СПЕЦХРАН
ГДЕ КОРОЛЕВСКАЯ ОХОТА:
ПЕРВАЯ ПОПЫТКА
продолжение 3
— Не стрелять! — рявкнул Гайал, но его приказ опоздал.
Три болта одновременно сорвались с арбалетных лож, но в цель попали только два из них — кто–то из его ребят успел среагировать на приказ командира или сообразил сам, — и пущенный одним из егерей болт вонзился в балку перекрытия под потолком.
Пораженное прямо влет тело резко изменило траекторию полета, пролетело по инерции еще пару ярдов и грохнулось на ковер, возле невезучего сегодня егеря–лейтенанта, и скрюченные пальцы не вцепились ему на шею, куда, собственно, целили, а заскребли по полу.
Раненый дико верещал и катался по полу, суча всеми конечностями, как припадочный в приступе падучей.
Все охотники изумленно смотрели на него, но никто почему–то не бросился на помощь. Или просто не бросился, чтобы прекратить эту жутковатую пляску агонии, пока она сама не затихла — то ли от болевого шока, то ли…
— Ибри! — приказал Гайал, — Займись! Лейтенант, помогите ему. — «Вот проклятье, как же его зовут? — промелькнуло в голове. — Надо бы спросить…» — промелькнуло и тут же забылось: — Еранс — к двери, держать коридор!
Он смотрел, как Ибри, быстро подхватив обмякшее тело, перетащил его на диванчик. Потревоженный раненый верещал и дергался. Ибри, чуть слышно поминающий Аху и прочую нечисть, колдовал над его продырявленным ухом, а бледный от случившегося лейтенант придерживал голову и прижимал к дивану щуплое дергающееся тело, необыкновенно сильное для таких размеров.
Сзади тихонько переговаривались егеря.
— Надо же, — озадаченно и виновато бормотал кто–то, — Ведь честное слово не собирался стрелять, палец сам сработал.
— Ну да, у меня тоже. Не пойму как это получилось…
— Думать надо, прежде чем спуск жать!
— Инстинкт, — растерянно оправдывался первый.
Слушая их, поручик внутренне усмехался. Ох, Охота, Охота. Дети, ей-Небеса! Ну дети малые. Чему их там в их элитной Академии Охоты учат? Их бы к майору в подвальчик, или на «пикник на обочине» — мигом бы про все инстинкты позабыли! Махом все старые инстинкты и рефлексы повыбили бы и новые наработали. Вот поставить кого–нибудь из вас спиной к дергающемуся в самый неподходящий момент к «силуэту», который называется не больше не меньше «Шут Императора», да сразу же после команды «выстрел!» в самый последний момент разворота рявкнуть над ухом что–нибудь вроде: «Пощекочи справа!», «Стреножь!», «Он левша!», «Прикрылся ребенком!» или «Ты ранен в плечо!», а то и в то же плечо тебя толкнуть или выстрелить над ухом из аркебузета, так что выстрел приходилось производить уже в падении да к тому же оглушенным… Это называется у майора Гиеди невинными шуточками, «получить вводную» это называется. Обожает майор такие штуки. И попробуй только промазать хотя бы по силуэту или еще хуже — попасть «Шуту» в голову!.. Впрочем, «Шут» потому и назывался Шутом, что мог устроить и сам какую–нибудь каверзную шутку и не знаешь какую в этот раз — майор самолично каждый раз его настраивал, не догадаешься, так что попасть в него надо было еще суметь и без вводной. «Я вас учу стрелять, господа агенты, — говаривал он. — Стрелять, а не убивать — на то, чтобы убивать, у Империи есть войска. Стрелять не для того, чтобы обезвредить — на это у Империи есть Охота. Я вас учу стрелять, чтобы не просто остаться в живых — для этого вообще ума не надо, а надо умение. Я вас учу стрелять, чтобы живы остались все: вы, ваш противник и те, кого вы должны защищать, — а для этого нужно и умение, и ум, и кое–что другое. Вы не солдаты и не егеря. Вы — агенты ОТК. Это тут вы стреляете по мишеням. А в деле вы сами должны стать мишенью, но мишенью половчее нашего обожаемого «Шута». Не вы должны стрелять — это я допускаю, но не на поражение, — а в вас должны стрелять; не вы должны убивать — это я допускаю только в самом крайнем случае, — а вас должны хотеть убить. Вы должны работать мишенью, в которую никогда никто не может попасть. И если вы скажете, что это невозможно, то вот перед вами живой пример», — и майор указывал на свою персону. Что верно, то да. Майор не страдал излишней скромностью, но и не преувеличивал. Сколько на его совести было захватов, поручик точно не знал, но ненужных трупов на майоре не было — это точно. Однажды во время «загородной прогулки» — или «пикника необученных», как это мероприятие называл сам майор, — он, услышав краем уха чью–то реплику о невыполнимости задания, устроил его экипажу показательные учения и один с двенадцатью, по числу агентов в работе, боевыми болтами в кассете, в течение двух часов играя роль дичи, вывел из строя всех до единого. Не «убил» и даже не «ранил», а только продемонстрировал ранения, попадая между пальцами рук, выбивая арбалеты и так далее, связывая и аккуратно раскладывая охотников возле стеночки всех по очереди. Сам Гайал тогда оказался только девятым, чем особенно гордился…
Если егеря гордились количеством заваленных Охотой злодеев, то Коллегия гордилась тем, что за всю историю существования отдельной роты агентов ОТК смертельные случаи во время захватов исчислялись единицами, буквально пальцами одной руки. Не считая, конечно, специально оговоренных случаев, когда работа шла на убой, но такого Гайал не помнил. Увы, потерь среди агентов бывало больше. Но за все время работы Гайала, а это уже без малого шесть лет, ни в одной операции убитых агентов не было. А вот отсев шел огромный. И уходили люди в те же егеря, где их брали практически без разговора.
Егеря их называли в шутку «вооруженными пацифистами» или «милосердными братьями–поручиками со шприцами дальнего боя» — это потому, кстати, что аптечки у них считались неотъемлемой частью боекомплекта, но при всех условиях первая помощь в первую очередь оказывалась не себе, а тому, в кого стреляешь или кого защищаешь.
Как вот в этот раз.
Он вздохнул. Придется опять делать внушение. На сей раз всем.
Гайал резко обернулся, и все затихли.
— Кто дал команду стрелять? — произнес Гайал. — Руки чешутся, господа егеря? Пойдите вон в парк, ворон постреляйте. Привыкли сначала спуски жать, а только потом рассуждать? Была дана четкая установка: трупы не нужны.
— Так не убили же, — сконфуженно оправдался один. Гайал проигнорировал его и продолжал бушевать:
— Испугались, господа егеря? Себя пожалели? — он нарочно говорил оскорбительно. — Вы здесь не для того, чтобы себя жалеть, а чтобы живыми — живыми, повторяю! — брать любого, кого встретите. Самим живыми остаться, конечно, но — по возможности. Или вас этому в Охоте не учили?
— Нас учили стрелять, когда на тебя нападают, — буркнул другой.
— А потом думать, — закончил Гайал язвительно. — А нас учили работать так, чтобы потом не было стыдно за бездарно холодеющие трупы, — выдал Гайал и сам себе удивился: «Во сказанул! Надо будет запомнить, потом сказать майору. Он такие сентенции обожает»: — Рвануть спуск, чтобы попасть в монету, и обезьяна может, а вам оружие не для того, чтобы убивать, дается. А если бы это был заложник?
— Где вы видите трупы? — возразил первый и покосился на диван, а второй тихо буркнул, вспомнив, по–видимому, какую–то шутку:
— А если бы он вез патроны…
— Молчите уж, лейтенант! Поручик прав, — оборвал его третий егерь, старший в команде. — По окончании операции доложим генералу и схлопочем по выговору.
— Какого Ахи, капитан! — возмутился второй. — Это же даже…
— Я сказал, лейтенант! — тихо приструнил капитан. — Мы работаем под командой ОТК и должны подчиняться их правилам.
— Спасибо, капитан, — сказал Гайал, хотя, возможно, и не следовало. Из вредности. Но решил, что капитана поддержать следует. — Капитан и вы, лейтенант, — идите дальше. Нам осталось только осмотреть подъемник, но, думаю, «правая» группа наверняка уже там. Если у них все тоже чисто, то доложите о задержке и о том, что мы возвращаемся.
Капитан кивнул, и они исчезли за дверью. Наверное, с обидой. Все правильно.
Гайал посмотрел на суетящихся возле дивана капрала и лейтенанта:
— Ну, как там дела, Ибри?
— Порядок, господин поручик, — сказал с улыбкой Ибри, разгибаясь. — Жить будет.
Лейтенант, который во время маленького межведомственного конфликта разумно придерживался нейтралитета (ведь он–то не выстрелил, а значит ему выговор не грозил), вздохнул и сказал, все равно извиняясь:
— Откуда он взялся? Я ведь, кажется, все осмотрел.
Гайал вздохнул. Нет, все же слава Охоты преувеличена. Правда, никто не мог ожидать такого.
— Ничего, лейтенант, бывает. Мы же рассчитывали найти людей, а не орангесов. Хотя и об этом тоже можно было догадаться, мало ли кого содержат у себя люди.
Он взглянул на коричневый комочек, скорчившийся на диване. Бедное животное еще не пришло в себя от потрясения и легонько поскуливало самым жалостным образом. Орангес, маленькая коротколапая обезьянка с большущими ушами, одно из которых было сейчас накрепко прибинтовано к большой круглой голове (второй болт ранил попал бедняге в ногу, и эта рана была посерьезней простреленного уха), покорно лежал на диване и умилительно смотрел на окружавших его больших людей несоразмерно огромными влажно–карими глазами. Росту в орангесе было едва два фута, и уши, каждое дюймов по пяти в диаметре, особенно выделялись; за это орангесов иногда звали ухокрылами. Наверное, он притаился на занавеске под самым потолком и сидел там — излюбленное место орангесов. Это косвенно опять же доказывало, что людей отсюда скорее всего уводили, и пугливый зверек спрятался от незваных гостей — орангесы отличаются не то чтобы трусливостью, но большой осторожностью с чужаками. Зато они были, есть и будут замечательными охотниками за всякой ночной мелочью — крысами, мышами, насекомыми. Вот и тут орангес, похоже, промышлял тем же. Значит, он мог быть не одинок, надо учесть и это. Интересно, чем его привлек именно лейтенант?
— Скажите, лейтенант, у вас дома тоже есть такой? — спросил Гайал.
Парень улыбнулся.
— Так точно, господин поручик. Дочка с ним играет.
— Ага, — согласился Гайал. Так и есть. Запах собрата, наверное, учуял. — Ну, значит, вам его и нести, — заключил Гайал.
Укладывающий аптечку Ибри незаметно усмехнулся, а лейтенант захлопал глазами. Но Гайал уже отвернулся, потому что в дверь вошли капитан егерей и командир «правой» группы Легир, а следом и сама группа. Все с любопытством уставились на злосчастного лейтенанта, разглядывая устроившегося на его руках зверька. Тот, как маленький ребенок, обхватил его всеми своими тремя здоровыми конечностями и сопел, уткнувшись в плечо и опасливо косясь по сторонам.
— Что у тебя, Гайал? — ехидно поинтересовался Легир. — Никак «языка» взял?
— Ну вы–то, чувствуется, и того не нашли, — парировал Гайал.
— Это верно. Ни души, — ответил Легир уже серьезно. — Похоже, всех куда–то забрали, как полагаешь?
— Полагаю так же, — ответил Гайал. — Возвращаемся вместе?
Командир «правых» согласно кивнул.
Когда выходили, Гайал остановил лейтенанта с орангесом в дверях:
— Э–э–э… лейтенант, что–то я хотел спросить…
Лейтенант приостановился весь во внимании, но тут Гайала окликнул из коридора Легир:
— Гайал, иди–ка сюда!
— Ладно, потом, — махнул Гайал рукой и вышел, так и не узнав, как же того зовут.
ТЕ МЕСТА:
«ЕЖИК В КРЫЖОВНИКЕ»
16
Хастер замер. Что такое? Наора? Почему Наора? Что за дурацкое имя! Насколько он знал, Прекрасную Герцогиню звали Ксанта!.. И это неуместное подчеркнутое «ты» — ведь невооруженным глазом видно, что девица далеко не ровня его спутнице. Хастер насторожился. Он быстро глянул в сторону господина у камина, будто надеясь, что тот придет ему на помощь, но гость герцога продолжал расслабленно сидеть, почти отвернувшись, задумчиво глядя на огонь, как будто вокруг и вовсе ничего не происходило, а не то что происходило нечто необычное; и снова он показался Хастеру знакомым — неуловимо, но несомненно знакомым, хотя Хастер не мог на фоне пламени толком разглядеть ни лица, ни даже фигуры. Что ж, тогда ничего другого не остается, как тоже ничего не предпринимать, помалкивать и не совершать лишних телодвижений, пока хоть что–то не выяснится.
Тем временем юная дама, которую Хастер привык почитать за Прекрасную Герцогиню, что–то едва слышно сказала девушке, и та ответила нарочито громко:
— Нет, план изменился, — она почти по–хозяйски повела рукой: — Проходи, грейся, скоро ты все узнаешь.
Мнимая Прекрасная Герцогиня поднесла руки к лицу, словно бы стирая с него что–то, судорожно, в несколько вдохов втянув в себя воздух, выдохнула и опустилась в свободное кресло. Она обвела глазами комнату, чуть задержала взгляд на Хастере, потупилась, перевела взгляд на девушку в сером и улыбнулась. Как показалось Хастеру, с облегчением.
Девушка в сером тоже посмотрела на него:
— Прошу вас, сударь, проходите.
Хастер еще не решил, как себя вести в данной ситуации. Он бы с удовольствием подождал здесь, у двери, — или вообще где–нибудь в другом месте — пока что–нибудь прояснится, но тут в дверях комнаты–столовой возник еще один знакомый силуэт, и голос, такой неожиданный здесь и сейчас, что Хастер даже вздрогнул всем телом, произнес:
— Проходи, проходи, вьюнош, не стесняйся! — Силуэт в дверях качнулся, исчез; где–то там звякнуло стекло о стекло, ритмично забулькало, и Шут Императора вышел в гостиную и подошел почти вплотную к Хастеру. В одной руке у него была игриво блеснувшая от огня камина большая стопка, в другой бутерброд. Смотревшие в упор глаза Шута тоже блестели: то ли в них бегали чертики, то ли плясали огоньки каминного пламени.
— Что опешил, ублюдок? Давай–ка дерни водочки! — скомандовал Шут и замер с вытянутой к Хастеру рукой.
Хастер посмотрел поверх сунутой под самый нос налитой всклинь стопки прямо в эти огоньки–чертики, но увидеть за ними что–то было невозможно. Что ж, дернуть водочки в такой ситуации не худшее предложение. Главное — вовремя сделанное.
Хастер протянул руку, на мгновение ощутил горячие сухие пальцы, принял из них стопку и дернул. Выдохнув, он сунул в рот протянутый бутерброд и зажевал.
— Вот и славно! — объявил Шут радостно. — Вот и с Новым годом! — Он моментально исчез из поля зрения Хастера, скользнув назад, в столовую.
Хастер скосил глаза на господина в кресле: неужто и этот окажется каким–нибудь «приятным» сюрпризом? Но нет, меланхоличное лицо господина в кресле, которое он повернул сейчас к нему, надо полагать, чтобы полюбоваться, как Хастер «дернет», это, можно заметить, весьма приятное и породистое лицо, обрамленное гладко причесанными длинными волосами и очень гладкими усами с аккуратными подусниками, никого не напомнило, вот разве глаза… Нет, все–таки показалось. Скорее уж это можно объяснить воздействием шутовской водочки; в голове уже чуть зашумело. Или все–таки… Цепкие такие глаза, холодновато–любопытные, испытующие, как у…
Странную, однако, компанию подобрал герцог для встречи Нового года.
— Ну, согрелся? — Хастер снова вздрогнул — Шут был уже снова тут как тут, и снова в его глазах ничего нельзя было рассмотреть под чертиками–огоньками. Но вот в голосе… В голосе проявилось что–то, что напомнило совсем недавнюю сцену на пороге залы главного павильона Арафы, перед самым испытанием: — В надлежащее время, — сказал этот голос, — все тебе будет объяснено. — И голос тут же стал прежним: — А пока пойди, пойди, поешь… Тарелки овсянки–то такому мулодцy надолго ли? — Шут бесцеремонно подталкивал Хастера в сторону двери в столовую.
Хастер не очень–то и сопротивлялся — чем это был не выход?
А из гостиной снова доносился голос Шута:
— А ты, сударыня? Откушать как, не хочешь?
— Нет, сударь, — ответила девушка. И голос ее был спокоен.
— А ты все равно иди поешь, — продолжал настаивать шут. — Мало ли, как оно все дальше–то обернется.
До Хастера донесся шелест одежды — девушка встала и шла в столовую.
— Эй! Звать–то тебя хоть как, красотуля? — окликнул Шут резко.
— Наора, сударь, — голос ее прозвучал без малейшего смущения.
— Вот и умничка! — похвалил Шут, и девушка вошла в столовую, где Хастер, лишь мельком глянув на нее, привычно пододвинул ей стул, обождал, пока она сядет, и опустился на другой.
Следом появилась и девушка в сером. Аккуратно прикрыв за собой дверь, она сразу же захлопотала о глинтвейне для Наоры, начала предлагать какие–то блюда с другого конца стола Хастеру, и он понял, что был прав в ее отношении — служанка, не более того.
Он усердно ел и украдкой присматривался к своей бывшей спутнице. Просто удивительно, как он мог так ошибиться, принимая ее за Прекрасную Герцогиню! Конечно, они похожи — а в то же время если герцогиня очаровательна, то девушка Наора по–настоящему красива; если герцогиня по–детски непосредственна и как будто наивна — то девушка Наора действительно проста и естественна; если герцогиня…
И тут до Хастера дошло, что он сравнивает двух Наор — Наору в роли герцогини и Наору в роли самой себя, и он перестал этим заниматься. Он усмехнулся. О том, во что он, собственно, вляпался по неведению, не думать не хотелось — просто «дернул» еще водочки и как следует закусывал; помогло. Ну и что, что все это было похоже на заговор? На заговор, в котором одной из ключевых фигур был Шут Императора — а это не последняя, судари мои, фигура при Дворе. В котором участвовал герцог Садал — тоже далеко не последняя пешка в политике, знаете ли. В котором участвовали, кроме всего прочего, две девушки — ну, эти–то пешки, пожалуй. В котором присутствие Прекрасной Герцогини в замке Арафа кому–то и почему–то мешало. В котором оказался замешан студент Политеха Тенедос Хастер — только он не знал, зачем и в чем замешан. Который непонятно чем кончится — но вот об этом пока лучше не думать вовсе…
Хастер «дернул» еще и, занявшись куриной ножкой в пикантном соусе, услышал, как Наора, видимо, все же немного нервничавшая, положив вилку, спросила чуть резко:
— Ты не объяснишь мне, что происходит, Алики?
— Сама толком не знаю. — Девушка в сером, которую девушка Наора назвала Алики, сидела в самом конце стола, уперев локти в столешницу, подбородок положив на сложенные ладони, и смотрела на пламя свечей.
— Где Рет — Ратус? — снова спросила Наора.
— Понятия не имею, — был ответ.
— А кто тот господин в кресле?
— Не знаю, — сказала Алики. И уточнила: — И кто второй — тоже не знаю.
— Второй — это Шут Императора, — сказала Наора.
— Надо же! — восхитилась Алики. Она оторвала взгляд от свечей и глянула на Хастера. Хастер жевал курочку и разглядывал узоры на скатерти.
— А этот господин, — с некоторым вызовом сказала Наора, — Внук Императора, господин Тенедос.
Хастер поднял глаза и посмотрел поочередно: сначала на Наору, потом на Алики.
Алики поспешно встала и сделала быстрый реверанс:
— Прошу прошения, ваша светлость.
— Да что вы, — любезно отозвался Хастер, — я так просто господин Тенедос, без «вашей светлости». — Кажется, и на него обратили внимание. Что ж… — Красивые девушки могут называть меня просто Хастер.
— Я не смею, господин Тенедос, — быстро ответила Алики. — Я даже не дворянка.
Хастер взял со стола бутылку вина, посмотрел на этикетку, и самолично разлил вино по бокалам. Он понимал, что уже немного пьян, но события последних нескольких часов требовали от него некоторого расслабления. Ибо, как гласит одна из основных студенческих заповедей: «Если ты попал в неприятную ситуацию и ничего не можешь поделать, то расслабься и постарайся выжать из нее максимум удовольствия»; сию мудрость приписывали таинственному мудрецу — или пророку, это как кому нравится, — Арканастру, и Хастер предпочитал ей следовать. Тем более, что его ситуация была не столь уж неприятной. Вот: две симпатичные, пикантные девушки рядом, вкусная еда, довольно таки изысканные напитки — так почему нет?
— Давайте выпьем за знакомство! — провозгласил он как можно сдержаннее. Получилось не очень. — Меня зовут Хастер, я студент, а в эту историю попал непонятно как.
— Меня зовут Наора, — привстала в книксене бывшая Прекрасная Герцогиня, — я актриса, а в эту историю я ввязалась за деньги.
— Меня зовут Алики, — не менее изящно повторила ее движения девушка в сером, — я мещанка из Берстара, а в эту историю попала, сбежав из дому.
Хастер довольно хмыкнул. Вот как!.. Он медленно выпил свое вино, почему–то до неприличия внимательно рассматривая «серую» девушку. И вдруг вспомнил!
— А я вас, похоже, видел! — воскликнул он. — Ваше лицо сразу показалось мне смутно знакомым. Я недавно проезжал через Берстар, и… — Он замолчал, потому что вспомнил точно. Он звонко хлопнул себя по лбу: — Небеса! Вчера, на Тополиной дороге! — И тут же подумал, что алкоголь сыграл с ним злую шутку: — Простите, сударыня, — он привстал в поклоне, — я, кажется… вы не подумайте…
— Могли бы и вы не подумать… о Тополиной дороге, — обиженно сказала Алики. — Даже если бы это и было правдой. А вообще–то я ездила на Карамельную мызу.
Наора удивилась:
— На Карамельную Мызу? Зачем?
От Хастера не ускользнуло, как девушка едва заметно смутилась, словно сказала что–то лишнее, и ответ девушки подтвердил его подозрения.
— Это долгая история, Наора, — сказала Алики чуть поспешно. — Я потом тебе расскажу. — Она встала. — И вообще, вы оба, наверное, хотите отдохнуть?
— Пожалуй, — Наора тоже чуть натянуто зевнула.
— Отвести тебя в спальню? — радостно предложила Алики.
— Ты здесь совсем как хозяйка, — заметила Наора, не поднимаясь с места.
— Да уж успела оглядеться, — засмеялась Алики. — Я здесь с утра. Рет — Ратус велел в его отсутствие принимать гостей, развлекать их разговором и угощать.
Наора встала.
— Вы не будете возражать, Хастер?
Хастер тоже поднялся, всем видом показывая, что не против.
Алики взяла со стола подсвечник и повела подругу наверх по винтовой лестнице, которая находилась тут же, в углу столовой.
Оставшись один, Хастер задумчиво подцепил кусок ветчины, сунул в его рот, встал и прошелся по столовой. Дверь в гостиную оказалась приоткрытой, и он заглянул в нее. Там в тишине, нарушаемой только потрескиванием дров в камине, таинственный господин в коричневом костюме лениво ковырял кочергой в углях; на его прямых гладко причесанных волосах отблескивали огоньки. Шут был тут же — скорчился в странной позе в соседнем кресле, где до того сидела Наора; ноги его были вытянуты к огню, голова низко склонена, словно он задремал, а рука, свешиваясь с подлокотника, безвольно покачивалась. Хастер вернулся к столу, съел еще ветчины, взял со стола бутылку и посмотрел ее на свет. Вина оставалось еще около половины. Вертя в руках бутылку, Хастер попробовал поразмышлять над ситуацией, но думать ни о чем не хотелось, а хотелось спать.
Он вздохнул и поставил бутылку.
Наверху лестницы скрипнула ступенька. Хастер поднял глаза — это была Алики. Она стояла и смотрела, перегнувшись через перила, на него.
— Господин Тенедос, — окликнула она негромко, — а вы не желаете отдохнуть?
— Очень даже желаю, — не стал спорить Хастер.
— Тогда идите сюда, — пригласила девушка. — Весь этаж в нашем распоряжении.
Хастер пошел было на зов, но вернулся и прихватил полупустую бутылку.
Он поднялся наверх. Девушка поджидала его тут же. В начале темного коридора, заканчивающегося окном, за которым вспыхивали сполохи далеких фейерверков, на мраморной полке еле теплилась лампочка–ночничок. Алики открывала шкафчик под полкой, на крючках, вбитых в дверку с внутренней стороны, висели ключи. Крючков было шесть, по числу дверей в коридоре; первый был пуст, со второго Алики сняла ключ сейчас и протянула Хастеру:
— Пожалуйте, господин Тенедос.
— Хастер, — поправил Хастер.
— Господин Хастер, — поправилась она и сделала легкий быстрый книксен. — Свечи и спички вот здесь, на шкафчике. Зажечь?
— Спасибо, справлюсь сам.
Алики сошла вниз, а Хастер поставил бутылку на полку рядом с ночником и стал открывать свою дверь. Он распахнул ее, постоял на пороге темной комнаты, качаясь с носка на каблук и заложив руки за спину.
Спать резко расхотелось, но может быть, поможет вино?
Он протянул руку за бутылкой, когда вдруг дверь напротив открылась, и Наора, не замечая его, босиком пробежала к шкафчику, нашла там спички и, только обернувшись, вздрогнула.
Они смотрели друг на друга через коридор.
— Ой, а у меня свеча погасла, — сказала она наконец ненужно.
Хастер не сказал ничего, но от его взгляда Наора невольно подалась назад.
— Мы не пожелали друг другу спокойной ночи, сударыня, — услышала она его голос.
— Спокойной ночи, сударь, — сказала Наора, как послушная девочка.
Она обошла Хастера и взялась за ручку двери.
— А я полагал, что после событий сегодняшнего вечера мы заслужили хотя бы один поцелуй, — донеслось из–за ее спины.
Она, не обернувшись, качнула головой и крепче сжала ручку.
Крепкие пальцы осторожно взяли ее за локоть свободной руки, той, в которой был зажат коробок спичек, не сильно, но настойчиво заставили ее повернуться.
Наора смотрела в пол.
— Один поцелуй, — услышала она. — Всего…
Она замерла.
Хастер склонился над ее лицом; она закрыла глаза. И почувствовала запах — не то чтобы приятный или неприятный, но чужой. Его губы легко прикоснулись к ее губам. Она хотела отпрянуть, считая, что поцелуй исполнен, но он неожиданно крепко обнял ее, и его язык проник между ее губ. Она ощутила вкус — чужой, незнакомый вкус у себя во рту.
Он оторвался от ее рта и немного отстранился, все еще держа ее в объятиях.
Она стояла, не в силах сдвинуться с места; лицо было запрокинуто, а глаза закрыты. Возможно, мгновение спустя она сумела бы освободиться от наваждения и стала бы вырываться, но он снова наклонился к ее губам, и опять его язык, уже более смело, проник в рот.
Словно во сне, будто не осознавая, что делает, она прижалась к нему, и ее руки легли на его бедра. Тогда, не отрываясь от губ, он слегка качнул ее в темноту комнаты, принуждая отступить, сам шагнул вперед и притворил дверь.
Какое–то время они так и стояли в узком углу простенка, прижимаясь друг к другу и почти не отрывая губ. Ее язык стал почти таким же смелым, как его; чужое опьяняло, заставляя вести себя так, как хотелось ее телу. А телу хотелось поцелуев, телу хотелось прижиматься бедрами… но более всего телу хотелось обнаженными кончиками грудей прикоснуться к нему, потереться о его одежду; она просто чувствовала, что ее груди под платьем, под тонким бельем обнажены, но прикосновения привычной одежды сейчас ей было недостаточно; остро хотелось большего, и она, потеряв всякий стыд, шепнула ему в промежутке между поцелуями: «Погоди» и легонько оттолкнула его, высвобождаясь из его объятий. Подрагивая от нетерпения, она потащила с себя платье и швырнула куда–то в сторону. Прислушиваясь в темноте к звукам и догадавшись, он снова поймал ее в объятья и поцеловал куда пришлось; пришлось в шею под левым ухом. Она слегка отстранилась и потянула через голову лифчик, радуясь тому, что за последний год изрядно отощала и у нее нет необходимости затягиваться в корсеты. Теперь можно было спокойно отдаваться удовольствиям: целоваться и прижиматься к нему грудями, кончики которых в прохладе спальни напряглись и стали тугими. Однако у него были иные планы, и он повлек ее к едва угадываемой в темноте кровати, и они рухнули на перины, оба засмеявшись от неожиданности.
Она подвинулась, давая ему место рядом с собой, будто не догадываясь, зачем ему это нужно, и они снова поцеловались — долго–долго; и она наслаждалась вкусом чужого во рту, и чувствовала, что его рука гладит ее по животу, по бедру — и, собственно, даже не столько гладит, сколько пытается снять с нее кружевные панталончики. Она чуть приподнялась, помогая ему, смешно и неловко брыкнула ногами, скидывая; вместе с кружевным бельишком улетел один чулок, а второй каким–то чудом остался на ноге, и она подтянула ногу, чтобы освободиться… но тут он вдруг как–то перекатился и оказался над ней, и она почувствовала, что его рука — нет, уже не рука! — касается нежного местечка меж ее ног.
…И вот уже не просто касается.
Она скорее удивилась, чем испугалась, замерла, потому что не хотела помешать ему, и не двигалась, прислушиваясь к ощущениям. Боли не было, а девчонки в Пансионе, рассказывая об этом, говорили, что будет очень больно, как будто много понимали в этом, глупые… И не было особенного, ни с чем не сравнимого удовольствия, о котором как–то проговорилась Теона, рассказывая об очередном любовнике («Я кричу от наслаждения, а он мне рот затыкает: соседи, мол, услышат… Ой, малышка, да рано тебе еще знать об этом…»)
Было скорее неудобно, причем неудобство было многосторонним: было неловко лежать как бревно, когда он так трудится, бедняга; было неудобно лежать в такой позе, а подушку под спину не подложить; и было еще много мелких неудобств самого разного характера, например, от чулка, щекочущего лодыжку…
Потом он перестал двигаться, остановился, весь потный, потянулся поцеловать ее — благодарно — и лег рядом, держа ее ладонь в своей ладони. И ей было мало этого невинного прикосновения; она положила ему голову на плечо, и он дотронулся до ее волос и опять поцеловал нежно–нежно. От нежности у нее покатились из глаз слезы, а он подумал, что она плачет от боли и обиды, и начал утешать ее, гладя по волосам и целуя слезинки, тепло шепча в ухо о любви и прося прощения; и она сказала: «Я тебя люблю», села, несильно оттолкнув его, потому что готова была разрыдаться от счастья…
Он тронул ее руку, она дрогнула, но руки не отняла; он тоже сел, обнял ее за плечи, чуть притянул к себе и поцеловал в висок. Она, затаив дыхание, слегка отвернула лицо. Он молча посидел минуту, потом вздохнул и сказал:
— Подожди немного, маленькая. Я сейчас…
Он встал, торопливо привел в порядок одежду, чуть приотворил дверь, украдкой выглянул в коридор — никого не было, а дверь его комнаты так и осталась распахнутой, — вышел и на каменной полке увидел забытую бутылку. Он обрадовался тому, что не надо спускаться вниз, открыл шкафчик, взял коробок спичек, не забыл и бутылку, на обратном пути прикрыл дверь в свою комнату, и вернулся к ней. В темноте он на ощупь пристроил бутылку на тумбочке у кровати, чиркнул спичкой, посветил, разыскивая подсвечник, нашел его тут же на тумбочке и поджег свечу; в углу на столике под зеркалом стоял еще один канделябр, о трех свечах, зажег и его.
Наора молча смотрела на его действия.
Хастер нашел на столике под зеркалом тонкий стакан, стоящий рядом с кувшином с водой, перенес на тумбочку, наполнил наполовину вином и, сев на кровать, протянул Наоре.
Наора сделала несколько глотков, посидела, выдохнула, и вернула стакан Хастеру. Он допил, потянулся к бутылке, вылил в стакан остаток вина и опять протянул Наоре. Она сделала глоток и отдала ему.
— Я не проститутка, — вдруг сказала она.
Хастер молча вертел в руках стакан, глядя на свечу сквозь вино.
— Я так и подумал, — сказал он.
— Я не знаю, что со мной произошло, — проговорила она, не слыша его. Она посмотрела на свои руки, будто видела их впервые. — Это я?
Хастер поднял на нее глаза и хотел удивиться. Но что–то случилось — лица, которое он видел до этих пор, не было. Как будто… карамельная маска… сошла с этого лица. Лица изумленной девочки.
— Это я! — повторила она с тихим восторгом. — Это, наконец–то, я!!!
Слезы потоком хлынули из ее глаз. Сжатым кулачком она ударила его по коленке.
— Это я, слышишь, я, а не какая–то герцогиня!
Он смотрел на нее и острая жалость сжимала его сердце. Довели девчонку, сволочи! Заговорщики, мразь! Да что творится–то?..
Он сунул стакан ей в руку, она отхлебнула и вернула стакан ему; вытерла слезы уголком пододеяльника. Помолчала, глядя мимо его плеча, потом повернула голову к нему и посмотрела в глаза открыто и честно:
— Я — люблю — тебя, — сказала она раздельно с затаенной, трогательной гордостью. — Я, понимаешь?.. Разденься, — попросила она.
Он растерялся, он вообще не понимал, как вести себя. Медленно он поставил стакан на тумбочку. Его пальцы неуверенно коснулись верхней пуговицы камзола. «Веду себя как баба, — мелькнуло в голове. — Как проститутка.» Он остановился, и вдруг услышал нежное:
— Пожалуйста…
Руки дрогнули от этого слова, застыли — и рванули пуговицу…
Что происходило дальше, не похоже даже было на сон… и на безумие тоже.
Это не было похоже ни на что, что испытывал Хастер до того. А ведь сколько раз было… Было… Было чисто механическое движение, которое доставляло ему простое физиологическое наслаждение.
Простое…
Физиологическое…
Но сейчас!
…Сейчас Хастер испытывал нечто такое, о чем он иногда читал, чему иногда верил, над чем иногда посмеивался, о чем рассказывал скабрезные анекдоты в привычной компании, над чем ржал в полный голос наравне со всеми, скрывая свою потаенную чистоту и веру…
О Небеса!
О…
Радость наполняла все его существо, он летал так, как никто никогда не сумеет этого сделать. Все стыдные сны его детства — «Ты летаешь, мой мальчик, значит ты растешь…» — воплощались в реальности. Нет, не в реальности, во сне, в полете…
И ничто не могло помешать… Даже проклятый чулок, который он никак не мог сбросить с ее ноги, который — он точно знал, — мешал и ей тоже, не считая того, что он щекотал ему шею.
Шею?
Когда? Почему? Уже?..
Хастер вдруг ни с того ни с сего вспомнил, что он здесь не один. Он как–то сразу услышал то, что раздавалось под ним, он почувствовал ответное, он понял, как хорошо не только ему, но и ей — той, кто была в нем и вместе с ним.
Той…
И тогда он понял, что именно он доставляет ей это — то, от чего она стонет, плачет, от чего она впивается в него пальцами, что мучает ее и заставляет продолжать это страстное мучение. Он! Хастер! Только он — и никто.
ВСЕ…
Вот оно — было и тут же кончилось.
Но было ведь…
Хастер расслабил затекшие руки и открыл глаза. О Небеса! Только за один взгляд на это лицо, на то его выражение, которое он видел перед собой, можно было отдать полжизни… Нет, никаких восторгов. Оно, это лицо, возможно, даже было некрасивее, чем то, которое он видел несколько часов назад. Возможно. Но — Аха побери! — за то, чтобы увидеть такое лицо, не жалко полжизни… да что там — всей не жалко!
На какое–то мгновение Хастера хлестнула по душе плеть практицизма: эй, студиозус! да что с тобой? сколько раз–то… Но он, дернувшись всем телом так, что ей стало больно, выгнал это из себя прочь.
И тут же понял: ей больно.
Он замер, еще раз посмотрел на лицо и, поняв, что для нее это еще не все, медленно, нежно начал повторять движения, словно бы вопрошая.
Ответ был тих и недвусмысленен — да!
И уже не закрывая глаз, глядя на лицо, на закушенные губы, на вздрагивающие ресницы, он начал повторять движения, все более усиливая их, делая резче, порой — для себя — грубее, оставляя за собой жажду власти, наслаждения, силы…
И все равно — для нее, только для нее…
Он и не заметил, как перешел ко второму акту. Да, бывало, и с веселыми дамами он совершал этот подвиг, но сейчас все было не так. Не так.
Было, по–настоящему было.
Пальцы скользили по его спине, они жили своей жизнью, независимой не от чего.
Небеса!
Вот сейчас, да, — решил Хастер. Он чуть обождал и понял: да, сейчас действительно да…
Он замер на несколько долгих секунд, нет, не слыша _ ощущая ее стон, ее ВСЕ…
Замер, вдруг осознав, что он влажен и скользок, и не испытывая от этого каких–то неудобств или стеснения, просто расслабил руки и опустился на нее. На неразделимое, на свое… Нежно он положил усталые руки ей за шею, не обнял — просто положил: прости, любимая, ведь тебе не тяжело? Нет, ответила она почти неощутимым движением. Чем? — он не знал и не хотел знать. Ответила — и это хорошо.
Не размыкаясь, он расслабился на ней, в то же время на всякий случай оберегая ее от тяжести своего тела, настороженно. Этого не понадобилась. Всей грудью он ощутил, как она восторженно выдохнула — мочку уха чуть обдало теплым, горячим, близким — и замерла под ним.
Хотелось что–то сказать. Надо было что–то сказать. Но он не стал этого делать. Он подождал.
И вдруг тихие колокольчики нежно прозвенели ему в ухо.
— Что? — все–таки сказал он. Настороженно, опасливо, стараясь не нарушить.
— Мне щекотно, — услышал он. — Чулок…
Он замер, почти не понимая — и тут же радостно, свободно рассмеялся. Тихо рассмеялся — ведь ничто не было нарушено.
— Что же ты не сказала… моя, — произнес он с легкой запинкой.
— Я не хотела тебе мешать, — пальцы нежно провели по спине вниз и вернулись к плечам.
Ему вдруг стало легко.
— Мне? — переспросил он почти игриво. Привычно, глупо, выжидающе.
— Нам, — сказала она так просто, что он невольно обнял ее, чуть, бережно, прижал к себе и отпустил.
Она поняла, она все поняла…
Что–то прошло, что–то небесное, неземное. И что–то осталось.
Хастер вдруг подумал с неким сожалением: и что я не биолог? Мог бы и тоньше к этому подойти. Хотя зачем? Ведь все так естественно. Прошло? — Повторится, не может не повториться.
И тут же в голове глупо и несвоевременно промелькнуло: а ведь повториться может только с ней. Ни с кем больше… Ну и хорошо, решил сразу он, ну и не хочу больше ни с кем… И снова что–то холодно трезвое: а с другими–то? А с другими, загнал он дурацкое поглубже, будет другое. А вот это — оно, мое! Он был в этом абсолютно уверен. Он не хотел другого…
Под ним плавно ожила грудь.
— Тебе тяжело? — встрепенулся Хастер, выгоняя прочь дурные мысли.
— Немножко, — виновато дохнуло в ухо. И тут же пальцы сжались, останавливая даже не начавшееся движение, предупреждая его: — Нет. Побудь во мне еще.
Хастер расслабился, но все же нечувствительно нависнув над ней.
Она серебряно засмеялась, поняв:
— Мне не тяжело, глупый. Мне приятно. Я тебя люблю.
Он нежно чмокнул ее в ухо. Хорошо!
17
Герцог Садал появился в «Ежике» один, оставив княжну Зэйне в компании подружек ее детства, которые, демонстративно пренебрегая навязанными обычаем кавалерами, собрались отпраздновать встречу в гостинице «Королевский герб»: «У нас девичник, сударь, — сказала одна из этих провинциальных жеманниц, — кавалеры нам не нужны». «Вот и хвала Небесам», — донельзя обрадованный подобным оборотом дела, подумал герцог, а вслух, конечно же, выразил сожаление, вежливо простился с дамами и поспешил к «Ежику», где его ждала куда более приятная компания, чем куча старых дев.
И там его ждала жена.
Трактир, рекомендованный дядюшкиным подчиненным — как его?.. а, Рет — Ратус! — оказался местом довольно подозрительным, стоял на отшибе, и герцог, пожалуй, никогда бы не выбрал его, находясь он в других обстоятельствах. Не то что бы он оказался грязным притоном — нет, в этом «Ежик» упрекнуть было нельзя: здесь было чисто, народу в зале было немного, и публика, в общем–то, зале подобралась по виду приличная, хотя какая–то случайная…
Хозяин встретил герцога внимательным взглядом и тут же, выйдя из–за стойки, подошел к нему:
— Герцог Садал, если не ошибаюсь? — обратился он с поклоном.
Герцог кивнул.
— Прошу вас, сударь, — повторно поклонился хозяин, пропуская герцога. — Вас ждут, я провожу.
— Господин Рет — Ратус уже здесь? — спросил герцог.
_ Не могу знать, — уклончиво ответил хозяин, — но вас ждут в Розовой гостиной.
Раздражение герцога возросло, и он бы с удовольствием высказал его Рет — Ратусу.
Однако в Розовой гостиной герцога встретили другие люди, которых он никак не ожидал здесь увидеть.
— Герцог! — как чертик из коробочки выскочил из кресла навстречу Садалу Шут Императора. _ Рады видеть! Заходите, посидите с нами!
Герцог поморщился от неприятной неожиданности, но с Шутом Императора очень–то не поспоришь. Делать было нечего, пришлось войти и сесть в предложенное неудобное деревянное кресло — прямо напротив камина, однако довольно далеко от него, так что и тепла не чувствовалось, только свет в лицо. Герцог толком даже не сумел рассмотреть некоего господина, устроившегося куда более удобно, возле самого камина, и неторопливо помешивающего угли. При появлении герцога он не то чтобы не встал и представился, а даже не прекратил своего неспешного занятия, чем раздражил и насторожил того — немного было людей в Империи, которые бы осмелились так вести себя в присутствии герцога Садала, а этот тип в коричневом…
Додумать герцогу не удалось. Мысль перебил Шут, с ногами забравшийся в свое кресло и скорчившийся в там нелепой позе.
— А не расскажите–ка нам, друг мой, что это за история с вашими женами? — заговорил вдруг Шут издевательски–любезным тоном. — Сколько их у вас — две? Три? А может, десяток? Решили следовать махрийской моде и завели себе гарем?
Герцог глянул на темный бесформенный силуэт Шута, вырисовывающийся на фоне камина.
— О чем это вы, дражайший? — с брюзгливым недовольством сказал он, и, давая выход накопившемуся раздражению, выкрикнул: — Что тут вообще происходит?! Я должен был встретиться здесь с…
— А сами вы случаем не махриец, а? — продолжал Шут. — Или в родне у вас…
Этого уже выдержать герцог не мог. Он резко встал и, зло глядя на Шута, твердо выговаривая слова произнес:
— Что вы себе позволяете, сударь! Какое вы имеете право издеваться над одним из древнейших родов Империи! Это что, допрос? — Ситуация действительно чем–то напоминала допрос из какого–нибудь дешевого романа про сыщиков: справа и слева в тени сидят допросники, а он, герцог, как подозреваемый, посередине, лицом к свету, так чтобы ни одно обличающее движение его лица не ускользнуло от бдительного ока стражей порядка… Кстати, насчет стражей… — И кто этот господин? — герцог указал на кресло слева. — Я не имею чести… — И тут он осекся. Его взгляд невольно последовал за движением руки, и повернув голову, герцог встретился глазами с взглядом — цепким, холодновато–любопытным, испытующим взглядом — господина в коричневом костюме.
Герцог на секунду прикрыл глаза и глубоко вздохнул. Внутренне он даже застонал, а Шут как ни в чем не бывало простер руку к господину в коричневом и быстро сказал:
— Это господин Годол, дорогой герцог, — издевательски представил он. И добавил еще более издевательски: — Я думал, вы узнали его. — А потом резко: — Так жду ответа, господин Садал!
Герцог вздохнул еще раз и сказал тихо, но твердо:
— У меня одна жена.
— Прекрасно, — качнул головой Шут. Сейчас он был похож на школьного учителя, который выдавливает знания из нерадивого ученика наводящими вопросами: — А юная дама, которая присутствовала сегодня в замке Арафа?
Герцог был убит, сломлен. Но что ему оставалось?
— Это актриса из какого–то провинциального театра.
— Та–а–к, _ Шут удовлетворенно качнул головой. Ученик признался наконец, сколько будет дважды два. — Почему же в замке не присутствовала ваша прелестная супруга?
— Я не хотел подвергать мою жену тем издевательствам, которые учиняют в замке. Это могло повредить ее здоровью. Она ждет ребенка. — Герцог поднял голову и посмотрел Шуту в темное пятно лица. На господина Годола он смотреть не осмеливался. — Поймите, мы три года ждали этого ребенка и не хотим потерять!
— Вы знаете порядок: вам следовало обратиться к Императору и просить у Его Величества разрешения… — вкрадчиво сказал Шут. — Мой венценосный братец обычно идет в таких случаях на уступки…
От кощунства герцога даже передернуло.
— Чтобы комиссия коновалов подвергла мою жену унизительному осмотру? — нервно спросил он. Он закусил губу и продолжал: — Моя жена и мой ребенок — самое дорогое для меня на этом свете. Я служу Императору, — он глянул все же на господина Годола; тот снова орудовал кочергой. — Но даже Император не может требовать, чтобы я в угоду диким древним обычаям подвергал мою семью опасности.
— Но ведь в ваших жилах тоже течет кровь Императоров, — Шут, был неумолим, как будто обвинял. Он вскочил, подбежал к герцогу и, опершись о подлокотник его кресла — тот не успел отклониться — зашипел прямо в ухо: — Вы сами должны знать, что происходящее в Арафе не просто дикий обычай! Не чья–то прихоть! Не блажь, а подлинный обряд! И никто… вы слышите, герцог!.. НИКТО не вправе отступать от него!
Герцогу стало страшно. Ему непонятно было все. Непонятно, почему его допрашивали. Непонятно, почему он должен был оправдываться. Непонятно, почему то, что было обговорено и согласовано с самим экс–канцлером, вызвало такую бурю… Дядя ведь ничего не имел против. И вообще, это не соответствовало мировоззрению герцога.
— Но послушайте, — сказал он, пытаясь защититься, но сам же чувствовал, что у него это получается неубедительно как–то даже для самого себя. — Мы живем в просвещенный век, и можно уже признаться самим себе, что боги Пантеона и всяческие там Ахи — Арканастры — ничто иное, как плод человеческого воображения. Возможно, все это когда–то имело какую–то реальную основу… Однако всерьез говорить о магии сейчас…
— Вас никогда не лечили наложением рук? — быстро сказал Шут.
— Я совершенно здоров, — бросил герцог.
— Однако вы не станете спорить, что некоторых наложение исцеляет?
— Это не магия! — почти выкрикнул герцог. — Я недавно листал брошюру, написанную Картенедом и посвященную животному магнетизму. Я вполне согласен с графом, когда он объясняет все эти «наложения рук», сглаз, порчу… ведь никто не будет отрицать их существование, правда?.. наличием магнетических флюидов, излучаемых человеком точно так же, как он излучает тепло. С той лишь разницей, что флюиды эти не ощущаются на сознательном уровне, и пока мы только пытаемся создать приборы, которые могли бы их уловить.
— А восковые куклы, которым прокалывают сердце? Или карамельные? — парировал Шут.
— Таких людей следует казнить наравне с самыми изощренными убийцами! — Герцог от возмущения даже хотел привстать, но Шут толчком вернул его на место и хихикнул.
— Ага, запомним это, — сказал он. — Это тоже не магия?
— Магнетизм, — неуверенно выдавил герцог. Он был несколько растерян. При всех талантах Шута, он, Садал, неглупый человек, особа, приближенная ко Двору, никак не ожидал от Шута разговоров о теософии. Тем более в такой неподходящей ситуации. Где же этот проклятый Рет — Ратус?
— Ладно, — неожиданно успокоился Шут. — Будем исходить из вашей точки зрения. Тогда Парк Фейерверков являет собой эмпирически созданный нашими предками прибор, который выявляет людей, использующих животный магнетизм в преступных целях. Оставим пока в стороне вопрос, насколько работоспособен этот прибор. Давайте подумаем о том, насколько подозрительны люди, стремящиеся избежать проверки этим прибором самыми разными способами, вплоть до настоящей комедии с переодеванием.
Герцог закусил губу. Шут бил его же аргументами. И продолжал добивать до конца:
— Вы ведь не полагаете, что князь Беруджи должен потакать вашим капризам? Он прежде всего государственный человек. И если он использовал для помощи вам находящийся в его распоряжении государственный аппарат, то с тем лишь негласным условием, что герцогиня пройдет необходимое испытание тогда, когда ей позволит состояние здоровья. Не так?
— Да.
Шут кивнул.
— Собственно, попытки избежать гостеприимства Арафы не так уж и редки. И чисто человечески этих людей можно было бы понять. Приходится проводить довольно утомительные расследования, чтобы выяснить, по каким причинам тот или иной человек уклоняется от прогулки по нашему прекрасному парку…
Шут неожиданно замолчал и повернул голову к дверям — которые, кстати, так и оставались открытыми, что только сейчас удивило герцога. В коридоре послышались шаги. Герцог тоже повернул голову, а Шут, до сих пор продолжавший нависать над ним, уже стоял у двери.
А напротив него в дверях стоял Рет — Ратус.
— Друг мой! — Шут радостно облапал вошедшего своими длинными руками, не дав ему даже поклониться. — А мы так вас заждались, так заждались. Вот, — он развернулся к герцогу, — ведем горячую дискуссию о магии!.. Присоединяйтесь к нам, сударь, присоединяйтесь! Внесите и вы свою лепту!
Он отцепился от Рет — Ратуса, тот отвесил наконец сидевшим в креслах почтительный поклон и обратился к Шуту:
— Позвольте вас на насколько слов, ваша милость.
— О! — воскликнул тот, воздев палец. — Простите, милостивые судари, мы вас покинем. — Он живо подхватил Рет — Ратуса под ручку, развернул к двери: — Но мы вернемся, господа, мы вернемся! — заверил он и выволок Рет — Ратуса в коридор.
Герцог поднял глаза на господина Годола, словно надеясь, что тот заговорит с ним, но господин Годол сидел профилем к нему, смотрел на огонь и тихонько постукивал остывшей кочергой по высокому голенищу сапога. Герцога для него сейчас не существовало. Решиться же сказать что–то самому было невозможно.
В коридоре разговаривали тихими голосами, так что в гостиной слышалось разве что короткое «бу–бу?» вопроса и более длинное «бу–бу–бу–бу» в ответ. Так продолжалось некоторое время, в течение которого герцог нервно разглаживал кружево на манжете. Когда Шут вернулся, он испытал даже некоторое облегчение. Но когда герцог увидел выражение лица Шута, все в нем упало. Он не знал, что произойдет сейчас, но то, что что–то произойдет, не сомневался.
Предчувствие его не обмануло.
Шут был серьезен. Шут был серьезен, как никогда. Он переставил невесть откуда взявшийся стул, сел на него верхом, возложил руки на спинку, а на руки голову и уставился на герцога.
Герцог не знал, куда девать глаза от этого взгляда.
Выдержав паузу, Шут сказал:
— А ведь интересные дела у нас получаются, милостивый государь.
И замолчал.
— Какие дела? — неуверенно спросил герцог.
— Скоро все узнаете, — был краткий ответ
Рет — Ратус вернулся минут через пять; в руках у него была папка. Став у дверей, он стал похож на секретаря, готового докладывать о текущих делах.
Шут повернулся к господину Годолу, и все впервые за вечер услышали его голос.
— Хорошо, — сказал господин Годол, и у герцога развеялись на его счет все сомнения.
Рет — Ратус раскрыл папку.
— Постарайтесь самое главное, — сказал господин Годол. — Не стоит зачитывать нам все подряд.
Рет — Ратус поклонился и взял первый лист.
— Показания девицы Гитион Алики, агента Отдельной Тайной Коллегии, — начал он казенным голосом. — Шут указал пальцем через плечо на дверь в гостиную, и Рет — Ратус подтвердил: — Да, ваша милость… Означенная девица Алики нашла в потайной комнате дома, принадлежащего герцогине Садал, карамельную куклу, над которой был произведен некротический ритуал. Кукла наречена была именем Амнис.
— Какое отношение эта кукла имеет к моей жене? — выдавил из себя герцог.
— Показания Каламе Катрея, Главного мастера Карамельной мызы, _ продолжал Рет — Ратус, пропустив реплику мимо ушей. Он передал первый лист Шуту — тот, даже не глянув, сунул его господину Годолу — и взял второй. — Он утверждает, что кукла за указанным номером согласно записям мызы была куплена четыре года назад махрийской царевной Ксантой, ныне являющейся герцогиней Садал. — Он еще раз махнул листом, хотя никто из присутствующих все равно ничего не смог бы прочитать. — Кукла была куплена без наречения. Царевна сказала, что наречет куклу сама.
Шут посмотрел на герцога, взял этот лист у Рет — Ратуса.
— Показания Ахисара Селея, — продолжал тот четко и бесстрастно, — ресторатора, который четыре года назад служил поваром в доме, где была найдена кукла. Тогда этот дом принадлежал тетке нынешней герцогини Садал, которая…
— Мы все знали эту даму, — оборвал Шут. — Что же повар?
— Царевна Ксанта приехала из Махрии с молочной сестрой, которая служила у нее горничной. Ахисар предполагает, что девушка была не просто молочной сестрой, но и сестрой единокровной — она была очень похожа на царевну, только темнее волосами и ростом на два дюйма ниже. Звали ее Амнис. Вскоре после того, как царевна обручилась с герцогом Садалом, девица Амнис заболела — у нее открылось горловое кровотечение. Вскорости она умерла.
— За четыре года куклу можно было уничтожить тысячей разных способов, — сказал угрюмо герцог. — И все равно это не свидетельствует против моей жены.
Рет — Ратус помолчал, посмотрел на господина Годола. Тот не глядя махнул рукой.
— Показания доктора Хамара Хареба, помощника главного лекаря Госпиталя Милосердия, и повивальной бабки госпожи Медьяр Сальхии, освидетельствовавших сегодня вечером состояние герцогини Садал.
— Вы посмели… — герцог начал подниматься, но Шут толчком водворил его обратно.
Рет — Ратус читал без паузы:
— Доктор Хамар и госпожа Сальхия однозначно утверждают, что герцогиня Садал не находится в тягости. Госпожа Сальхия, успешно лечащая от женского бесплодия наложением рук, — (Шут демонстративно хмыкнул.) — даже полагает, что указанная дама вообще не способна к деторождению по причине произведенного несколько лет назад выкидыша.
Повисло тяжелое молчание, и в нем отчетливо до слуха всех присутствующих донесся тихий стон герцога.
Немного погодя Шут сказал задумчиво:
— Следовало бы запретить немахрийцам жениться на махрийках. Как только махрийки вырываются из родных гаремов, они сразу пускаются во все тяжкие. Если бы это один случай был или второй… Я таких историй могу насчитать десятки.
— Продолжайте, — сказал господин Годол, не удостоив Рет — Ратуса даже взгляда.
— Герцогиня Садал на вопрос, почему второй раз уклоняется от посещения Арафы, ответила, что четыре года назад никакой подмены не было, и все церемонии проходила она сама. На вопрос, почему в этом году ей потребовалась замена, она заявила, что поскольку в Арафе проводятся испытания «на верность и неверность», она боялась, что герцог узнает о супружеской измене, которую она допустила три года назад.
— Об Арафе ходят самые нелепые слухи, — усмехнулся Шут удовлетворенно.
— Ваше мнение? — вновь обратился к Рет — Ратусу господин Годол.
— Герцогиня лжет.
— Так, — господин Годол стукнул кочергой по каминной решетке. — Вы… э-э… применяли все дозволенные меры?
Голос Рет — Ратуса даже не дрогнул.
— Я общался с герцогиней самым грубым образом, но лишь угрожал применить меры физического воздействия. До применения четвертой степени устрашения пока не дошло. Прежде я предпочел бы провести герцогиню по парку.
Герцог был уже на грани обморока.
— Логично, — согласился господин Годол. — Обеспечьте. Мы… э–э–э… тоже поприсутствуем.
Рет — Ратус с поклоном удалился.
Прошло не менее минуты тишины, пока герцог медленно встал и, обращаясь непосредственно к господину Годолу, произнес помертвевшим голосом:
— Вы мне позволите удалиться?
Господин Годол, помедлив, отложил кочергу и прямо и весьма серьезно посмотрел на герцога. Герцог не отвел взгляда. Однако вместо вердикта господина Годола герцогу довелось услышать голос Шута:
— Удалиться, милок? Может тебе еще и веревочку намылить?
Герцог продолжал дуэль глазами с господином Годолом.
— Ах, нет-с, вы ж у нас Императорской крови, — продолжал ерничать Шут. Он извивался, вертелся под ногами у герцога, но Садал не обращал на него ни малейшего внимания, — вам-с веревочка не подобает. Ах–ах! У меня тут где–то аркебузетик завалялся… Щас, щас, достану. _ Шут захлопал себя руками по кафтану и вдруг заорал дурным петушиным голосом.
— Огел, перестань, — произнес господин Годол. Он по–прежнему смотрел в глаза Садалу. — И вообще — удались. Займись бастардом, он нам понадобятся.
Шут моментально выпрямился и пошел к дверям столовой. И все же последнее слово он оставил за собой:
— Зря ты с ним, братец, церемонишься, — и тут же обыкновенным для себя голосом крикнул в распахнутую дверь:
— Эй, барышня, ты здесь? Не уснула еще, нас подслушивая?
— Я здесь, ваша милость, — послышался тихий голос, и Алики появилась в дверях. — Только я не барышня, ваша милость, я из мещан, — добавила она с небольшим книксеном.
Шут улыбнулся.
— Тут где–то должен быть ублюдок Картенеда, этот, как его? — он полуобернулся в гостиную.
— Тенедос Хастер, — подсказал Рет — Ратус.
— Да, Тенедос. Найдите его, пусть идет сюда.
Алики сделала еще один книксен, и уже на лестнице услышала, как Шут орет в коридор:
— Хозяин, карету господина Годола к заднему крыльцу!
В коридоре наверху Алики остановилась, несколько секунд стояла, опершись о стену. Ей было так страшно, так страшно, что у нее подгибались колени. Обрушившееся на нее за последние сутки, было слишком. Тайны, заговоры, игрушки знати… Ее интрижка с драгунским капитаном в сравнении с этим — капля по сравнению с океаном. И зачем только она подсела в карету к Рет — Ратусу и Наоре! Нет, у нее просто талант вляпываться в идиотские ситуации!.. А уж то, что она подслушала — а она подслушивала, тут Шут был прав (да и грех было не подслушать–то!) — и вовсе страшно. А она–то было радовалась: приключение!.. Только вот в читанных ею книжках мелких людишек, случайно затянутых в подобные водовороты, потихоньку приканчивали где–нибудь в тихом месте; если, конечно, им не удавалось вывернуться каким–нибудь изощренным способом. Потом она вспомнила и сказала себе самым строгим тоном, на который была способна: «Я не какая–то там мелочь, я — агент тайной коллегии Гитион Алики и нахожусь при исполнении служебных обязанностей». Стало чуть легче.
Алики отлепилась от стенки, быстренько привела себя в надлежащий порядок — не столько внешне, сколько внутренне, — подошла к двери комнаты господина Тенедоса и постучала. Ей ответила тишина. Алики постучала сильнее. Никто опять не ответил, и тут она заметила, что ключ торчит с наружной стороны двери. Она немного удивилась такой рассеянности, еще раз стукнула в дверь и легонько толкнула ее. Внутри, кроме темноты и пустоты, ничего не было; хотя в темноте и не было видно, но у Алики создалось впечатление, что комната пуста.
Алики вернулась к шкафчику, где хранились свечи, зажгла одну и вернулась — в комнате действительно никого не было. Более того, создавалось впечатление, что в комнату никто и не заходил. «Господин Тенедос, конечно, Внук Императора, но слишком маленький человек для тех господ, что собрались в Розовой гостиной, — решила Алики. — Он что, это понял и сбежал? — И сказала сама себе снисходительно: — Дурашка, кто же его отсюда выпустит?.. Но я‑то человек еще более маленький, — припомнила она, — я не могу просто так вернуться без господина Тенедоса.»
Она подняла свечу повыше и осветила коридор, пытаясь понять, куда бы он мог пропасть.
На полу у двери комнаты Наоры валялся раздавленный коробок спичек.
Подозрение, закравшееся в голову Алики, было совсем крохотным, но она, не отводя глаз от коробка, постучалась к Наоре. Ей послышался за дверью шорох, но ответа не было. Она постучала еще раз — уже решительнее; шорох за дверью стал гораздо отчетливее и вдруг затих.
— Да-а? — послышался сонный голос, и Наора отворила дверь.
Наора старательно делала вид, что Алики ее разбудила, но это было даже смешно, потому что кто будет спать, не погасив света? Добро бы еще горела одна свеча на тумбочке у кровати, но в зеркале у противоположной стены удваивался зажженный трехсвечник, и такая иллюминация, несколько избыточная для маленькой комнаты, бесстыже освещала разбросанные женские и — а-га! — мужские вещи. Но даже если бы не этот беспорядок, если бы предательски не колыхнувшаяся штора, Алики все равно догадалась бы, что здесь произошло, потому что сама атмосфера в комнате была полна любви; полна до такой степени, что у Алики снова дрогнули колени, и где–то в ней едва слышно зазвучала тонкая трель окарины.
— Что случилось? — спросила Наора лениво. — Рет — Ратус требует меня к себе?
Тоже мне актриса погорелого театра!..
— Нет, успокойся, — усмехнулась Алики. — Я разыскиваю твоего соседа, господина Тенедоса, его ожидает господин Шут, а в его комнате никого нет… Ты не слышала, он не уходил? — Последнее Алики сказала очень громко, обращаясь скорее к шторе.
Штора не отреагировала.
— Ну… может, он спустился во двор? — вымучила из себя Наора.
— Ты думаешь? — задумчиво сказала Алики и подбросила носком туфли валяющиеся на полу брюки поближе к шторе. — Это идея! Пойду поищу…
Она вышла, аккуратно прикрыв дверь — и тут же припала к ней ухом. За стеной слышалось быстрое перешептывание, в котором Алики не различила ни слова, потом она услышала мужские шаги и прочие звуки, которые со всей очевидностью показывали, что кто–то — при этом вовсе не Наора — собирает разбросанные веши и торопливо одевается.
«А я‑то ее тихоней считала», — сказала себе Алики, запоздало удивляясь.
Она дунула на свечу, тряхнула головой, прогоняя навязчивые трели окарины, кинула огарок на полку и быстренько сбежала по ступенькам вниз.
Шут, заложив ногу на ногу, сидел возле стола с бокалом в руке.
— Господин Тенедос сейчас спустится, сударь, — доложила Алики, делая книксен, чтобы спрятать глаза.
18
Встревоженный Хастер лихорадочно одевался, путаясь в штанинах и рукавах. Шут требует к себе! Что еще за пакость приготовила ему судьба? Опять тайны Имперского Двора, заговоры… Тьфу!.. Он–то, Хастер, зачем понадобился?
Наора сидела на постели, тревожно глядя на него.
— Погоди, — вдруг сказала она. — Я пойду с тобой. — Она даже потянулась к вороху одежды.
Хастер, завязывая шнурки на башмаках, поднял голову:
— Не вздумай! Тебя еще там не хватало!
Он выпрямился, надел шелковый жилет, застегнулся, глянув в зеркало; поднял камзол и оглянулся на Наору. Она покусывала губы, лицо у нее было несчастное. Он отложил камзол и присел рядышком с ней. Его рука обняла прохладные тонкие плечи.
— Очень не хочется от тебя уходить, — сказал он. И повторил: — Очень…
Наора ткнулась головой ему под подбородок, задышала в шею, а он гладил ее по спине.
— Если что… — сказал он нетвердо. — Если что, то как мне тебя найти?
Наора щeкотно помотала головой, и у него дрогнуло сердце.
— Что, нельзя? — внезапно севшим голосом спросил он. Он чуть отодвинул ее от себя, и заглянул в глаза.
— Просто я не знаю, — тихо ответила она, — не знаю, где буду завтра.
— Кто знает? — он резко мотнул головой. — Эта… Алики?
Она опять покачала головой:
— Рет — Ратус.
— Да кто он такой этот ваш Рет — Ратус?! — почти выкрикнул Хастер со злостью.
— Не знаю, — еле услышал он.
Они помолчали. Хастер снова обнял ее.
— Как ты от него зависишь? — спросил Хастер уже негромко.
— Он мне платит.
— О Небеса! — Хастер едва не зарычал, и руки его нам миг стали жесткими, но тут же он постарался взять себя в руки. — Ладно, — голос его стал деловит, но нежности в нем, как ни странно, не убавилось. — Запомни: Политехническая Школа, Тенедосу Хастеру. Повтори. — Он подождал, пока Наора тихо повторит, кивнул. — Напишешь, когда определишься. И еще: гостиница «Герб с трилистником», или просто «Трилистник», это в конце Набережного Бульвара, знаешь, где?
Наора опять пощекотала распущенными волосами его подбородок, и, не выдержав, Хастер поцеловал ее затылок.
— Легко узнаешь. Спросишь у кого–нибудь, — уверил он. — Ты только попробуй дать мне знать, и я тебя разыщу. Так мне будет легче тебя разыскать, понятно?
Еще один кивок.
— Я все равно буду тебя искать, — сказал он. — Я тебя люблю, — и поцеловал ее уже по–настоящему, в чуть солоноватые губы. На душе у него было горько. Потому что надо было расставаться. Потому что все было так неопределенно. Потому что… потому что он, кажется, действительно любил.
Ее.
Он с трудом оторвался от Наоры, встал натянул камзол и стал застегиваться. Одной пуговицы не было. На жилете, кстати, тоже не хватало одной пуговицы — верхней. Да чего уж там — чудо, что остальное на месте.
— У тебя булавки не найдется?
— Что? — спросила она, потом поняла, сказала: — В сумочке.
Он повернулся, разыскивая сумочку, но Наора выскочила из постели, подбежала к вешалке в углу, сорвала с нее свою крохотную сумочку, больше похожую на кошелек, высыпала все содержимое на столик у зеркала и протянула ему булавку:
— На… Хотя нет, давай я сама.
Хастер не ответил, он просто смотрел на нее. А она старательно сколола ткань в нужном месте, провела руками по камзолу, будто разглаживая, и отступила на шаг. Хастер почему–то отвел взгляд, зашарил глазами вокруг, рванул на себя ящик столика, нашел какой–то гребешок, расчесал волосы. Потом, глядя только в зеркало, внимательно оглядел себя — кажется, с ним все было в порядке. Вот только в краешке зеркала… За своей спиной он видел ее; и она смотрела на него так, как будто он уходил навсегда.
У него заныло где–то под ложечкой, и он повернулся, ласково привлек ее к себе и поцеловал, лелея свою нежность к ней. Потом он ее отпустил и легонько подтолкнул к кровати:
— Ну–ка бегом, греться, простудишься! — прозвучало несколько наиграно, но она улыбнулась и села на кровать; зарываться в одеяло, однако, она не торопилась, наверное, чувствуя, что ему хочется смотреть на нее — смотреть на нее всю и ощущать, как опять поднимается его желание.
«О Небеса! — внутренне застонал Хастер. — Да ведь я так никогда не уйду!» — и поспешно сбежал в коридор.
Нащупывая ногой первую ступеньку лестницы, он притормозил себя: «Спокойствие, только спокойствие! Держите себя в руках, сударь! Вы не мальчишка, вы Внук Императора и все такое…», глубоко вдохнул, выдохнул, попробовал в уме найти корень квадратный из шестьсот двадцати пяти… не преуспел, глотнул, сплюнул и начал спускаться вниз. Как подобает.
Алики встретила его у лестницы, сделала быстренький книксен, шепнула укоризненно: «Вас уже давно ждут!». Он величественно хмыкнул в ответ — мол, ничего, подождут — и прошел мимо девушки в гостиную.
В комнате с камином он в первую голову увидел Шута Императора. Тот стоял посреди комнаты, потягивался, будто разминал тело; при появлении Хастера Шут замер, не докончив движения, и уставился на него с привычным наглым любопытством, будто на «диковину зверушку»; господин в коричневом костюме по–прежнему сидел в кресле возле камина; поодаль и как–то наособицу, отчужденно, сидел герцог Садал. Хастер его просто не узнал: герцог будто постарел сразу лет на двадцать и выглядел больным.
— А вот и наш ублюдок! — радостно воскликнул Шут, растопырив длиннющие свои руки, будто собираясь заключить Хастера в паучьи объятия. — Сладко, что ль, спалось?
Хастер, не обращая на него внимания, поклонился герцогу; герцог мрачно кивнул и только.
— Сейчас, дружок, мы поедем в Арафу, — сказал Шут. — Прогуляешься еще раз по парку.
Хастер удивился. Если бы Шут предложил ему встать на руки и в таком вот положении станцевать с ним менуэт, то Хастер удивился бы гораздо меньше — такие шуточки были как раз в его стиле. Но пройти второй раз по Парку Фейерверков… Это было что–то неслыханное! Хастер было открыл рот, чтобы достойно ответить, но вовремя сообразил, что это не шутка — это приказ.
— З–з–зачем? — выдавил он из себя. Потом поправился: — Один?
Шут проигнорировал его любопытство. Он взял со стула, стоящего в углу, пальто с пелериной, ткнул его Хастеру:
— Помоги господину Годолу, — а сам стал натягивать на себя егерскую куртку.
Хастер автоматически подхватил пальто и хотел было возмутиться — недоставало Внуку Императора служить прислугой какому–то там Годолу, чьим бы он господином ни был! — но господин в коричневом костюме поднялся из кресла и, повернувшись спиной, подставил руки, так что Хастер не менее автоматически вдел их в рукава, а когда господин Годол, обернулся к нему и, застегивая пуговицу у горла, произнес: «Благодарю вас, Тенедос», Хастер и вовсе забыл возмутиться. Он тупо смотрел в знакомое лицо, и, вместо ответа, раньше, чем мозг воскликнул внутри опустевшей от неожиданности головы: «Молчи, дурак!», язык сболтнул:
— У вас ус отклеился.
Повисла неловкая пауза.
Потом господин Годол поднял бровь, дотронулся до уса рукой в плотной тонкой перчатке и аккуратно устранил несообразность; сказал негромко:
— Спасибо.
И тут Шут просто таки покатился со смеху. Самым натуральным образом покатился — по полу. Он хохотал, взвизгивал и, держась руками за живот, дрыгал ногами в воздухе, словно на него накатила падучая. Присутствующие недоуменно наблюдали это непотребство; даже непроницаемый господин Годол на мгновение оказался удивленным. Впрочем, он–то умел держать себя в руках.
Спокойно выждав, пока Шут выдохнется, господин Годол произнес все тем же отстраненным тоном, глядя на валяющегося у его ног Шута:
— А между прочим, усы клеили мне вы, сударь, — и спокойно застегнул еще две пуговицы пальто.
Шут тут же затих, посмотрел на него снизу вверх и, вскочив, заорал во весь голос:
— Алики! Хватит подслушивать! Позаботься о его светлости, они остаются!
Алики тут же возникла на пороге столовой.
— Я еду с вами! — незнакомым голосом твердо сказал герцог.
Он поднялся и смотрел только в пол.
— Надо ли? — Шут заглянул ему в лицо и заключил: — Пожалуй, надо. Ладно, едем!.. Алики, ты можешь идти отдыхать и развлекаться, возвращаться мы уже не будем.
Вчетвером — Шут, за ним господин Годол, следом герцог; Хастер был замыкающим, — они прошли мимо застывшей в книксене девушки в столовую и вышли во двор не коридором, а через небольшую дверь за лестницей, еще одну комнату и маленький тесный тамбур.
Карета — неброско покрашенная, без гербов и ливрейных лакеев на запятках, но с большим кузовом — ждала их возле низкого крыльца. На козлах сидел закутанный в доху кучер.
Шут распахнул дверцу, и первым в карету сел господин Годол, за ним герцог. Хастер постоял, ожидая, пока сядет Шут, но тот, так и держась за дверцу, смотрел через двор, на отворенную и подсвеченную изнутри дверь другого флигеля. Минуту или две спустя — Хастеру уже стало зябко в одном камзоле — на пороге флигеля появились две фигуры: худощавый человек в сером вел под руку укутанную в теплый плащ женщину. Женщина не упиралась, не попыталась сопротивляться, но Хастер даже издали чувствовал, что она не хочет идти к карете, но ее понуждают, и она ничего не может с этим поделать. Пока они шли через двор, дама несколько раз спотыкалась, и от падения ее спасала только твердая поддержка тощего. Так ходят слепые. Или пьяные. Или сломленные люди. Дама не была ни пьяна, ни слепа.
Хастер рассмотрел ее лицо, лишь когда она была уже довольно близко. Он даже рванулся было навстречу — и будто налетел на невидимую стеклянную стену: это была все–таки не она. Не Наора. И даже не та, другая, так похожая на нее.
Его движение не осталось незамеченным.
_ Что, зашевелилось ретивуе? — раздался над ухом гнусненький голосок. — Ан не та, милок, не та. Та тебя во–о–он там ожидает, — и длинный палец Шута уперся в слабоосвещенное окно второго этажа.
«Ах же ты сволочь! — проскочило искрой в голове. — Ах же ты тварь всезнающая. Ах же ты гнида рыжая…» — и Хастер, не думая, развернулся и, как в хорошей драке, с маху врезал по опротивевшей наглой рыжей морде — с полным смаком. Шут резко качнулся в сторону, но то ли дверца кареты не дала ему упасть в грязь, а может, Хастер был сгоряча не очень точен — как бы то ни было, но он устоял на ногах и, судя по ощущениям хастерова кулака, даже получил не столько удар, сколько что–то вроде скользящей оплеухи. «Ну и ладно, — подумал Хастер холодно. — Что там: плаха, петля, четвертование?.. Ну, я таки Внук Императора… Значит удушение и «скоропостижно скончался». Ну и ладно…» Однако, не тут–то было. Мгновенный инцидент, кажется, не был замечен никем из окружающих, кроме его участников. Да и «скоропостижно скончался», судя по всему, откладывалось на неопределенный срок, потому что Шут повернул к Хастеру лицо и, почесывая челюсть, произнес неожиданно весело:
— Ну ты молодец, ублюдок! А я тебе к мастерам сходить советовал. Да ты и сам мастер! — Шут засмеялся и мотнул головой: — Быстро — в карету!
И Хастер, как ни странно повиновался. «И что за день сегодня? — мелькнула мысль. — Ничего толком не получается!»
Он сел вперед, лицом к господину Годолу. А через секунду Шут и худой буквально под руки втянули в карету настоящую герцогиню Садал и довольно таки небрежно опустили ее на сиденье рядом с Хастером. Шут устроился рядом с окаменевшим, глядящим сквозь свою обессиленную, бледную, совершенно не похожую на Прекрасную Герцогиню, супругу герцогом; худому досталось единственное свободное место, возле дверцы напротив Шута.
Дверца захлопнулась, и карета тронулась с места.
Ехали в тягостном молчали. Хастер украдкой посматривал на женщину. Нет, совершенно не похожа. Если бы Хастер не видел ее раньше, он бы никогда не признал в этой жалкой, бледной, осунувшейся, с воспаленными глазами женщине ту, что блистала на приемах, сверкала украшениями и остротами в салонах, восхитительную героиню светских хроник… Прекрасную Герцогиню…
Все остальные делали вид, что ее здесь вообще нет. Совсем. Абсолютно.
А она почти не отрывала взгляда от мужа, который ее так же не видел, и когда невольно ее взгляд скользнул по Хастеру, тот тоже опустил глаза, чтобы тоже не видеть этого одновременно жалкого и злого взгляда то ли побитой собаки, то ли затравленного волка… волчицы.
Он уставился в окно, но легче не стало: в окне он видел мелькающее мутное отражение тощего — некрасивое лицо неприятного человека, его хищный профиль… нет, скорее профиль стервятника — эта тощая шея, торчащая, словно ощипанная, из мехового воротника… Да, стервятник. С этим человеком Хастер не хотел бы иметь никаких дел…
— Ты не мужчина, — вдруг произнесла женщина, и Хастер вздрогнул. Это было шипение змеи. — Ты не мужчина, Тахир, — шипел призрак Прекрасной Герцогини, — если позволяешь…
— Замолчите! — словно сплюнул господин Годол, а тощий, чуть повернув голову, глянул ей в глаза, и женщина, дернув головой, замолкла и вся как–то сжалась. («Пытал он ее, что ли? — подумал Хастер. — Точно — стервятник…»)
Герцог сидел как сидел, его лицо даже не дрогнуло, глаза по–прежнему смотрели куда–то вдаль и сквозь. Только заметно дрогнула рука, лежащая на колене.
И опять молчание.
Не останавливаясь в Мытне, карета проехала прямо во двор замка и приостановилась было, но Шут приоткрыл дверцу, крикнул кучеру: «В парк!», и карета опять тронулась.
Мимо, хоть рукой дотронься, потянулись шершавые стены, кое–где обвитые не то плющом, не то еще каким иссохшим растением — карета цеплялась за их тощие ветви, и пергаментный шорох был неприятен. Вокруг было пусто и темно.
Потом карета остановилась окончательно. Шут распахнул дверцу; худой соскочил на землю следом и встал в сторонке.
— Выходите, сударыня, — сказал Шут. Голос его был тверд и серьезен.
Женщина даже не шелохнулась. Она сидела, опустив голову так низко, что лица не было видно.
— Ну же! — прикрикнул Шут.
— Не надо, — едва слышно донеслось из–под копны рыжих волос. — Не надо, я все расскажу.