарушавшую ее планы. — Знаете, а вот у нас в городе даже в самой захудалой лавчонке, где и торговать–то нечем, имеется второй выход. И ничего такого особенного не происходит. _ Было большое искушение сообщить, что, например, в лавке ее теток была дверь, которая вела на задний дворик, и в тот же дворик выходили двери еще двух лавочек, в то время как все три лавки фасадами глядели на разные улицы. Так что вторые двери иногда приносили довольно ощутимый доход, потому что хотя чуть ли не весь город знал, кто, как и для чего пользуется ими, но все же видимость благопристойности соблюдалась неукоснительно.

— Сразу видно, что законы выдумывают мужчины и только для себя, — понимающе улыбнулась девушка. — А нам приходится самим заботиться о своей репутации и изворачиваться, в то время как любой мужчина может совершенно открыто приехать на любую «цветочную аллею».

— Мне, к счастью, беречь свою репутацию пока необходимости нет, — ответно улыбнулась Алики и чуть заметно подмигнула. — Мне просто необходимо съездить кое–куда, и я не хочу, чтобы об этом узнали мои домашние.

— И вы не собираетесь вести себя неблагоразумно, — с пониманием продолжила девушка.

— Как можно! — всплеснула руками Алики. — Я сама воплощенное благоразумие… И как правило мне это всегда удается.

Девушки весело рассмеялись.

— Ваше «кое–где» находится очень далеко от этого места? — шепотом спросила Алики девушка.

— Это не существенно, — заговорщицки же ответила Алики. — А временем я располагаю.

Девушка кивнула.

— Тогда я посоветую вам, — голос девушки почти дошел до самой крайней степени интимности, — поехать на Набережный бульвар. Там находятся книжные развалы, выставляются картины, полно мелких лавочек, где продается всякая дешевая всячина. Так что вы можете оставить вашу карету в начале бульвара, а в конце его взять другую. А если, возвратившись, вы принесете с собой парочку книжек или каких–нибудь безделушек, то это послужит вполне достаточной причиной вашего сколь угодно длительного отсутствия.

— Да, это хорошая мысль, — ответила Алики после недолгого раздумья. — Благодарю вас, дорогая. — Алики встала, все еще держа в руках путеводитель; тут же поднялась и девушка. — Сколько я вам должна за вот эту брошюрку, пирожные и потраченное на меня время?

— Брошюре грош цена, пирожные за счет заведения, а потраченное время… Если вы будете столь любезны, я бы осмелилась предложить вам кое–что из того, что мы с вами обсуждали, — скромно потупив глаза, предложила продавщица. — Сущую безделицу, но… Мы ведь имеем с каждой покупки комиссионные. Вы меня понимаете?

— Конечно, конечно! — воскликнула Алики. — Я полностью рассчитываю на ваш вкус. _ «И на скромность», — добавила она про себя.

— Извольте подождать минуточку, — обрадовалась продавщица и тут же исчезла за своей занавеской.

Алики со вздохом подумала, что вот она и потратила деньги, «поддавшись столичным соблазнам», от чего предостерегал ее Рет — Ратус. Впрочем, решила она, это было бы его самым меньшим разочарованием на сегодня, если бы он узнал о ее планах.

Девушка вернулась гораздо раньше, чем через минуту. В руках у нее был красиво упакованный сверток, размерами и весом несколько успокоивший Алики; счет был тоже довольно умеренным.

Протягивая девушке деньги, Алики заметила с некоторой неловкостью:

— Простите, я не знаю, сколько у вас полагается давать чаевых. Понимаете, мне не хотелось бы показать себя скупердяйкой, но и транжирой быть тоже не хочется.

— Об этом есть отдельная глава в вашем путеводителе, — услужливо подсказала девушка. — Тринадцатая страница.

Алики заглянула на указанную станицу и снова полезла в кошелек, отсчитав раза в полтора больше, чем там было обозначено.

— Позвольте дать вам еще один совет, — сказала девушка, провожая ее назад, к двери. — У нас, в Столице, не очень жалуют провинциалов, которые шагу не могут пройти без путеводителя.

Алики поблагодарила ее кивком, еще раз кивнула на брошенное вдогонку: «Заходите еще, сударыня!» и вышла из магазина.

Швейцару она тоже сунула монетку, швейцар в ответ махнул ее кучеру, и тот лихо подрулил к тротуару.

— Вот что, — сказала Алики, усаживаясь. — Я бы еще хотела посмотреть что–нибудь интересное. И купить что–нибудь почитать для себя. Удивительно, но чем богаче господа, тем скучнее у них книги. Самые интересные давала мне наша кухарка.

Она принялась было листать путеводитель, но кучер сам пришел ей на помощь:

— Тут и думать нечего, сударыня, — заявил он. — Вам надо просто прогуляться по Набережному бульвару. Там вы и насмотритесь всего, что душа пожелает, и книжек купите самых разных.

— Вы думаете? — задумчиво произнесла Алики.

— Не извольте сомневаться!

— Ну что ж, — уступила Алики. — Тогда едем на Набережный бульвар!

Дверца захлопнулась, и кучер хлестнул бичом.

Это оказалось совсем рядом. Алики не успела даже толком просмотреть нужную ей страницу путеводителя; но то место, куда ей было надо, она нашла и запомнила.

Выйдя из кареты, Алики сразу увидела уходящую дугой вправо широкую серую ленту Набережного бульвара, зажатого с одного бока серой же стеной домов и узкой непроезжей улицей, отделенной невысоким каменным заборчиком, а с другой ограниченного коваными перилами набережной. И все это пространство было сплошь заставлено открытыми лотками, лотками, прикрытыми какими–то подобиями палаток и тентов, пюпитрами, переносными витринами, занимавшим не только обочины, но и самую середину бульвара и разделяя его на два потока… И все пестрело такими непривычными в слякотной серости зимы, и потому казавшимися еще более броскими, яркими, аляповатыми, вызывающими красками развешанных на парапете набережной и выставленных на пюпитрах картин, расставленных на прилавках или просто на булыжнике мостовой безделушек, поделок и подделок самого разного свойства и качества… И все было заполнено людьми, копошащимися, грудящимися возле прилавков и пюпитров, стоящими и снующими, молчаливо разглядывающими и ожесточенно о чем–то спорящими и жестикулирующими, молодыми и пожилыми, простыми и богато разодетыми, мужчинами и женщинами… И над всем этим висел гул, в который сливались и голоса, и шелест одежд, и шлепанье ног по серому размокшему снегу, и шорох шин, и стук копыт многочисленных подъезжающих и отъезжающих экипажей…

А за темной полосой рекой, изгибы которой в точности повторял Набережный бульвар, напротив, за высокой кованой оградой с мудреными золочеными узорами решеток в глубине огромного сада возвышались крыши, шпили и купола Императорского дворца — города в городе, столицы Столицы, сердца Великой Империи.

И, как ни странно, соседство людского муравейника и величественных творений архитектуры не казалось кощунственным или унизительным…

Кучер дал Алики вдоволь насмотреться вокруг, и только после напомнил о своем присутствии покашливанием. Девушка оторвалась от открывшегося ей зрелища и увидела искрящиеся весельем глаза кучера.

— Я вижу, что Набережный произвело на вас впечатление? — произнес он.

— О да! — совершенно искренне призналась Алики.

— Бульвар тянется на две мили, — кучер указал зажатым в руке хлыстом куда–то вдаль. — Вдоль него ездить запрещено, сами видите. Так я подожду вас здесь, или на том конце?

«Две мили!» — внутренне ужаснулась Алики и, не задумываясь, ответила:

— Конечно, на том! Я все здесь хочу посмотреть! Боже, как здесь всего много! И как интересно — книги, картины… Я, наверное, задержусь тут надолго.

— Два часа вам хватит?

— Н-не знаю, — неуверенно очень произнесла Алики, оглядываясь на бульвар. — Давайте договоримся на три, согласны?

Кучер пожал плечами.

— Как вам будет угодно. А я как раз успею не спеша перекусить.

Алики поняла это как намек и полезла было в кошелек за деньгами, но кучер остановил ее движение.

— Не извольте беспокоиться, сударыня. Господин Рет — Ратус обо всем позаботился, — Он улыбнулся. — Значит, я вас буду ждать через три часа на том конце бульвара. И будьте повнимательнее со своим кошельком.

Алики кивнула. Она была несколько возбуждена, но это легко могло сойти за обычное возбуждение женщины в предвкушении покупок.

— А вы, если проголодаетесь, — посоветовал напоследок кучер, — заходите в кондитерские. В кондитерские здесь дамам можно заходить без опасения.

— Да? А у нас в Берстаре девушке одной разве что в булочную можно зайти.

— В булочную тоже можно, — улыбнулся любезный кучер. — И съесть бублик где–нибудь в сторонке на скамейке. Это не зазорно для девицы вашего возраста. На Набережном бульваре дозволительна некоторая свобода нравов.

Алики поблагодарила за совет, и направилась к ближайшему же книжному лотку, представлявшему из себя большущий раскрытый чемодан, откинутая крышка которого служила витриной, а в необъятном его чреве торчали корешки… Только минут через пятнадцать, когда подмышкой у нее оказались зажаты несколько томиков чтива такого рода, что так нравится прислуге, она напомнила себе об истинной цели своего пребывания здесь.

Оглянувшись, Алики не увидела даже площадки, на которой оставила свою карету, — в обе стороны от Алики простирался многолюдный Набережный бульвар. Тем лучше, решила она и, лишь оглядываясь по сторонам, но не отвлекаясь на мелочи, двинулась дальше. Быстро идти, правда, у нее все равно не получалось, но за полчаса она надеялась прибыть к месту своего назначения. Пестрых соблазнов вокруг хватало: то обратит на себя внимание какая–нибудь изящная безделушка — вазочка, подсвечник, просто статуэтка; то взгляд упадет на не совсем понятные рисунком, но чем–то привлекающее взор картину или гобелен; то обвешанный как витрина собственноручно сделанными портретами художник набежит с предложением нарисовать «ваш портрет, сударыня! Всего за пятнадцать минут и за пол–империала! У вас такое выразительное лицо»… то то… то это…

Алики позволила себе остановиться, только когда на глаза попалась вывеска булочной. Она кое–как выбралась из толчеи бульвара, приняла из окошечка свой соблазнительно пышущий теплом печи заказ — обильно уснащенную изюмом сдобную булочку и сочник с творогом — и, оглянувшись в поисках места, пристроилась на невысоком парапетике в свободном пространстве между раскладкой каких–то миниатюрных глиняных фигурок различных животных и похожими же, но дутыми из цветного стекла игрушками, стоящими прямо на камне парапета.

Но едва она откусила от сочника и опустила глаза в книжку, как перед ней вновь материализовался давешний художник «всего за полуимпериала и пятнадцать минут», обвешанный собственными произведениями.

— Сударыня!.. — начал он, но Алики, строго глянув на него, перебила:

— Вы что, преследуете меня? — резко спросила она.

Художник стушевался

— Я… м-м… сударыня… у вас такое… э-э… — залепетал он и замолк.

Соседи–торговцы косились на них и похихикивали.

— Разве вы не видите, что я завтракаю? — выждав и не получив вразумительного ответа, продолжала укорять Алики. — Вам так хочется изобразить мое, как вы позволили себе заметить «выразительное лицо» с жующим ртом и толстыми щеками, за которыми прячется по куску булки?.. Ну что ж, рисуйте! — неожиданно сменила она гнев на милость. Потому что этот нахально–скромный парень ей начинал нравиться. Да и рисовал он, судя по украшавшим его образцам, довольно прилично. — Но учтите, — помахала она надкушенной булочкой, — если портрет мне не понравится, не видать вам вашего полуимпериала!

Парнишка радостно закивал, моментально выскочил из своих картонных доспехов и ловко, одним движением, вывернул их наизнанку — к обратной стороне, оказывается, были уже прикреплены чистые листы, — прямо стоя, уперев картон себе в бедро и придерживая его одной рукой, свободной принялся набрасывать на нем что–то быстрыми широкими штрихами; иногда он коротко посматривал на Алики и начинал растирать штрихи антрацитово блестящим от давно и прочно въевшегося в кожу угля большим пальцем.

Алики жевала и почти не обращала на своего портретиста внимания. Позировать она тоже не собиралась: взялся, так пусть сам и мучается. Впрочем, она только делала вид, что увлечена чтением. На самом деле она исподтишка косилась на парня и, кажется, мысли ее стали сворачивать в какую–то грешную сторону. Чтобы не расслабляться, она решила быть с ним строже.

Дожевав последний кусок сочника, Алики встала и заглянула в лист. Она была разочарована. На ее взгляд нарисованная девушка походила на реальную Алики разве что покроем платья. Она, конечно, лгала себе — художник, само собой, льстил модели, но не до такой степени.

— И вы думаете, что это я? — насупила она брови, даже фыркнула для строгости. — И полагаете, что это стоит империала?

Улыбка тут же слетела с лица художника.

— Я рассчитывал на пол–империала, — сообщил он смущенно. — И на ваше доброе сердце.

Алики еще раз фыркнула.

— Ну хорошо, — строго сказала Алики. — Вы получите свои пол–империала, если немедленно найдете мне извозчика.

— Одну секунду, сударыня! — тут же воскликнул молодой человек.

Не успела Алики глазом моргнуть, как он, бросив на произвол судьбы свои произведения и средства их производства, исчез в ближайшем проулке, откуда тут же раздался молодецкий свист и быстро приближающееся цоканье копыт, а через мгновение появился небольшой открытый экипаж с поднятой крышей. На подножке его висел художник.

— Как это у вас ловко получается! — величественно похвалила Алики, принимая скрученный в рулон и перевязанный тесемкой — и когда успел?! — портрет и протягивая взамен все–таки империал: — Пожалуй, вы его заработали. — и, уже не обращая больше на бедного художника внимания, крикнула вознице: — Трогай!

Когда коляска уже скрывалась в проулке, Алики все–таки не выдержала и оглянулась. Ей хотелось, чтобы молоденький художник так и стоял, провожая коляску грустным взглядом, но тот, схватив свои носильные принадлежности, уже устремился к булочной. Алики звонко рассмеялась.

Извозчик оглянулся.

— Так куда едем, сударыня?

— На Тополиную дорогу, _ ответила Алики, вспомнив адрес из путеводителя.

Извозчик крякнул и пробормотал недовольно — вроде как про себя, он так, чтобы Алики услышала:

— Постыдилась бы хотя бы, прости Небеса. Такая молоденькая, а уже по «цветочным аллеям» шастает.

— Погодите–погодите! — не поняла Алики. — Разве там находится «цветочная аллея»? Но мне нужна Карамельная Мыза…

— А! — сразу заулыбался возница. — Ну так надобно было так и сказать, барышня! Это ж на Старой Тополиной! Только, — он почесал обухом кнута у себя под шляпой. — Только там об эту пору грязь непролазная…

— Что, болото? — Алики понятия не имела, как дела обстоят на самом деле, но на всякий случай понимающе усмехнулась.

Возница крякнул — значит, наивная уловка девушки попала в цель.

— Да не то чтобы уж совсем… — проговорил он неуверенно. — Но с Новой–то не сравнить. Там чищено–метено, пылинки нету… Вам туда и обратно, барышня? Хм… Тогда это вам в пять империалов обойдется.

Ничего себе! Алики заглянула в кошелек. От того, что выдал ей утром Рет — Ратус, всего–то шесть империалов и осталось.

— Дорогой город, эта ваша Столица, — сказала она, мрачнея. — Не успела глазом моргнуть — а кошелек наполовину пуст.

— Сущую правду говорите, барышня, — охотно отозвался извозчик. — За те деньги, что я здесь только на корм для своей гнедой трачу, у себя в деревне я бы мог четырех таких прокормить.

— Но ведь и зарабатываешь, наверное, больше чем в деревне? — резонно заметила Алики.

— В деревне, барышня, не зарабатывают. Там живут, — вздохнул возница.

— А далеко это?

— Деревня–то? Дак не очень–то чтоб так уж и…

— Я не про деревню! Я про мызу спрашиваю. Сколько ехать?

— А–а–а. Да нет. Если там сильно не задерживаться, то за полтора часа обернемся.

— Тогда едем! — решилась Алики.

Коляска тронулась, и вскоре оживленный центр города остался позади, и вокруг опять оказались сады и парки. Утром здесь было пустовато, теперь, незадолго до полудня, стало гораздо оживленнее и нарядней — как на каком–нибудь пейзаже с Набережного бульвара: мимо них то и дело катили красочные экипажи, по тротуарам прогуливались аристократичного вида господа, знатные дамы и дамы, похожие на знатных дам, совершали ежедневную прогулку, демонстрируя друг другу, какими свежими они выглядят после вчерашнего вечера, закончившегося только на рассвете и непродолжительного — ах, всего–то часа четыре! — утреннего сна.

Алики, впрочем, их заботы мало волновали.

Вскоре кучер обернулся и указал кнутом вперед:

— Вот она, Старая Тополиная дорога. — Кнут качнулся вправо. — А это Новая.

Две дороги, действительно обсаженные по обочинам тополями, расходились впереди под острым углом: одна уходила прямо вперед, но выглядела куда более неухоженной, чем та, что ответвлялась вправо, по обе стороны которой виднелись аккуратненькие домики с садиками, а между дорогами за тополями блестела вода.

— Там озеро?

Возница усмехнулся.

— Теперь, когда богатые господа стали по «цветочным аллеям» наведываться, конечно, озеро. Лебяжье. А раньше просто было Козье болото.

Алики прыснула.

— А вон и Карамельная мыза, — указал извозчик. — Там и гута, и дом, и лавка. Вам к лавке, барышня?

Они уже ехали по Старой Тополиной дороге, подъезжали, и Алики видела все сама.

Постройки стояли недалеко от дороги, которая уходила куда–то дальше, туда, где города уже не было. Здесь все было прибрано и аккуратно, как и везде в Столице: домики стояли вразброс среди деревьев, дорожки расчищены и замощены, листва в садике убрана, похоже, еще с осени; да и сегодня с утра в саду, кажется, работали: снег из затененных мест был перекинут на солнечные участки, чтобы быстрее таял.

Лавкой был, по всей видимости, небольшой домик у самых ворот: ставни большого окна были распахнуты, и на по–весеннему уже ярком солнце блестели безделушки из разноцветной карамели.

— Да, наверное, — кивнула Алики.

Не успела коляска остановиться возле крыльца, как из домика, вытирая на ходу фартуком руки, вышла женщина лет тридцати — некрасивая, рябоватая.

Алики выпрыгнула из экипажа, подошла.

— Я хотела бы узнать насчет кукол, _ сказала Алики, поздоровавшись.

— Это вам с мастером надо поговорить, — приветливо ответила женщина и, кликнув со двора мальчонку лет десяти, велела проводить барышню до гуты.

Алики, с любопытством оглядываясь по сторонам, пошла за мальчишкой. Усадьба была как усадьба: дикого камня стены, крытые черепицей крыши, хозяйственный дворик, сад, огородик за плетнем — но очень ухоженная.

Гута стояла несколько особняком, за огородом. Из трубы тянулся в небо полупрозрачный дымок, ворота были распахнуты настежь, и какой–то человек нес во двор не то поднос, не то противень, уставленный мелкими карамельными вещицами; над подносом заметно дрожал воздух. Человек поставил поднос на низенький настил, тянущийся вдоль всей стены гуты, где стояли уже несколько подобных подносов.

Обернувшись, он оказался довольно таки молодым — вряд ли ему было больше двадцати пяти. Парень с серьезным любопытством стал смотреть на подходящую Алики.

— Вот, — объявил пацан, показывая на Алики.

Мастер не обратил на него никакого внимания — продолжал выжидательно смотреть на девушку, и той пришлось брать инициативу в свои руки. Она залепетала что–то о том, что ей бы хотелось… ей очень интересно… хотелось бы знать… словом…

Мастер продолжал смотреть на нее светло–карими глазами теплыми глазами и, казалось, улыбался, хотя губы его были плотно сжаты.

Алики разозлилась и на него, и на себя, замолчала и перевела взгляд на фигурки.

И тогда мастер заговорил.

— Им полезно погреться на солнышке, — услышала наконец Алики его голос.

Голос был сильным и слишком уж громким, будто говоривший стоял совсем близко. Непозволительно близко.

Алики перевела взгляд; так и оказалось.

— Они какие–то не такие, — сказала она и отступила на шаг. — Не такие, как в лавке.

— Конечно, — сказал мастер. Он упорно смотрел ей прямо в глаза, нахал. — Они ведь еще не дошли, _ и тут же, без перехода: — Так что вы на самом деле хотели?

Ишь какой проницательный!

— Я хотела узнать, не заказывали ли у вас куклу для женщины по имени Амнис, — прямо сказала Алики.

Мастер не спешил с ответом, продолжая смотреть на него в упор. Она ответила ему тем же.

— Давно? — спросил он, выдержав довольно долгую паузу.

— Год назад, — сказала Алики. — Или два.

— Или три, — в тон продолжил мастер.

— Или три, — согласилась Алики.

Игра в гляделки продолжалась, затягивалась и уже начала надоедать. Алики хотела было уже плюнуть на все, развернуться и уйти, но за мгновение до того, словно угадав ее мысли, мастер вдруг усмехнулся открыто и, крикнув крутившегося возле подносов мальчонку, приказал:

— Ну–ка, сбегай в дом, принеси тетрадь.

— Какую? — живо уточнил мальчишка.

— Ту, в синей обложке, — сказал мастер.

— А–а–а… — начал было мальчонка, но мастер так шикнул на него, что тот припустил изо всех сил.

Мастер снова обернулся к Алики. Теперь он просто улыбался. Как обычный нормальный парень. И заговорил он обычным голосом:

— Пока он бегает, может быть, вы осмотрите гуту? Вам ведь интересно, правда? И погреетесь заодно.

Алики улыбнулась в ответ.

— Спасибо.

Она заглянула в двери. Оттуда тянуло запахом, и запах этот был скорее неприятным. Все же Алики сделала несколько шагов внутрь и осторожно огляделась.

Ее глаз тут же расширились от восторга.

Посредине просторного помещения на большом деревянном столе стоял игрушечный домик. Кукольный домик, мечта любой девочки. Но какой это был кукольный домик!

За прозрачными карамельными стенами на прозрачном карамельном полу стояла карамельная мебель. С потолков свешивались карамельные люстры, а на столах в карамельных вазах стояли карамельные букеты…. А жили в этом доме умилительные розовые карамельные зайцы.

Зайчиха в кружевном платье сидела за столом, на котором стоял крохотный сервиз. Заяц в охотничьем сюртуке и сапогах читал газету у камина в комнате, по стенам которой были развешаны миниатюрные охотничьи трофеи, кабаньи, волчьи и барсовы головы, а также разные рога. В детской зайчиха–няня в кокетливом передничке поверх платья в горошек и крохотном чепчике катала колясочку с совсем маленьким зайчонком…

Но большинство комнат заячьего домика были еще пусты, и Алики сообразила, что те предметы, которые она видела во дворе, предназначены как раз для заполнения их.

Алики с трудом оторвала взор от этого великолепия и поглядела на мастера.

— Это сделали вы? — произнесла она с восхищением.

Мастер небрежно пожал плечами.

— Заказ для Детей Императора, — просто пояснил он. Но в голосе его отчетливо была слышна едва прикрытая гордость.

— Никогда бы не поверила, — сказала Алики, вновь обернувшись к домику.

Мастер снова пожал плечами. потом руках у него оказалась какая–то безделушка, тоже из карамели, которую он как бы невзначай, в задумчивости, поднес к губам, и Алики быстро обернулась, когда услышала негромкий, немного тоскливый звук, похожий на свист окарины. Это и была окарина, только не простая, глиняная окарина, а карамельная, как почти все здесь.

Алики устыдилась своего детского восторга, еще раз глянула на кукольный домик, торопливо смотрелась, почти не обращая внимания, без особого интереса, мельком глянув на всяческие приспособления, инструменты и прочие вещи, помогающие мастеру в его работе, и, произнеся снова: «Спасибо», вернулась во двор.

От дома уже бежал мальчишка с зажатой подмышкой тетрадью.

Приняв тетрадку, мастер присел на свободное от подносов с деталями кукольного домика место на настиле и начал листать страницы. Он все продолжал насвистывать окариной себе под нос.

Это продолжалось довольно долго. Алики писк окарины немного раздражал, но что было поделать.

— Нет, — наконец сказал мастер, захлопнув тетрадь. — Никакой госпожи Амнис здесь не имеется.

А чего еще следовало ожидать? Не для того прятали куклу в тайном чуланчике, чтобы какая–то случайно наткнувшаяся на нее провинциалка вот так запросто смогла бы найти следы и раскрыть тайну.

Мастер смотрел не Алики, чего–то ожидая, и Алики, пожевав губы в некотором раздумье, спросила:

— Скажите, а вот я могла бы заказать у вас карамельную куклу? Это очень дорого?

— Это очень дорого, — ответил мастер. — Но заказать куклу вы бы все равно не могли. _ Мастер помолчал, потом спросил: — Простите за нескромность, но ведь вы не приглашены Императором на Весенний праздник?

— Н-нет, — ответила Алики. — А это обязательно?

Мастер снова пожал плечами и вновь взялся за свою окарину.

И тут до Алики дошло. Он не имеет права принимать заказ от того, кого не приглашают на Весенний праздник, то есть — от того, кто не относится к высшей знати Империи… Что же получается? Получается, что таинственный недоброжелатель неизвестной Амнис весьма знатный вельможа? Хотя нет, это сама Амнис должна быть очень знатной дамой. Но как же тогда быть с «Имперским вестником»?

Опять что–то не сходится…

— Простите, что отвлекла вас, — решительно сказала Алики и, вспомнив магазин, поинтересовалась: — Я должна что–нибудь купить?

Свист окарины смолк.

— Только если вам этого очень хочется. — Мастер встал, улыбнулся. — Простите и вы, что я не смог вам помочь.

Алики кивнула:

— Тогда прощайте, — она развернулась и пошла по дорожке к калитке, где ждал ее извозчик.

— Почему «прощайте»? Надеюсь, мы с вами еще увидимся, — донеслось до нее.

Алики фыркнула.

Оглянулась она только, когда садилась в свой экипаж. Но нет, сегодня положительно был не ее день: молодой и, в общем–то, симпатичный мастер стоял на том же месте, возле распахнутых дверей гуты, но против ожидания не смотрел романтически ей вслед с загадочно–мечтательной улыбкой на устах, а о чем–то разговаривал невесть откуда появившимся пожилым мужиком в грязной робе. Алики с понятным раздражением решила, что это какой–то подмастерье.

Но если бы она только могла знать, о чем собственно идет разговор, то поняла бы, что права с точностью до наоборот.

— Что это себе позволяешь, Катрей?! — резко выговаривал «подмастерье» ее мастеру. — С каких это пор ты стал «мастером», а? Ладно бы я понял, если просто для форсу. Но выдавать сведения о заказах на кукол каждой встречной–поперечной девице, чтобы перед ней покрасоваться!.. Трепло! Мальчишка!

И мнимый мастер стоял потупившись, как оплеванный, и молча набычившись переваривал все нелицеприятные эпитеты, которыми обильно награждал его настоящий карамельный Мастер, радуясь только тому, что эта симпатичная девушка, которая так старательно пыталась выдать себя за аристократку — и вовсе она не «первая встречная–поперечная», как в сердцах сказал отец, — что эта девушка не слышит сейчас их.

Отец еще долго продолжал выговаривать его за самоуправство («И откуда он только слов таких столько знает?» — думал Катрей) и закончил отповедь уже тогда, когда экипаж с Алики давно скрылся из виду:

— Есть более простые способы привлекать к себе девиц, — буркнул мастер Каламе сердито и, покосившись на окарину, которую самозванец Катрей виновато вертел в руках, удалился в сторону дома.

10

Всю дорогу домой, Алики думала о тупике, в который привела ее попытка расследования.

Кучер остановил карету перед главным входом, и выходя Алики заметила стоящую неподалеку еще одну карету, вернее — настоящий дормез, гораздо богаче, больше и шикарнее, чем ее. Значит, в доме гости? Время было к ужину, и Алики, быстро переодевшись, пошла в гостиную, где полагала найти Рет — Ратуса, Наору и гостей.

Она влетела в гостиную, уже приготовив сочиненный ей рассказ о потрясающе интересной поездке в город, о прогулке по Набережному бульвару; она даже прихватила, чтобы похвастаться, свой портрет и другие приобретения, но так и замерла на пороге в неподдельном смущении. В кресле, протянув ноги к камину, одиноко сидел сам герцог Садал. Алики смутилась, хотела незаметно ретироваться, но было поздно — герцог заметил ее. По брошенному им взгляду, Алики поняла, что тот ожидал увидеть кого–то другого.

Девушка быстро справилась со смущением и ответила на его взгляд почтительным реверансом.

— Прошу прощения, ваша светлость, — произнесла она, — Я никак не ожидала…

— Кгхм, — произнес герцог в некотором затруднении. — Мне кажется, я не встречал вас раньше?

— Меня зовут Алики, ваша светлость, — поспешила представиться Алики. — Я компаньонка госпожи Наоры.

— Вот как, — в глазах вельможи появилось некоторое подобие любопытства.

Он кивнул, и жестом предложил Алики сесть, та неуверенно опустилась на краешек ближайшего стула.

— Благодарю вас, ваша светлость.

— Насколько я понимаю, мне свое имя называть не имеет смысла? — осведомился герцог, развернув кресло так, чтобы видеть девушку.

Алики кивком подтвердила.

— Я видела вас однажды… мельком.

Герцога подобное объяснение, похоже, удовлетворило. Он улыбнулся.

— Прекрасно. Значит, мне нет необходимости представляться. Тогда позвольте предложить вам… На правах, так сказать, хозяина. — Он собственноручно налил из графина, стоящего рядом с его креслом на столике, и протянул бокал девушке. Это было сделано так галантно, что Алики не пришлось даже привставать.

_ Благодарю вас, ваша светлость, _ повторила Алики и вежливо пригубила.

Секунда помолчали, после чего герцог, глянув на покупки, выразил предположение, что Алики, видимо, только что вернулась из Столицы и поинтересовался ее впечатлениями. Алики поделилась в сдержанно–восхитительных выражениях. Герцог поинтересовался купленными книгами и одобрил ее выбор, заметив, что сам в свободное время предпочитает читать плутовские романы. Алики, осмелев, вежливо подтвердила, что есть нечто подозрительное в людях, которые читают только серьезные книги. Герцог согласился, что тот, кто не читает откровенно развлекательных книг, либо напыщенный глупец и ханжа, либо просто неграмотный.

Они улыбнулись друг другу и начали было выяснять преимущества романов плутовских над романами любовными, но в тот самый момент, когда их вполне светская беседа начала обретать некоторую раскованность, в гостиной в сопровождении Рет — Ратуса появилась Наора.

Герцог встал — поспешно вскочила со своего стула и Алики — и, подойдя к Наоре, изящно поцеловал ей руку. Та ответила ему улыбкой.

— Ваша светлость, дамы, — поклонился Рет — Ратус не хуже любого иного церемониймейстера, — прошу вас пройти в столовую. Ужин подан.

Герцог подал руку Наоре, Рет — Ратус подставил свой локоть Алики, и они чинно, двумя парами — герцог и Наора первыми, Рет — Ратус с Алики следом, — прошли в столовую.

За ужином герцог сидел напротив изменившейся Наоры, не скрывая того, откровенно разглядывал ее и обращался только к ней, да и то весьма редко. Сидевшую рядом Алики это сильно раздражало, и она вяло ковырялась в салате, нервно поглядывала, как Рет — Ратус, как ни в чем не бывало, уплетает за обе щеки, и ждала, когда все это кончится.

Наконец герцог промокнул салфеткой губы и отложил ее в сторону.

— Нам пора, дорогая, — сказал он, обращаясь только к Наоре. — Завтра утром мы должны быть в замке Арафа.

Алики сразу заметила, как та немного побледнела, но быстро справилась с собой, тоже отложила салфетку и встала.

_ Вы уезжаете? _ невольно вырвалось у Алики. — Сейчас?

До нее только что вдруг дошло, что это были не очередные смотрины, не просто так приехал герцог, отужинать и оценить качество работы Рет — Ратуса. Нет! Сейчас Наора уедет, чтобы выполнить то, для чего ее все это время готовил Рет — Ратус. И возможно, что Алики больше никогда ее не увидит. Или увидит, но уже… И ничего нельзя поделать. Ничего она не сумела разузнать… И даже не успела предупредить…

Наора тоже встала из–за стола, но это уже была вовсе не Наора. Это была Прекрасная Герцогиня, которая очаровательно улыбалась своему мужу и готова была следовать за ним туда, куда он позовет.

— Я помогу собраться в дорогу, — сделала отчаянную попытку Алики. Только бы на минутку остаться наедине, тогда она сможет рассказать, предостеречь подругу.

— Все уже готово и уложено, — остановил ее Рет — Ратус.

Алики глянула на него, но тот как обычно любезно улыбался и ничего не подозревал. Или, наоборот — знал все? Тогда помощи ждать неоткуда…

А Наора даже не обратила внимания на эту попытку. Какое дело Прекрасной Герцогине до какой–то там приживалки.

Следуя за ними по коридору, Алики с неожиданным раздражением вдруг представила себе это прекрасное лицо лет эдак через двадцать–двадцать пять, когда пропадет юношеская свежесть и невинность взгляда станет казаться деланной — кто оглянется на эту женщину, чтобы поймать сияние некогда полудетских глаз?.. Все станут удивляться, почему это герцогиню Садал когда–то называли Прекрасной Герцогиней? Бесцветное лицо, тусклые глаза, увядшая грудь _ ничего, ну совершенно ничего привлекательного.

Алики даже тряхнула головой, чтобы отогнать это такое неуместное сейчас видение. Нет, это лицо Прекрасной Герцогини увянет, но не лицо Наоры, настоящей Наоры, которая никогда не станет такой!

В прихожей Рет — Ратус помог герцогу накинуть плащ, а Алики подала Наоре тяжелую, на меху ротонду. Когда они вышли из дома, перед дверями уже стоял дормез герцога, и, усаживаясь в него, Наора даже не кивнула Алики.

…Звуки окарины пронизывали все вокруг, хотя кукольный мастер просто держал ее возле губ и задумчиво смотрел в тетрадь в синей обложке. «Извини, что не мог тебе помочь», — улыбался он. «Это я должна извиниться, — ответила Алики, нисколько не удивляясь его фамильярности, ведь он был таким симпатичным. — Если бы я еще знала, какие вопросы нужно задавать». И тут кто–то сзади тихонько похлопал ее по плечу…

Алики резко повернула голову, проснулась и увидела Рет — Ратуса.

Он, полностью одетый, стоял возле ее кровати и несильно теребил ее покрытое одеялом плечо; в руках его на небольшом тарельчатом подсвечнике с ручкой горела свеча.

Алики стряхнула ее руку — впрочем, он сам убрал ее, когда увидел, что девушка проснулась, — и, кутаясь в одеяло, приподнялась с постели.

— В чем дело, сударь? — резко спросила она.

— Что вы делали сегодня днем, когда избавились от моего кучера на Набережном бульваре? — услышала она вместо ответа вопрос, заданный не менее резким тоном.

Где–то вдалеке часы пробили одиннадцать, и Алики подумала, что шпион, кто бы он ни был, донес Рет — Ратусу о ее похождениях довольно оперативно, не прошло и часу с отъезда Наоры и герцога. Ну что ж, этого следовало ожидать.

— Разве это является основанием для того, чтобы врываться ко мне посреди ночи? — голос Алики был холоден, как давно прогоревший камин. — Могли бы обождать до утра.

— Не мог! — Рет — Ратус, кажется, вознамерился в точности копировать ее интонации. — Вы не понимаете. Вы оказались замешанной в деле, которое я должен сохранить в тайне. И я не могу допустить, чтобы накануне решающих событий вы невесть куда и зачем исчезли из поля моего зрения.

Алики внутренне возликовала. Ага, значит, ей удалось ускользнуть от шпионов! Эх, знать бы еще, где и каким образом? Но как бы то ни было, у нее в руках сейчас есть хоть и небольшие, но все–таки козыри. Их стоило разыграть. Или хотя бы поторговаться.

— Не надо было тогда меня отпускать в Столицу накануне этих «решающих событий», — сказала она с таким ядом, что его хватило бы на десяток гадюк. — Или поставить меня в известность об этом.

Но Рет — Ратус был, видимо, не восприимчив к змеиному яду.

— По моим сведениям, у вас не должно было быть знакомых в Столице, — ответил он.

— А у меня их и не было, — ехидно ответила девушка.

— Значит, мои сведения точны, — хладнокровно парировал выпад Рет — Ратус. — Тем более я должен знать, где вы были эти три часа. Итак?

Алики помолчала. Надо было решаться. Сейчас или никогда.

— Ладно, — решительно сказала она. — Но мне тоже нужно получить от вас некоторые разъяснения.

— Какие же? — спросил Рет — Ратус.

— Вы хорошо знаете потайные ходы в этом доме? — Алики смотрела прямо в глаза Рет — Ратусу.

— Вы уже спрашивали об этом. Нет, — Рет — Ратус был, казалось, удивлен. Он, кажется, ждал другого вопроса. — Я же говорил вам, что у меня не было времени их изучать, а планы оказались неточны.

Алики продолжала смотреть ему в глаза, и Рет — Ратус не отводил взгляда.

— Ладно, — сказала она решительно. — Не изволите ли вы тогда выйти на минутку. Мне необходимо одеться.

— Хорошо, — согласился Рет — Ратус. — Я подожду вас в коридоре. — Он повернулся, чтобы выйти.

— Свет–то оставьте! — окликнула Алики.

Рет — Ратус вернулся, поставил свой подсвечник на столик возле кровати и вышел.

«У–у–у, сыч», — зло подумала Алики ему в след. Встала, натянула юбку, потом сунула руки в рукава домашней кофты, завязала тесемки. Одеваясь, она все думала: почему она решила довериться ему? Что вообще она о нем знала, чтобы довериться? Но, так и не ответив эти каверзные вопросы, она взяла со столика подсвечник и вышла из комнаты. В конце концов, ее женская интуиция подсказывала, что ей нужно ему довериться — вот и все!

Рет — Ратус поджидал ее в коридоре, как раз напротив той тайной дверцы, что сам ей показал. Алики без слов вошла в предупредительно открытый проход, и они чередом двинулись узкими коридорами.

Вот он, чуланчик.

Алики отворила его, вошла, посторонилась. В каморке все было без изменений.

— Это здесь.

Рет — Ратус замер на пороге и огляделся. Чтобы было лучше видно, Алики подняла было подсвечник повыше, но Рет — Ратус тут же бесцеремонно отобрал его у девушки и решительно шагнул в комнату. Алики хотела было возмутиться, но, во–первых, Рет — Ратус все равно не обратил бы на это внимания, а во–вторых, его поведение до того показалось девушке занимательным, что она просто забыла возмутиться.

Больше всего Рет — Ратус напоминал сейчас охотничью собаку, взявшую след. Старую, тощую, облезлую, опытную охотничью собаку, которую долго заставляли служить пуделем и вон, наконец, выпустили на свободу.

Он быстро обошел вокруг стола, низко согнувшись над столешницей, но не обращая внимания на то, что лежит на ней. Обнаружив на полу брошенный молоток, Рет — Ратус глянул вверх, но молоток не тронул, продолжил свой осмотр дальше. Там, где стол вплотную примыкал к стене, он ловко поднырнул под него, через секунду показался с другой стороны и принялся обнюхивать стену там, где столешница вплотную примыкала к ней. Потом он, также высматривая на столе и на полу, вернулся обратно.

— Вы обнаружили это вчера? — обратился он к Алики, оказавшись рядом.

— Да, _ сказала девушка. — Вернее, позавчера, ведь уже заполночь.

— Еще нет, — отстранено бросил Рет — Ратус. Он провел пальцем по нетронутой целине пыли на краю стола, растер серую пудру, поднял глаза к потолку, как будто там что–то можно было увидеть.

— Там где–то отдушина, — сказала Алики.

Рет — Ратус оставил ее замечание без комментария.

— Здесь никого не было года два, — обиженно заметила девушка.

— Скорее, три или четыре, — задумчиво пробормотал Рет — Ратус и отвернулся.

Теперь его интересовало то, что лежало на столе. Он осмотрел свечи, покрывало, что–то недовольно пробубнил себе под нос и аккуратно, как давеча сама Алики, приподнял лиловый саван и сложил его возле ног куклы. Очень осторожно подняв за головку, развернул, осмотрел — почти что обнюхал — спицу. Положил, принялся рассматривать булавку.

— Этим она была приколота к столу, — вновь напомнила о себе Алики.

— Догадался, — бросил Рет — Ратус, не оборачиваясь. Он осторожно заворачивал булавку в носовой платок. И добавил довольно–таки зло: — Надо было сразу меня позвать! Наследила тут…

Алики все–таки решила обидеться и даже отвернулась, хотя это было глупо. Краем глаза она видела, что Рет — Ратус продолжает возиться возле стола с куклой. Ей, само собой, было интересно, но она не оборачивалась из принципа. Так продолжалось довольно долго. Наконец, что–то упало, Рет — Ратус пробормотал невнятное проклятие и что–то вроде «слишком темно», и отсвет свечи заметался по стенам.

— Подержите, сударыня, — услышала Алики и увидела протянутый ей подсвечник. Она автоматически приняла его, обернулась. Рет — Ратус заворачивал куклу в саван: — Пойдемте куда–нибудь, где можно сделать посветлее.

Алики молча повернулась, и тем же порядком они вернулись в коридор, а оттуда прошли в гостиную. Рет — Ратус положил куклу, перенес и расставил на столе несколько канделябров. Алики запалила их от своего подсвечника.

Сразу стало светло.

Рет — Ратус развернул куклу и несколько секунд вглядывался ей в лицо.

— Вы замечаете? — он посмотрел на Алики, и та нехотя, все еще демонстрируя обиду, подошла.

— Вы о чем?

— Вам не кажется, что кукла похожа на Прекрасную Герцогиню?

Алики небрежно хмыкнула.

— Я это заметила сразу, — сказала она. — Только больше она напоминает ту куклу, которую привез герцог.

Рет — Ратус поднял бровь, согласился:

— Пожалуй.

Он начал быстро раздевать куклу. Снял с нее платье, под которым оказалось даже белье; стащил его, снял туфельки. Внимательно оглядел место прокола, перевернув спиной вверх, прочел имя.

— Вы спрашивали меня об этой Амнис?

— Да. Никакой Амнис в «Имперском альманахе» нет.

— И не было, — согласился Рет — Ратус. — Лет, по крайней мере, десять. — Он посмотрел ступни куклы и добавил: — А кукла сделана четыре года назад.

Алики пригляделась и увидела выдавленные на розоватой пятке циферки. «Конечно, — подумала она запоздало, — ведь должны же они помечаться! Тогда легко будет узнать, кто ее сделал!»

Алики быстро начала рассказывать о своем сегодняшнем приключении. Рет — Ратус, слушавший поначалу рассеянно, отложил куклу, а когда Алики дошла до разговора с кукольным мастером, воскликнул недослушав:

— Проклятье! Вам надо было сразу рассказать мне все, а не заниматься самодеятельностью. У нас практически не осталось времени!

— Я боялась… Я думала, что вы в курсе дела, — сказала Алики. — Я подозревала вас. Я и сейчас еще вас подозреваю, — дерзко добавила она прямо ему в лицо.

Взгляд у Рет — Ратуса на мгновение стал таким, что Алики невольно сжалась в напряженный комок. Но в следующую секунду расслабилась и перевела дух: он отвернулся от нее, ловко завернул куклу в саван и схватил со стола колокольчик.

— Объяснимся позже, сейчас некогда, — сказал он тоном приказа. — А сейчас идите и оденьтесь. В то платье, в котором были днем. Вы едете со мной.

Алики хотела было сдерзить, но наткнувшись на тот самый взгляд, не посмела ослушаться.

В карете Рет — Ратус усадил ее на сидение напротив себя — рядом с ним лежала кукла, — заботливо прикрыл ее ноги пледом, и едва тронулись, велел повторить свой рассказ поподробнее. Алики повторила, стараясь не упустить ни малейшей подробности. Рет — Ратус не перебивал.

В конце, вслух повторив и посмотрев на свое приключение как будто со стороны, Алики не удержалась от самокритики:

— Если бы я хотя бы знала, что спрашивать! — досадливо воскликнула она. — Намерения у меня были, конечно, хорошие, только, как последняя дурочка из провинции, так ничего и не смогла узнать!

— Почему? — совершенно естественно возразил Рет — Ратус. — Ваша поездка, как, впрочем, и другие поступки, хотя порой и вправду отдают провинциальщиной, но, с моей точки зрения, определенно характеризуют вас, как умную и предприимчивую девицу. На вашем месте я, пожалуй, действовал бы примерно так же. Правда, добился бы, несомненно, бульшего, — прибавил он с усмешкой. — Ну, да опыт дело наживное.

Грубоватая похвала Рет — Ратуса польстила Алики не меньше, чем комплимент. Она даже кокетливо попыталась возразить:

— Но ведь я же не сказала вам сразу о своей находке…

— И правильно сделали, — кивнул Рет — Ратус, — раз подозревали меня в чем–то. Это, конечно, усложняет дальнейшие действия, но все же вы поступили верно. Скоро вы убедитесь в моей лояльности и в том, что я не хотел сделать плохо ни вам, ни нашей милой Наоре. Очень скоро, — сказал он, глянув в окошко, — мы уже почти приехали.

Алики тоже подняла занавеску со своего окошка. Карета подъезжала к воротам большого парка, и навстречу ей от ворот спешил человек в темном плаще, видимо привратник. Кучер что–то крикнул ему, и человек, резко остановившись, махнул рукой назад. Ворота тут же стали открываться. Почти не останавливаясь, карета въехала в парк и по просторной аллее покатила к виднеющемуся в его глубине старинному дворцу. Окна дворца, несмотря на поздний час, были ярко освещены, а на пандусном крыльце и на площадке возле него стояло несколько богато украшенных карет. Одна, самая шикарная, пожалуй, пошикарнее даже, чем дормез герцога Садала, стояла прямо возле дверей.

— Кажется, успели, — задумчиво сказал Рет — Ратус, и, едва карета остановилась, быстро выскользнул из распахнутой двери. Алики, хотя он ее и не приглашал, скинула с коленей полог и поспешила следом.

В то же момент двери распахнулись, и ливрейный слуга, разодетый так, что фальшивого золота на его галунах хватило бы на украшение средних размеров Весеннего дерева, согнувшись пополам в поклоне, пропустил на улицу пожилого и, судя по глубине поклона, весьма важного вельможу, одетого не в пример скромнее лакея. Алики сразу же узнала того господина, что приезжал с герцогом в тот день, когда привезли куклу.

Рет — Ратус тотчас же бросился ему наперерез.

— Прошу прощения, ваше высочество! — склонился он, как отметила Алики, несколько менее, чем слуга. — Не могли ли бы вы уделить мне несколько минут вашего времени?

Вельможа остановился и, с неудовольствием глянув на него, потом на Алики, сварливо произнес в затылок Рет — Ратусу:

— Ну что там у вас? Ваш план сорвался?

Рет — Ратус тут же выпрямился.

— Отнюдь нет, ваше высочество. Мой план развивается вполне удовлетворительно. Но открылись некоторые обстоятельства. — Он сделал паузу, повторил значительно: — Очень важные обстоятельства, — и многозначительно замолчал.

Вельможа пожевал губами, снова покосился на Алики, спросил:

— Кто эта дама?

Ответ был незамедлительным и слегка неожиданным для Алики:

— Эта дама состоит в моей коллегии и некоторое время в этом качестве исполняла обязанности компаньонки известной вам госпожи Н. — Он так подчеркнуто произнес это «госпожи Н», что Алики поняла, что Рет — Ратусу не хочется называть имени Наоры при посторонних — слугах и кучерах. — Именно благодаря ей и открылись вышеупомянутые обстоятельства.

Вельможа поморщился, и от этого его лицо стало похоже на мешок с брюквой; что именно так ему не понравилось, было непонятно.

— Это так важно? — буркнул он.

— Иначе бы я не осмелился вас побеспокоить, — ответил Рет — Ратус.

Вельможа снова пожевал губами и нехотя уступил:

— Что ж, вернемся в дом. В вашем распоряжении пятнадцать минут.

Он повернулся и прошел мимо так и не разогнувшего ливрейную спину лакея. Рет — Ратус, кивнув Алики, прошмыгнул за ним.

Дом был подстать галунам прислуги, но даже на беглый взгляд в нем чувствовалась солидность хозяина–вельможи. Чтобы сэкономить время, вельможа — как уже знала Алики, сам бывший канцлер, — повел их не наверх в апартаменты, а в приютившийся прямо под парадной лестницей маленький кабинет. Слуг он отослал одним мановением руки, кивком указал Алики садиться, грузно опустился в кресло сам и тяжелым взглядом уставился на Рет — Ратуса.

— Вскрывшиеся обстоятельства делают мой план нецелесообразным, — быстро начал говорить тот. — У меня возникли подозрения, что дама, ради которой мы все затеяли, ведет свою игру. Она не хочет участвовать в церемонии из каких–то других соображений. В доме, который, был предоставлен для проживания госпожи Н и который, как вы знаете, в свое время принадлежал родственнице нашей дамы, была обнаружена более чем странная находка. Вот эта девушка, — он повел рукой в сторону Алики, но вельможа даже не глянул на нее, и обворожительно скромная улыбка пропала даром, — нашла карамельную куклу, подвергшуюся некротическому магическому ритуалу.

— Подробнее, — потребовал вельможа.

Рет — Ратус сухо и четко, но на удивление подробно описал находку, не забыв упомянуть явное сходство куклы с так и не названной по имени дамой, отметив при этом, что кукла, однако, наречена именем некоей Амнис. Канцлер слушал внимательно, хотя самого Рет — Ратуса, похоже, не замечал. Когда тот замолчал, канцлер, пожевав толстыми губами воздух, уточнил:

— Вы уверены, что куклу не трогали со времени проведения ритуала?

— Уверен, что нет, — твердо сказал Рет — Ратус.

— Глупо, — произнес канцлер скорее своим мыслям, чем обращаясь к кому–то.

Рет — Ратус его, кажется, отлично понял.

— Глупо, — согласился он. — Но мы не знаем всех обстоятельств.

Канцлер не ответил. Отпущенные им на разговор пятнадцать минут давно истекли, но канцлер, похоже, об этом забыл. Из чего Алики заключила, что ее открытие имеет очень — очень! — важное значение, раз из–за него такой вельможа готов потратить свое драгоценное время.

— Вы до конца понимаете, какое обвинение вы бросаете… этой даме? — таким голосом канцлер, наверное, в свое время подтверждал приговоры убийцам детей и изменникам государства. Алики даже стало зябко, но Рет — Ратусу этот тон был хорошо знаком. Поэтому ответил он, нисколько не смутившись:

— Понимаю.

— Что ж. Тогда действуйте. — Канцлер грузно поднялся с кресла. — В Алкосе и в Арафе действуйте по своему разумению.

— Там мне понадобятся чрезвычайные полномочия, — сказал Рет — Ратус. — Мое теперешнее положение не дает мне возможности…

— Да. Понимаю, — остановил его канцлер. Он полез куда–то под плащ, достал великолепной кожи небольшой бювар и, раскрыв его, долго выискивал там что–то, вынул несколько листков бумаги и, дальнозорко проглядев каждую, отделил один из них и двумя пальцами протянул Рет — Ратусу: — Этого, думаю, будет довольно.

Рет — Ратус мельком глянул на лист. Там знакомым ему твердым почерком было выведено: «То, что делает представитель сего, сделано по моему указанию и во благо Империи» и стоял не менее знакомый росчерк.

— Более чем, — сказал он, аккуратно укладывая листок в свой бумажник.

— Тогда вы свободны, — бросил канцлер. И буркнул: — У вас, Рет — Ратус, есть одно замечательное свойство: вы отлично умеете испортить настроение.

— Не я, ваше высочество, — отозвался Рет — Ратус, остановившись уже почти в самых дверях, — обстоятельства…

Уже в карете Алики несмело спросила:

— Бумага, которую дал его высочество, так уж много значит? Ведь он всего лишь бывший канцлер.

Рет — Ратус усмехнулся.

— Иногда подпись бывшего канцлера значит больше, чем подпись канцлера действующего. Но вы ошибаетесь. На этой бумаге подпись вовсе не его высочества князя Беруджи.

— Чья же?

— Его Императорского Величества, — спокойно ответил Рет — Ратус.

11

Алики чуть не задохнулась от изумления. Небеса! Бумага с чрезвычайными полномочиями от Самого Императора!.. Да человек, имеющий при себе такое письмо, обладает ТАКОЙ властью, что иному герцогу и не снилась!

Карета тем временем катила куда–то по темному городу, едва расцвеченному редкими уличными фонарями и не менее редкими окнами. Свет их терялся в обширных пространствах садов и парков. Экипажи редко попадались навстречу, прохожих на улицах почти не было

— Вот не думала, что в Столице так темно и пусто по ночам, _ заметила Алики.

— Во–первых, не всегда, — ответил Рет — Ратус, — а во–вторых, сегодня просто особенная ночь, вы забыли?

— Последняя ночь зимы? _ пожала плечами Алики. — Так что? У нас наоборот, все не спят, к празднику готовятся, пьют–гуляют впрок…

— Это у вас. А у нас, в Столице, как вы догадываетесь, полно знати и вельмож. Так вот они почти все уже уехали в Арафу. Те, кто хочет, чтобы их считали такими же знатными, как удостоенные Высочайшего приглашения, разъехались по загородным имениям. А прочие просто загодя отсыпаются перед предстоящим карнавалом, припасают сил для праздников… — Рет — Ратус от души засмеялся. — Но самое забавное, что в общем–то все ведь все знают: кто приглашен, кто нет. Списки даже в газетах публикуются. Но, видимо, традиция, один из ритуалов праздника. Впрочем, мы сейчас не в центре города. Это кварталы традиционно тихие, здесь живут простые обыватели.

— А куда мы едем? — поинтересовалась Алики.

— Вы же слышали, что я сказал его высочеству, — ответил Рет — Ратус. — Вы из моей коллегии. Благодаря вам у нас появилось срочное дело. Вот мы и едем им заниматься.

— Я из вашей коллегии?

— Да.

— Вот не знала, _ пожала плечами Алики.

— Что вы из моей коллегии?

— Нет, что у вас есть коллегия.

— Теперь знаете.

— И давно?

— Что именно?

— Давно я работаю в вашей коллегии?

— Вообще–то с тех пор, как попали к нам в карету, там, возле почтовой станции. А формально вот уже больше часа.

— А у меня вы спросить не забыли?

— А вы против?

Они замолчали. Алики задумалась о том, действительно ли она хочет работать в этой таинственной коллегии Рет — Ратуса, что это за коллегия и чем она занимается. Не только ведь поставкой девушек–двойников прекрасным герцогиням, симпатичным княжнам и прочим прелестным баронессам. Наверняка нет. Тут что–то более серьезное. Возможно, даже романтическое. Во всяком случае — таинственное и загадочное. Поистине сегодня особенная ночь!

Хорошенько, впрочем, дать волю своей фантазии, Алики не успела. Карета приостановилась возле обыкновенного, ничем не приметного здания, зажатого с обеих сторон стенами точно таких же обыкновенных и неприметных зданий и отличающегося от них только тем, что в нем не горело ни одного окна; потом свернула в едва освещенную одиноким фонарем арку; гулко прогрохотали копыта, словно карета проехала по недлинному тоннелю, и они остановились в совсем уж темном дворе.

— Идемте, — скомандовал Рет — Ратус и первым вышел из кареты. Он постучал в дверь, возле которой светилось одинокое окошко, кто–то выглянул в небольшую амбразуру, и с той стороны двери задвигались засовы.

Не успела Алики толком оглядеться — впрочем, смотреть в колодце–дворе было не на что: стены да кусок серого неба вверху, — как оказалась внутри, возле обыкновенной лестницы, каких полно в дешевых меблированных домах, но не в пример чистой и даже застланной ковром. Тут было к тому же довольно светло.

— Добрая ночь, сударь, — приветствовал Рет — Ратуса привратник, оказавшийся на удивление молодым мужчиной, крепким и подтянутым — разве что немного заспанным. Рет — Ратус кивнул в ответ и, не задерживаясь, стал подниматься по лестнице. Алики вынуждена была последовать за ним.

Они поднялись во второй этаж, свернули направо и прошли мимо нескольких одинаково казенных даже с виду дверей. Одну из них Рет — Ратус толкнул и по–хозяйски вошел. Алики остановилась в дверях.

Это была небольшая приемная, на кожаном диване кто–то спал, укутавшись в медвежью доху. Рет — Ратус шагнул к нему и тряхнул спящего за плечо:

— Просыпайся! Ты, надеюсь, одет? У нас дама.

Спящий тут же откинул свое покрывало, сел. Выглядел он так, что Алики подумала, будто он не спал, а притворялся спящим. Только небольшой беспорядок в одежде да всклокоченные волосы говорили об обратном. Впрочем, не прошло и минуты, как сапоги были обуты, жилет застегнут, черная куртка какого–то полувоенного вида ладно обтянула широкие плечи, а густые светлые волосы были аккуратно приглажены.

— Здравия желаю, господин эрст–резидент! — приветствовал он Рет — Ратуса. — Добрый вечер, сударыня, прошу простить… — Во взгляде голубых глаз блеснуло любопытство.

— Не до политесов, Саир, очень срочное дело! — резко оборвал его Рет — Ратус. — Идем в кабинет. — Он уже распахнул вторую дверь, противоположную первой. Обернулся к Алики. — Погрейтесь пока здесь, сударыня, — и скрылся.

Молодой адъютант — а кто же это еще мог быть? — тут же бросился следом.

— Кто у нас сегодня под рукой? — донеслось до Алики. Голос Рет — Ратуса был сух и деловит.

— Да сегодня посвободнее… — еще услышала Алики, прежде чем дверь закрылась. Можно было бы, конечно, и подслушать дальнейшее, но Алики поборола в себе любопытство и просто огляделась вокруг.

Да, это была явно приемная, скромная, скупо и деловито обставленная. Кожаный диван, канцелярский стол под плотно занавешенным окном с соответствующими принадлежностями на нем, в углу — громоздкий железный ящик с большущим колесом на двери вместо ручки и какими–то кнопками — сейф, несколько мягких кожаных же стульев вдоль стены — для ожидающих, надо полагать, красивые напольные часы, показывающие четверть второго ночи (ничего себе «добрый вечер, сударыня»!), разлапистая вешалка возле двери, на которой сейчас — когда успел? — висела одиноко та самая доха. И довольно тепло от притулившейся в уголке печи — видимо, черномундирный белобрысый адъютант недавно подкладывал угля.

Алики расстегнулась, подошла к печке, приоткрыла дверцу и, подкинув еще совок угля из стоящей возле корзины, протянула к огню зябкие еще руки. Стало светлее, хотя и без того в канделябрах горело по три толстых свечи. Хм, а с улицы казалось, что в окнах темно… И со двора тоже…

Алики чуть отодвинула штору. За ней был глухой ставень. Так, так…

Алики опустилась на ближайший стул и в очередной раз собралась подумать. Но тепло, по видимости, сыграло с ней злую шутку — она задремала. Во всяком случае, когда она открыла глаза, Рет — Ратус выходил из кабинета в сопровождении двух каких–то незнакомых ей людей; вид у всех троих был на удивление деловитый.

— Ага, — сказал Рет — Ратус, словно сейчас вспомнив об Алики. Он обернулся к стоящему за его спиной адъютанту: — Саир, занеси эту юную особу в наши ведомости. Пусть пройдет задним числом… скажем, две недели назад.

— Слушаю, господин эрст–резидент! — отозвался белобрысый, но Рет — Ратуса уже снова скрылся за дверью, а его спутников в приемной уже не было.

Часы деликатно пробили два раза, и, не менее деликатно кашлянув, адъютант поинтересовался:

— Не потрудитесь назвать ваше имя, сударыня?

Алики назвалась, ответила, что относится к мещанскому сословию, назвала место и время рождения. Все эти сведения были записаны красивым адъютантским каллиграфическим почерком в большой толстой книге. После чего из железного ящика с колесом с кнопками при помощи замысловатого ключа и нескольких мудреных манипуляций — пол–оборота туда, поворот ключа, нажатие на кнопки (какие — невидно, загораживает спина), оборот обратно и снова немного назад, второй поворот ключа — из–за неожиданно толстой дверцы была извлечена еще одна книга, скорее тетрадь, в которой Алики расписалась. А когда она подняла глаза, перед ней стояли два небольших, но даже по виду увесистых кошеля.

На ее немой вопрос совершавший обратные манипуляции с ящиком адъютант с улыбкой ответил:

— Ваше жалование за две недели, сударыня. Как распорядился господин эрст–резидент. — И добавил вполне официально: — Когда закончится акция, зайдете уладить все оставшиеся формальности.

Тем временем мимо них то и дело проходили люди — в кабинет к Рет — Ратусу и обратно. И откуда их только столько взялось ночью в казавшемся пустом доме?! Причем почти все были не то чтобы в военном, а как бы в полувоенном, и даже самые из них партикулярные отличались выправкой и особой четкостью движений. Ну конечно, «господин эрст–резидент»! Алики хоть и не сильно разбиралась в табели о рангах, но догадалась, что это как минимум чин тайной полиции. И чин не малый, сродни генеральскому…

Алики смотрела на это мелькание из своего тихого уголка возле теплой печки. Мысли все никак не выстраивались во что–то более–менее сообразное. Произошедшее с ней в этот день и в эту «особенную» ночь было слишком необычно и неожиданно. Слишком уж много впечатлений, переживаний. Слишком…

Нет, решила Алики, так не пойдет. Пусть пока будет, как будет, а обдумывать все это хорошенько она будем потом. Как это выразился симпатичный адъютант: «Закончится акция, зайдете уладить оставшиеся формальности». Вот именно. Закончится эта акция, тогда и разберемся, на какие это грабли она умудрилась наступить по глупости. А пока…

Снова кто–то торопливо вышел из кабинета, что–то негромко сказал адъютанту, и тот полез в железный шкаф, извлек из него что–то тяжелое в кожаном футляре. Пока он возился, вышедший нетерпеливо постукивал пальцами по столу и слегка косился на Алики, но едва адъютант передал ему это нечто в футляре, потерял к девушке всякий интерес и выскочил за дверь; Алики услышала, как он топочет, сбегая по лестнице.

И в тот же миг из кабинета вышел Рет — Ратус.

Он был полностью одет, и Алики поднялась со своего стула.

— Пойдемте, Алики, — сказал он.

Алики послушно спустилась за ним, вышла на улицу и села в карету. По дороге им опять никто не встретился, хотя присутствие в доме людей теперь ощущалось: свет выбивался из–под некоторых дверей, слышались шаги, голоса… Однако окна на фасаде по–прежнему были темны.

Едва карета выехала из двора–колодца, Рет — Ратус укрыл ее ноги полостью и предложил:

— Попробуйте поспать, Алики. Боюсь, в ближайшие сутки у нас вряд ли еще найдется для этого время.

Алики задремала бы и без его совета. Глаза у нее смыкались, и она просто согласно кивнула головой.

Сквозь сон она слышала, как карета остановилась, качнулась, когда Рет — Ратус вышел из нее, и, как ей показалось, сразу же качнулась еще дважды, когда Рет — Ратус и какой–то человек, до странного знакомый, сели в карету обратно (между тем эти два события разделяли добрых полчаса). Алики открыла глаза — или ей показалось, что она открыла глаза, — и увидела напротив себя кукольного мастера, который смотрел на нее с немым изумлением…

…И тут же зазвучала карамельная окарина…

…А Рет — Ратус и мастер о чем–то негромко заговорили…

…И Рет — Ратус пересел на передние сидение и развернул на кукле лиловый саван…

…И кукла улыбнулась ему губами Наоры…

…А мастер, не веря своим глазам, рассматривал пробитое в кукле отверстие…

— …Прекрасная Герцогиня… — услышала Алики и улыбнулась.

…В огромном блистающем зале улыбающаяся Наора танцевала с серьезным и сосредоточенным Рет — Ратусом, а смеющаяся Алики с веселым и загадочным кукольным мастером…

…И герцог играл им на окарине…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ