— Смотри не лопни…
Самой-то ей пироги пришлись не по вкусу. У них дома такие ли? И потроха попахивают, и масло прогорклое. Покусав пирог, не знала, что с ним делать: кинуть на землю — грех большой. С малолетства покойница матушка ей твердила: «Нельзя, Санюшка, хлебом кидаться. На тот год не уродится…»
Выручил Алексашка: выхватил у неё из руки недоеденный пирог. Воскликнул:
— Не ешь? Неохота? Такой-то пирог? Ай-яй-яй, да лучше ли бывают…
А время не то чтобы уже подходило к вечеру, но за полдень перешагнуло. Солнце тянуло книзу, тени от домов и деревьев удлинились. У Саньки защемило сердце, заскучала она вдруг по дому.
А не пора ли обратно?
Ладно, поблажила, характер показала, надо же и честь знать! Работа, оно понятно, от неё не убежит, а всё-таки кто же нынешние дела переделает? Не Марфутка же с Любашей.
Сейчас казалось ей, что ушла она из дому не утром, а давным-давно, незнамо когда….
— Собери сдачу да приходи за сбитень расплачиваться, — приказала она Алексашке. — Я ещё одну кружку выпью.
— И мне бы ещё одну. Дозволите, Александра Лукинишна? — попросил Алексашка, заглядывая Сане в лицо.
— Хоть десять пей, коли охота!
Алексашкино лицо озарилось счастливой улыбкой. В ответ ему улыбнулась и Саня. Подумала: хорошо, когда можно хоть такую малую радость человеку подарить. Спасибо щедрому барину за его полтину…
Здесь, на Арбатской площади, никогда прежде Санька не бывала. Как-то не приходилось в эти места заглядывать.
Арбатская же площадь не в пример другим улицам Москвы была в те времена не только без ухабов, колдобин и канав, но даже ровно вымощена крупным булыжником. Года три назад, а если говорить точно — 13 апреля 1808 года здесь открылся новый театр. А так как во время дождей, осенней и весенней распутицы по Арбатской площади нельзя было ни проехать, ни пройти, то и распорядился московский губернатор площадь вымостить, чтобы, невзирая на погоду, публика могла попасть на спектакли во всякое время года.
Арбатский театр находился посреди площади, в конце Пречистенского бульвара. Строил его знаменитый архитектор Карло Росси, тот самый, который много лет спустя построил прекрасный Александринский театр в Петербурге. Но и этот театр был очень красив. Высокое круглое здание с колоннами и множеством дверей на случай пожара выделялось среди всех других домов своей величавостью и замысловатой архитектурой.
Пространство между колоннами и зданием представляло галерею, удобную для подъезда экипажей.
Санька, поглядывая на этот красивый дом, не могла понять: зачем такой выстроен и кто бы в нём мог жить?
Подойдя к Фёдору и показав на здание, спросила:
— А там чего?
— Театр, — ответил Фёдор.
— Чего? — не поняла Санька.
— Да театр же, Арбатский, — пояснил тот.
Но Санька всё равно не поняла. Откуда ей было знать, что это за слово такое — театр? Сроду не слыхивала. Но потому ли, что ей приглянулся красивый сбитенщик, или почему иному и виду не показала, что не поняла. Покосившись на круглый дом, небрежно бросила:
— Стало быть, этот и есть?
Фёдор подтвердил:
— Этот и есть! Представления тут каждый день. А иной раз на дню по два раза. И утром и вечером.
— Не приходилось бывать, — всё так же небрежно, чуть поджав губы, проговорила Санька.
Но теперь-то она догадалась, что круглый дом, который зовется театром, такой же балаган, какие ставятся для разных представлений на праздничных гуляньях. Только этот построен для господ, а потому и красивее, и больше балаганов. Интересно всё же хоть разок да побывать там внутри. Убранство небось богатое…
А Фёдор давай хвалиться, щеголять непонятными словами:
— Я сбитень туда ношу. Актёры ходко берут. Как приду за кулисы, кричат мне: «Фёдор, сюда подавай! Сюда неси горяченького!» Всё распродам, останусь комедию али трагедию смотреть. Почитай, каждый день хожу. Всех актёров наперечёт знаю.
Санька, видно, приглянулась Фёдору. Глаз не сводил с красивой девчонки. Да что там говорить: пунцовый шёлковый платок очень шёл к её смуглому лицу, к чёрным глазам.
— Может, и тебя свести? Хочешь?
— Не знаю, — уклончиво ответила Санька. Хотеть-то, может, ей и хотелось, да время не позволяло. Домой пора.
Невольно прислушиваясь к голосу Алексашки, который яростно выторговывал у Домны каждую полушку за съеденные пироги, досадовала: чего он, дурень, разоряется? Не свои деньги платит. А ей всё одно — копейкой больше али копейкой меньше. Расплатиться бы с Фёдором за сбитень да домой скорей. Дорога не близкая. К ночи б дойти. В темноте страшно. Разбойный люд по ночам балует…
— Алексашка, кончай базар! — сердито крикнула Санька белобрысому мальчишке. — Что ты… — и осеклась: Алексашки и след простыл, Алексашки рядом не было.
Глава седьмаяО том, как Санька очутилась за кулисами театра
Сперва Санька глазам своим не поверила. Да как же так?.. Да быть не может!.. Ведь только что раздавалась его ругань вперемежку с визгливыми выкриками Домны. И вдруг будто сквозь землю провалился. Нет мальчишки! Зато Домна орёт пуще прежнего.
Она повертела головой, пошарила глазами. Нигде. Пропал. Ни слуху ни духу. Да как же он поспел? И как проворно!
Ошалело она поглядела на Фёдора.
— Ты чего? — спросил тот, удивившись Санькиному растерянному виду.
— Убежал ведь…
— Кто?
— Да мальчишка давешний, Алексашка…
— И полтину унёс?
— Всю, начисто.
— Экий пакостник! Коли попадётся, не пожалею…
А Санька вдруг заплакала. Нет, не полтину пожалела. Ну их, деньги, — пришли и ушли… Не в том дело. Ведь его, мошенника, от всего сердца приветила. И отдала бы ему по-доброму деньги. Бери, ежели тебе так надобны, да не воруй! А как ей теперь расплатиться с Фёдором за сбитень?
— Полно, не реви, — принялся утешать её Фёдор. — Рёвом не вернёшь…
— Да я не о деньгах, — всхлипывая, ответила Санька. — Тебе-то чем отдавать? Ведь у меня больше ни полушки…
Фёдор махнул рукой.
— Да не горюй. Пустое дело! Тебя Александрой звать?
— Саней, — ещё раз всхлипнув, но уже потише, ответила Санька.
Фёдор усмехнулся. И были в этой усмешке и жалость, и теплота, и ещё такое хорошее, что словами не передашь. Саня, смутившись, залилась румянцем и поскорее смахнула последние слезинки. Сказала:
— Пойду домой…
— Куда спешишь? Подожди…
— Поздно. Батюшка прогневится.
— Мать заступится.
— Нет у меня матери. Мачеха теперь…
Фёдор ещё теплее поглядел на Саньку:
— Вот ведь как у нас с тобой — и я сиротинушка.
Санька оживилась:
— Тоже мать померла?
— Мать жива. Отца нет. Убили ещё давно, когда наши с Наполеоном под Аустерлицем воевали…
Санька с сочувствием помотала головой, хоть ни о чём таком знать не знала.
Помолчав, сказала:
— Спасибо, хоть ты на меня не серчаешь… — И прибавила: — За сбитень.
— А я на тебя вовек серчать не стану.
Вдруг засмеявшись, — а ресницы ещё чуть влажные от слёз, а на щеках от слёз ещё бороздки не просохли, — Санька воскликнула:
— А вот и не зарекайся! Может, когда и прибьёшь…
И Фёдор засмеялся, на неё глядя:
— Всё может статься.
Домой бы надобно скорее, да какой тут дом, когда охоты нет и шагу сделать к дому…
А Фёдор, посмотрев на Саню и что-то хитрое в уме прикинув, поболтал чайник со сбитнем. И, словно сокрушаясь, воскликнул:
— Эхма, ничего не продал!
Санька всполошилась:
— Из-за меня? Ой, как же ты теперь?
— Придётся в театр сходить. Там актёры живо разберут. Любят мой сбитень… А желаешь, Саня, поможешь мне в торговом деле? Будем актёрам вместе сбитень продавать. Желаешь, а?
Не очень хотелось Саньке идти в какой-то там театр. Но вроде бы виноватой чувствовала себя перед Федей. И согласилась. Получше утёрла глаза и щёки концом своего пунцового платка, подхватила в одну руку кружки для сбитня, в другую — один из двух чайников с горячим сбитнем и потопала за Фёдором к высокому чудному дому со множеством дверей.
Эх, девушка, девушка, а не лучше ли тебе повернуть домой? Оно, может, и лучше, да, видно, такая дорожка в жизни. А на беду или радость, о том судить придётся после…
До начала спектакля было ещё далеко, хотя в те годы спектакли начинались рано и продолжались долго. За вечер представлялись обязательно две пьесы: какая-нибудь трагедия, а к ней в придачу комедия или водевиль. Зрители тех времён любили — уж ежели посетить театр, так наглядеться досыта.
Когда Санька и Фёдор подошли к театру, из-за раннего сравнительно часа на площади было пусто. Ещё не стояли вереницей кареты, а подъезжали лишь немногие экипажи и, высадив возле белых колонн ездоков, медленно отъезжали в сторону.
— Подожди, — тихонько прошептала Санька, — охота поглядеть…
Как раз подкатила щегольская карета и остановилась у театрального подъезда. С козел соскочил нарядный лакей в ливрее с золотыми позументами и распахнул дверцу. Из кареты одна за другой выпорхнули две молодые барышни. Подобрав подолы длинных, до земли, платьев, они обе пробежали от кареты к подъезду. Туфельки у них были атласные, на плечах лёгкие прозрачные шарфы. Головы убраны веночками из шёлковых цветов, а на шейках жемчуга.
— Глаз не отвести, — прошептала Санька, — до чего же распрекрасны!
— Где ж распрекрасны-то? Румяна да белила, вот и вся их красота!
При этих словах Фёдор поглядел на Саньку, да такими глазами, что Санька хочешь не хочешь, а поняла: лучше тебя всё одно не сыскать в целом свете!
Санька покраснела: ишь какой нашёлся любезник!..
А вслед за барышнями из кареты стала вылезать старая барыня. Тоже в шелках, тоже разнаряженная, на плечах тяжёлая шаль в турецких узорах. Эту высаживал лакей. Поддерживая под локоть, повёл от кареты к двум барышням.
— Небось княгиня или графиня? — спросила Санька, заворожённая важностью барыни.
— Княгиня, — небрежно ответил Федя. — Запамятовал, как величают…