Софья МогилевскаяТеатр на Арбатской площади
Часть первая. Санька попадает на Арбатскую площадь
Глава перваяО том, как Санька залезла на берёзу и раздумывала над своей судьбой
— Са-а-анька…
— Вожжами её, да как следует, да как следует, тогда будет знать!
— Куда ж она девалась? Ума не приложу… Санька!.. Вот непутёвая!
— А я тебе сколько твержу? А всё мимо уха… Она и есть непутёвая! Совсем от рук отбилась. Бойка, дерзка… Вожжами её!
— Вожжами да вожжами — у тебя одна присказка. А с ней надобно лаской. От ласки она шёлковая.
— Ишь ты — лаской… Небось к моим доченькам не больно-то ласков.
— А с твоих что взять? Санюшка… Эх, беда! На базар ехать, а репа не копана…
— Попадись она мне, всю бы излупила!
— Вели своим подыматься, пусть помогут…
— Репу копать?! Рехнулся, старый! Надо же! Чего в его глупую башку лезет? Мои лебёдушки сроду такого делать не приучены! Репу копать Марфуше с Любашей? Надо такое придумать! А твою Саньку найду, буду лупить, рук не пожалею.
И громогласно, да так, что от её зычного голоса петух закукарекал, а куры со страха закудахтали, Степанида, Санькина мачеха, заорала:
— Санька, чёртова девка, сей минутой будь здесь! Отцу на базар ехать, иди репу копать!..
А в это время Санька, сидевшая на верхнем суке берёзы, скрытая от всех густой листвой, хмуро наблюдала за переполохом, который сама же учинила. Сидела угрюмая, потрясённая тем, что узнала нынче утром от соседской девчонки Параши. Услышанное трахнуло её по голове, словно обухом, словно шилом насквозь проткнуло сердце.
И сейчас, сидя на берёзе и чутким ухом прислушиваясь к голосу отца (до мачехи ей дела не было, мачеха и есть мачеха, что с неё взять?), она пыталась в его словах и поступках найти приметы тому, что ей у колодца рассказывала Параша. Правда это или враньё? Родной дочерью или найдёнышем росла она в отцовском доме? Услышанное вроде бы в одно мгновение вышибло из памяти заботы, любовь и ласку, которые она знала и видела все эти годы и от Луки, и от покойной своей матери Матрёны. Теперь же нанизывалось в памяти только то, что служило подтверждением всего, что рассказала ей Параша. И от этого сильнее и сильнее накипало на сердце. С обидой и горечью она твердила про себя:
«Была бы я им родная, не стегала бы меня матушка крапивой всякий раз, как убегу с подружками в лес…
Была бы я им родная, купили бы они мне тот полушалок в розанах, какой мне тогда хотелось…
Была бы я им родная, не женился бы батюшка второй раз на проклятущей этой Степаниде. Как молила его, как просила… Говорила ему: волк в лесу, мачеха в дому. Не послушался!..
Была бы я ему родная, не позволил бы он мачехе и сестрицам измываться надо мною, заступился бы…»
Это последнее, пожалуй, сильнее всего говорило Саньке, что не родной дочерью, а приёмной была она Матрёне и особенно Луке.
И чем дальше, тем больше горьких мыслей приходило на ум. А вместе с горечью росла и обида.
Приёмыш… Что там говорить — разве это родная дочь?
Что она была им не родной, об этом знала вся округа. Знали соседи всей Пресненской слободки — и ближние и дальние. Только одна она ни о чём не догадывалась до сегодняшнего утра.
Пока была маленькой, несмышлёнышем, люди судили, рядили, дивились, вдосталь языками чесали: надо же, Крюковым Луке с Матрёной словно с неба свалилась долгожданная дочка! Но прошли годы, всё позабылось, и уже ни один человек не вспоминал о том дне, когда Лука, прижимая к себе с осторожной неловкостью, внёс в избу крохотную девочку, укутанную в рваную ветошь. И с рук на руки передал эту девочку изумлённой Матрёне.
А своих детей у них отродясь не было. Не раз оба ходили вымаливать себе дитя и в Троице-Сергиеву лавру, и в другие монастыри. «Хоть какого кривенького, хоть косенького, хоть лядащего, — просила у бога Матрена, не скупясь на жаркие молитвы и толстые восковые свечи. — Уж я бы его, кровиночку мою, любила больше жизни, уж я бы его миловала, голубила…»
И прожили Лука с Матрёной в достатке, в сытости, душа в душу много лет, а детей им бог так и не дал. Вот горе-то! Чем же они всевышнего прогневили?
Лука был огородником. Вдоль берега реки Пресни, которая недалеко от того места вливалась в Москву-реку, лежали его огороды. Не то чтобы очень большие, а всё же изрядные. В летнюю пору Лука возил на московские базары разные овощи — репу, морковь, горох, зимой же — солёные огурцы, квашеную капусту и всякую иную снедь.
Как-то раз возвращался он с базара. Дело было летом. Ехал потихоньку, подсчитывая в уме выручку. И вдруг послышался ему детский плач. Оглянулся — поблизости никого. А голос у дитяти был хоть и не очень громкий, но до того заливистый и жалостный, что за сердце хватало. Лука остановил лошадь, соскочил с телеги и пошёл на плач младенца.
А река Пресня, делая поворот, текла здесь тихо, мирно, отражая в своих водах и небо, и облака, и тёмную зелень прибрежных ракит. Однако в этом месте, люди говорили, была бездонная глубина. И если бы кто задумал порешить себя, лучшего места не сыскать…
Недалеко от берега, в траве под кустом, и увидел Лука девочку. Сколько ей было, Лука определить не мог — по этой части опыта у него не было никакого. Но вот что удивительно: девчушка, увидев склонённого к ней Луку, вмиг перестала плакать. Глянула на него — на тёмных ресницах ещё дрожали слезинки — и улыбнулась. Сверкнули белые зубки — два наверху, два внизу.
«Ишь ты, — подумал Лука, умиляясь, — кроха, а человечью душу сразу почуяла…»
И долго не раздумывая, очарованный доверчивой детской улыбкой, Лука на всякий случай перекрестился, взглянув на бездонный омут, сгрёб ребёнка в охапку вместе с ветхими тряпками, на которых тот лежал, и привёз Матрёне.
— Держи дочку, богом посланную!
Матрёна вся затрепетала — радость-то какая нежданная! А потом затревожилась: а ну как хватятся ребёнка? А коли отдавать придётся? Присохнешь сердцем — и отнимут у тебя…
Но девочку никто не искал, никто не спрашивал, никому она, видно, не надобилась. И стала она расти у Луки с Матрёной, катаясь как сыр в масле, в достатке и в родительской любви. Окрестили Александрой. Стали звать Саней, Санюшкой.
С того дня, когда Лука нашёл девочку, прошло более четырнадцати лет. Так что теперь Сане, сидевшей на берёзе, было годков пятнадцать. Может, чуть поменьше или чуть сверх того.
Но теперешняя жизнь Сани намного отличалась от прежней. А вернее сказать, ничего сходного не было в её теперешней с той прежней, когда она как сыр в масле каталась…
Года три назад Матрёна простудилась, неделю поболела и померла. Лука на свою же голову женился снова. Женился на вдове, вздорной и крикливой бабе Степаниде. И были у той вдовы дочки — Марфуша и Любаша. Обе невесты. Обеим женихи нужны да хорошее приданое. Обе ленивые, белые, пухлые, будто калачи из печи вынутые. Обе давно в цвет вошли да уже и отцветать начали. Обе без меры матерью любимые. И пошла жизнь у Саньки вкривь и вкось…
Прежде у Луки с Матрёной была работница. Дарьей её звали. А теперь мачеха завела новые порядки: «Вот ещё, деньги на ветер пускать! Пусть Санька все дела делает, не развалится!»
И пошло звенеть по дому с утра до вечера Санино имя: Санька, воды принеси! Санька, в погреб слазь! Санька, где дрова? Санька, Санька, Санька… И туда и сюда знай поворачивайся!
К ночи Санька с ног сбивалась. Однако всё делала безотказно, отца своего жалеючи — вон как исхудал. Даже рыжая бородёнка вылезла, реденькой стала.
Будто шершень впилась Степанида в Луку, кровь из него сосала для дочек своих любезных, а с них пылинки-былинки сдувала. А как же, девушки — невесты! Нельзя им белые ручки марать, нельзя им пышность терять, нельзя, чтобы слинял румянец с толстых щёк.
Ладно, думала Санька, отдадим их замуж, полегче станет. Потерпим с батей.
А Марфуша с Любашей до того обленились, что захотят водицы испить, — не поднимутся, велят Саньке, чтобы подала. Да не из кадки — из колодца чтобы водица была…
Так миновал год, другой и третий пошёл. Санька день-деньской в работе, а сестрицы допоздна на пуховиках нежатся. А подымутся — начнут новые наряды мерить, разные шали цветастые да полосатые на себя накидывать. В зеркальце полюбуются, по горнице пройдутся и опять в сундуки сложат. Опять же на гулянье ходят — то в сады под Новинский монастырь, то на Пресненские пруды. Женихов там разглядывают, на каких указывает им сваха Домнушка. Только ни один пока ихнему вкусу не угодит. Тот молод, да беден. Другой богат, а староват. Иной и богат и молод, да лицом рябой.
А Степанида своим дочерям:
— Умницы вы, разумницы, королевны вы мои, раскрасавицы! Уж коли замуж, подавай нам короля червонного… Чтобы был хорош да пригож, богат да тароват…
Вот так всё и шло до сегодняшнего утра. А сегодня, когда рано поутру Санька, громыхая вёдрами, помчалась на колодец, встретилась ей Параша.
— Ой, Санюшка, — запричитала она, — да что с тобой сталось? Уж не хворая ли?
— Здорова, — ответила Санька. — Мне для хвори лишней минуты нет.
— А похудала, а отощала, а лицом пожелтела!.. Ай-яй-яй…
Вытянула Санька из колодезной глубины ведро с водой и на всякий случай в колодец глянула. А там, внизу, в водяном зеркальце, — её лицо. А ведь правда словно бы исхудала!
— Сестрицы с мачехой замучили, — призналась она Параше. — Все жилы тянут, а никак замуж не идут…
Тут-то Параша и брякнула:
— Заступы у тебя нет. Был бы тебе дяденька Лука родным отцом, не дал бы в обиду.
— Что пустое брешешь! — огрызнулась Санька. У самой же сердце так и ёкнуло. И лицо побелело.
Параша поняла, что Саньке ничего не известно, сама не рада была, что лишнее сболтнула. Да слово не воробей — вылетело, поди поймай его!
Вот тут-то, возле колодца, Санька узнала: что Матрёне с Лукой она не родная дочь, а найдёныш; что нашёл её Лука под ракитовым кустом возле омута. А что она им не родная, сразу заметно — не той породы!