«Вот наваждение-то! — подумала Санька. — Да, может, я ещё сплю?»
И вдруг словно молнией ожгло — всё вспомнила. И как нынче поутру возле колодца узнала от соседской Параши, что покойной матушке и батюшке вовсе она не родная дочь, а безродный приёмыш. И как, закручинившись, полезла на берёзу. И как отхлестала её мачеха по щекам, а батюшка со всего маху дал подзатыльник. И как от обиды ушла она из дому и полдня блуждала по Москве. И как забрела на Тверской бульвар. И как увидела на земле кошелёк. И про полтину вспомнила. И про негодного воришку Алексашку. И про сбитенщика Фёдора. Всё вспомнила. Всё пронеслось в мыслях одно за одним…
И наконец сообразила, что находится она не где-нибудь, а в храме Мельпомены, куда давеча привёл её Фёдор. Привёл поглядеть на представление, а она-то, дура тёмная, сермяжная, ничего не поняла и уснула намертво.
Вот тебе и храм Мельпомены! Ах, срам какой… Небось Федя со смеху давился, увидя, как она спит.
Но тут же и обида её взяла: бессовестный, привёл в этот вертеп и кинул одну-одинёшеньку… Не разбудил, не поднял, оставил тут в темноте. Разве так делают хорошие люди?
Не знала и не могла знать Санька, как искал её Федя, как ломал голову, не понимая, куда могла сгинуть девчонка. Как выспрашивал у того и этого, не видел ли кто такую чернобровую, в аленьком платочке. И, уж не найдя её, скрепя сердце покинул театр. Не досмотрел трагедии Озерова «Эдип в Афинах», не видел «Скапиновых обманов», комедии Мольера, в которой Сандунов Сила Николаевич до коликов в животе смешил зрителей. А уйдя из театра, он и на улице пробовал искать Саньку. Смотрел её по всем арбатским переулкам. И, уже вконец отчаявшись, полный обиды на Санькино вероломство, отправился в Хамовники сдавать хозяину дневную выручку за проданный сбитень.
Всего этого, конечно, Санька не знала и знать не могла. А сейчас, очнувшись от того глубокого сна, который так внезапно и так некстати сморил её, стала обдумывать: как же отсюда выбраться, а выбравшись, вернуться домой? Иного в голове она в тот миг не держала. «Ой, Санька, Санька, чего же мы с тобой станем делать?» — подумала она. Туда-сюда поглядела, хоть ровным счётом ничего не увидела.
Но была она девчонка смекалистая и в трудные минуты разума не теряла. И сейчас, поразмыслив немного, решила, что перво-наперво надобно спуститься с той верхотуры, куда затащил её Фёдор.
Ну, а там авось бог поможет!
Ощупью, словно слепая, шаря ладонями по стене, стала искать лесенку, по какой они поднимались сюда. Шла медленно, осторожно, сомневаясь, в ту ли сторону она побрела. А может, ей надобно было налево?
Но вдруг под её ладонью стена словно бы завернула вбок, а Санькина нога, не нащупав досок пола, как бы ступила в пустоту.
Так и есть!
Нашла!
Теперь, Санька, давай топать вниз…
Со ступеньки на ступеньку, держась за хлипкие перильца, которые под её рукой ходуном ходили, стала спускаться. Радовалась — хоть лесенка отыскалась. Тешила себя: ну, Санюшка, теперь за малым стало! Помнишь, дверей-то сколько мы с тобой видели в этом доме? Небось не забыла, какая их пропасть, дверей-то Этих? Неужто все до одной на замке? Какую-нибудь да и позабыли запереть. Вот и выйдем мы с тобой через эту дверь на волюшку. А дорогу домой в два счёта отыщем. Неужели нет?! И тогда уж ни за какие пряники, ни за какой сбитень, ни за медовый, ни за имбирный, нас с тобой Фёдор сюда не заманит. Ногой сюда, Санька, мы никогда не ступим! Чтобы мы сюда пришли, в этот проклятущий… Как этот храм величал Фёдор? Разом из головы выскочило!
И наконец под ногами снова ровный пол. Ступеньки кончились. А теперь куда? Новая загвоздка. Направо аль налево? А может, и вовсе прямо шагать? Куда идти, ежели ни зги не видно?
И тут впервые Санька растерялась. Что делать? Как быть? Решила подать голос. Сначала негромко позвала:
— Эй, люди добрые…
Тишина ей была ответом. Погромче крикнула:
— Отзовись, коли есть живые…
Никто не отозвался.
Но в этой тишине Санька услыхала, вернее, почувствовала возле своих ног какую-то возню, беготню, чей-то писк, какие-то шорохи… И, к ужасу своему, поняла, что вокруг неё шныряют, копошатся, носятся мыши. Кишмя кишат.
А может, не мыши? Крысы?..
А уж про крыс, про их зловредные козни Санька такого наслышалась… От страха волосы у неё на голове зашевелились и, не помня себя, она заорала во весь голос…
И вдруг увидела в темноте два огненных глаза. Два огромных огненных глаза. И эти огненные глаза двигались прямо на неё.
В Санькиных мыслях пронеслось — сам сатана вылез из преисподней и сейчас утащит её, Саньку, в адское пекло. Так ей, грешнице, и надо — гореть у сатаны в огне. Так ей и надо, так ей и надо…
И чтобы не видеть чудища, которое к ней приближалось, Санька не только зажмурилась, но и закрыла лицо ладонями. Сердце у неё замерло, словно бы навек остановилось. Будь что будет!..
Совсем близко услыхала медленные шаркающие шаги. Кто-то остановился рядом. Сквозь сомкнутые веки в глаза ей пробился тёплый розовый свет. И она услыхала дребезжащий смех. И голос:
— Да отколь же ты взялась, сударушка? Из каких мест тебя занесло?
Санька отвела от лица руки. Заодно открыла и глаза. Перед ней стоял старичок. В руках держал подсвечник с двумя свечами. Подсвечник чуть колыхался в его руке, и пламя свечей тоже чуть колыхалось. Поднеся свет поближе к Санькиному лицу, старичок с весёлым любопытством её разглядывал. Разглядывал и посмеивался.
А сам-то был совсем седенький. И до того махонький, что коли сложить его пополам, так можно бы всего в карман упрятать.
Всё так же беззлобно посмеиваясь, он проговорил:
— Сперва слышу чьи-то шаги. Кто, думаю, с лестницы спускается?
— Это я, — шёпотом ответила Санька.
— А больше и некому. Потом кто-то стал кричать.
— Опять же я, — прошептала Санька.
— А кричать зачем вздумала?
— Со страху…
— А испугалась чего?
— Мышей тут много.
— Ишь какое дело! Съедят они тебя, что ли?
А Санька теперь уже расхрабрилась. Рядом человеческая душа, можно не бояться ни крыс, ни мышей, а уж сатаны и подавно.
— А крысы, они могут человека сожрать. Намедни у нас в слободке…
— Ладно, об этом потом будем разговаривать. А сейчас пошли ко мне в каморку. Надо ведь разведать, кто ты такая, отколь взялась? Может, Бонапартова шпионка.
— Чего-с? — не поняла Санька.
— Говорю, может, ты французским инператором Наполеоном Бонапартом к нам присланная…
Санька обиделась:
— Да что вы, дедушка! Такой в нашей слободке сроду не проживал.
— Ладно, ладно, иди за мной. Может, придётся квартальному сдавать, — не то в шутку, не то всерьёз говорил старичок.
Санька испугалась. Про квартальных она хорошо знала. Квартальный — это не сатана, этот и в каталажку посадит, и кнутом может запороть.
Старичок шёл в темноту, освещая себе дорогу. Санька покорно и устало брела за ним следом.
— Сюда, сударушка, входи, — сказал он, открывая маленькую дверку.
И Санька ступила за порог комнатушки.
Глава десятаяО том, как Санька свела ещё одно знакомство
— Сюда, сюда, сударушка, не робей! — приглашал старичок, распахнув перед Санькой дверь. — Мышей тут не имеется, вот разве какой змей-горыныч али тигра азиатская… Так мы на сих зловредных чудовищ найдём управу.
И Санька вошла в каморку. Её встретил восхищённый возглас:
— Ах, дедушка, дедушка… Да отколь ты такую выискал? Шарман, шарман! Боку шарман… Ах, ах, ах, до чего же боку шарман, жоли, бель! — лопотала и лепетала маленькая девушка под стать такому же маленькому старичку.
Была она вся беленькая, со светлыми кудряшками, которые вились вдоль щёк. Ясные её глазки светились, искрились, смеялись навстречу Саньке. Весёлые, лёгкие слова тоже летели прямо на Саньку. Впрочем, того, что говорила девушка, Санька почти не понимала. Слова её для Санькиного слуха были мало вразумительны. Но всё же она уловила — кого-то девушка уж очень хвалит, так хвалит, что даже захлёбывается похвальбой. Но кого же? И Санька ошалело повертела головой, поискала: «Кому же такие слова расточаются?»
— Где нашёл, там теперь такой нет, Анюточка, — сказал старик, подталкивая Саню к ветхому креслу с ободранной обивкой жёлтого атласа. — Садись, сударушка. Присаживайся, в ногах правды нет.
Санька осторожно присела на самый край, глаз не спуская с беленького личика девушки. А та, наморщив тонкий носик, воскликнула:
— Сколько раз просила тебя, дедушка, не называй меня Анютой. Запомни, дедушка: Анета… Да, да, Анета!
— Чем же Анюточка-то плохо?
— Фи, совершенная деревня!..
— Эх, — старик сокрушённо вздохнул, — совсем офранцузилась ты, внучка!.. Скоро забудешь, как на родном языке надобно говорить.
Между тем беленькая девушка продолжала смотреть на Саньку, всплёскивая руками (а ручки-то у неё были маленькие-маленькие, будто лапки лягушонка), и приговаривать свои «боку шарман», и снова «боку», и опять «шарман», и ещё какие-то слова. И всё «ах» да «ах», «ох» да «ох»…
Господи, уж не колдует ли? Саньке захотелось осенить себя крестным знамением. Постеснялась. Однако про себя на всякий случай прошептала: «Свят, свят, свят…» И всё же наконец поняла, что все слова, какие девушка произносила, сияя восторженными глазками, относятся именно к ней, к Саньке. Это её, Саньку, девушка расхваливает на все лады и словами понятными и вовсе непонятными.
Тут Санька скинула с головы платок, поскорее пригладила ладонями кудрявые волосы, перекинула со спины на грудь тяжёлую косу и засовестилась.
— Да что вы, барышня!.. — и, зардевшись от удовольствия, заслонилась уголком платка. Дома ей ни мачеха, ни сестрицы хорошего словца ни разу не сказали…
Старичок же усмехнулся:
— Какая она тебе барышня! Анюточка прислуживает…
— Опять, дедушка?! — Девушка притопнула каблучком.
— Прости, мой ангельчик, не сердись! — И, обращаясь к Саньке, Анюточкин дедушка пояснил: — Внучка моя прислуживает мамзель Луизе Мюзиль. А мамзель Луиза Мюзиль, сударушка моя, не кто-нибудь, а французская актёрка. Прежде в комедиях всех со смеху морила, премиленькая была особа. Теперь же перешла на амплуа благородных матерей. И ещё в разных барских гостиных французские романсы поёт. Так, мой ангельчик?