Детективный трагифарс в 2-х картинах, с прологом и эпилогом
Моему сыну Михаэлю Бородкину,
подсказавшему идею этой пьесы,
с благодарностью
ОСКАР БАНДЕРАС, частный детектив, глава детективного агентства «Бандерас: Корнос э Каскос», самоуверенный шестидесятилетний мужчина, привлекательной внешности, атлетического сложения, с импозантной сединой на висках.
ЛАУРА, секретарь агентства, миленькая смешливая девушка двадцати пяти лет, влюблена в своего шефа.
РАКЕЛЬ ДУ КАШТРУ клиентка агентства, элегантная, очень красивая сеньора тридцати пяти лет, ухоженная, в дорогом платье. Говорит с четким, но неопределенным акцентом.
ДАВИД РОЗЕНБЛАТ, клиент агентства, весьма пожилой мужчина лет восьмидесяти или даже восьмидесяти пяти, вальяжный, важный, одет старомодно — в полосатую визитку, соломенную шляпу-канотье, полосатые брюки. Брюки ему коротковаты. Визитка тесна, тем не менее, он застегнут на все пуговицы, в петлице — белая хризантема. Пенсне, трость. Словом, франт, отставший от моды лет на тридцать. Любит вставлять в речь идишские словечки, которые, как нам кажется, понятны без перевода.
АЛЕХАНДРО ЛОМБО, чопорного вида семидесятилетний мужчина, одет скромно и дешево, старается держаться незаметно, в тени.
ДИКТОР РАДИО, только голос — бархатный, хорошо поставленный, с интимным придыханием, несколько развязный, неопределенного возраста.
Действие происходит в Рио-де-Жанейро летом 1956 года, в помещении агентства «Бандерас: Корнос э Каскос», между событиями первой и второй картины проходит ровно месяц. В отличие от первой и второй картин, время действия Пролога и Эпилога условно. Все герои говорят по-русски, что не означает ровным счетом ничего, чистая условность, просто автору так удобнее. Надеюсь, что и зрителям. Что до песен и баллад, то они могут исполняться кем угодно из актеров, и совсем не обязательно исполнителями ролей. Это не брехтовские зонги, это именно песни, ибо, в отличие от зонгов, они не несут социальную или сатирическую нагрузку. Песни являются лирической составляющей нашего сюжета, без которой всё было бы гораздо мрачнее и тяжелее. Как в реальной жизни. А песенки эти можно даже назвать — по аналогии с зонгами — лиронгами.
ПРОЛОГ
Оставляю пропуски, опускаю знаки,
вызываю в памяти чьи-то голоса.
В гардеробе пыжатся смокинги и фраки,
словно два столетия эти два часа.
Через два столетия смена декораций,
персонажи старые отойдут ко сну.
Только в тихом шорохе — отзвуки оваций,
то же предпочтение хлебу и вину.
Этих старых символов скрытая банальность,
видимо, наскучила миру — потому
кто-то вместо истины выбрал театральность,
дав разнообразие сердцу и уму.
Старые служители погасили люстру,
в кладовую спрятали сны и чудеса.
Вечер завершается переходом к утру,
только не кончаются эти два часа.
На авансцене, в круге света, стоит пустой стул, рядом — Оскар Бандерас. В ослепительно белых брюках и столь же ослепительной рубашке со стоячим воротником. Пока звучит песня о театральности (как уже было сказано, ее может петь исполнитель роли Оскара Бандераса, а может любой другой исполнитель), он примеряет смокинги и пиджаки, один за другим. Возможно, за занавесом находится невидимый для зрителей платяной шкаф, из которого он извлекает одежду.
По окончании песни Оскар уже элегантно одет в комбинированный костюм — черный однобортный пиджак и ослепительно-белые брюки; галстук-бабочка, сверкающие штиблеты. Через левую руку переброшен светлый плащ, в этой же руке, немного на отлете, Оскар держит «командорскую» фуражку с лаковым козырьком, черным околышком, золотыми пуговицами и белым верхом. Словом — мы имеем дело с тем, что можно определить как провинциальный шик. В правой руке, слегка на отлете — картонная папка с завязками.
ОСКАР (торжественно, даже несколько напыщенно — что вполне соответствует его наряду, торжественно-напыщенному).
Сеньоры присяжные заседатели! Сеньоры судьи! Разрешите представиться: частный детектив Оскар Бандерас, глава детективного агентства «Бандерас: Корнос э Каскос». (Поклон в зал, в левую и правую кулисы). В данном случае выступаю не столько как детектив, сколько как защитник подсудимого.
Вряд ли это произошло бы, вряд ли я стоял бы сейчас перед вами и произносил эту речь, если бы не удивительная цепь событий, начавшаяся много лет назад, очень далеко отсюда, в другом климатическом поясе, в другом часовом поясе, словом — в ином мире. В ином времени и пространстве и даже, не побоюсь этого слова, в иной Вселенной. Да, сеньоры присяжные заседатели, именно так. И тянулась эта цепочка очень долго, таким, знаете ли, прерывистым пунктиром, от года, скажем, тридцатого — и по сей день. Подчеркиваю, сеньоры, — цепь случайных, именно случайных событий, случайных совпадений. Право, на этом примере я мог бы детально рассмотреть соотношение между случайностями и закономерностями вообще и в человеческой жизни, в частности. А также сделать выводы о влиянии и того, и другого на жизнь, и главное — на завершение жизни. Так сказать, на жизненный финал. Да! Жизнь! Финал! Я мог бы вам многое рассказать об этом, сеньоры присяжные заседатели. О, как много хранится в кладовых моей памяти!
(Интонация меняется с чересчур торжественной на сугубо деловую).
Но, поскольку здесь я вынужден защищаться и, главное, защищать, оставим философский анализ на будущее. Времени у меня мало, а рассказ мой должен быть детальным и точным.
Прежде всего — был ли я знаком с моим подзащитным? (Указывает на пустой стул). Как всякий адвокат. Иными словами — может быть, да. А может быть — нет. И да, и нет. Поэтому, собственно, этот стул, эта... гм-гм... скамья подсудимых, черная скамья, так сказать, — пуста, как видите. (Правой рукой приподнимает стул, демонстрирует зрителям и вновь ставит его на место). А. он? Подзащитный? Билли знаком со мною он? Возможно. Возможно, да. (Кладет на стул плащ). А, возможно, нет. (Кладет на стул фуражку).
Но, сеньоры присяжные заседатели, но! Важно ли это? Разумеется, ничуть. Важно лишь то, что находится в этой папке! (Поднимает над головой картонную папку). В этом следственном деле, с которым, я надеюсь, вы благосклонно ознакомитесь, потому что — что вам еще остается? (Театрально смеется). Именно сюда поместил я сокровища, хранившиеся до поры в кладовых моей памяти. Впрочем, о памяти и хранящихся там сокровищах я уже говорил.
Жизнь сводила нас с подсудимым (вновь указывает на пустой стул) неоднократно, а рок, сеньоры присяжные заседатели, в конце концов, сделал меня его защитником. И смею утверждать, рок поступил очень правильно. Ибо отныне я его единственный, настоящий, истинный защитник, хотя у него, у вашего подсудимого и моего подзащитного, возможно, имеется другое мнение. Однако он молчит, а молчание — знак согласия. Потому — продолжим. Позвольте представить вам еще одного участника нашей драмы. (Приложив руку козырьком к глазам, всматривается в зал). Да, сеньоры, это Рио-де-Жанейро! Мой подзащитный проживал в течение десяти последних лет в нашем славном городе Рио-де-Жанейро, в городе, который я лично обожаю с юных лет, надеюсь, также, как вы. В городе, ставшем третьим, хотя следовало бы сказать, первым участником той удивительной истории, которую я имею честь вам изложить. Жил мой подзащитный, дон Алехандро Ломбо, в нашем Рио, нашем дорогом Рио-Рио, нашем божественном Рио-Рио-Рио. Жил, не зная забот, с беспечностью, которую может подарить человеку только чистая совесть, сеньоры, совесть — и отсутствие опасных связей и встреч. А дон Алехандро именно такой человек, и потому он ничуть не беспокоился о будущем — до тех пор, пока, в один прекрасный день, шестого июля сего тысяча девятьсот пятьдесят шестого года, к детективному агентству «Бандерас: Корнос э Каскос» не обратилась некая незаурядная особа с просьбой, однако, вполне заурядной. Но — по порядку, сеньоры, по порядку! Начнем!
Надевает фуражку и плащ, прикладывает к виску два пальца — на манер офицерского приветствия; берет стул, уходит в танце, неся стул перед собой, словно партнершу, и напевая «Матчиш, прелестный танец». Именно «Матчиш», и никак иначе, поскольку второе название этого некогда популярного танца — «Бразильское танго». А Рио-де-Жанейро, как, безусловно, известно зрителям, находится в Бразилии. А не в Аргентине, хотя «Аргентинское танго» мне нравится не меньше, а, пожалуй, что и больше.
Свет на авансцене гаснет. Занавес поднимается, открывая декорации первой картины.
КАРТИНА ПЕРВАЯ
Раннее утро. Офис детективного агентства «Бандерас: Корнос э Каскос». Слева — массивный письменный стол с двумя тумбами, на столе — лампа под зеленым абажуром, часы, письменный прибор. Слева и справа — стопы картонных папок с надписью на каждой обложке «Caso ivestigativo» («Следственное дело»). Над столом — потрет грустной молодой женщины, сбоку от портрета — табличка с надписью «Banderas: Cornos e Cascos. Agencia de detetives» («Бандерас: Корнос э Каскос. Детективное агентство»). Под этой табличкой — еще одна: «Director Oscar Banderas» («Директор Оскар Бандерас»). За столом — кресло, на высокой спинке которого почему-то герб Российской империи, двуглавый орел. Перед столом — кресло для посетителей.
На сцене справа, напротив массивного письменного стола, стол поменьше, с одной тумбой (или вовсе без тумбы, не стол, а столик). На столике — пишущая машинка, стопка чистой бумаги, телефон. Небольшой радиоприемник. Табличка «Steretario» («Секретарь»), В центре у стены — кушетка.
При открытии занавеса, на сцене никого нет, только надрывно звонит телефон. Умолкает. Через несколько секунд начинает звонить вновь. Так повторяется трижды или четырежды. Едва умолкает телефон, как начинает говорить радио.
ДИКТОР (профессионально весело).
Доброе утро! Сегодня шестое июля тысяча девятьсот пятьдесят шестого года. Восемь часов одна минута. И это — голос Рио-де-Жанейро, лучшего города на свете! И, пока наш президент Жоселину Кубичек да Оливейра, да хранит его Святая Мария от всех бед, не достроил своё детище, Рио-де-Жанейро — всё еще столица лучшей в мире страны — Бразилии. Наша столица нашей страны, друзья! А новости сегодня — одна другой лучше, и не только у нас в стране, но и в далеких заморских краях. Не говоря уже о погоде — так и хочется всё бросить и на пляж. Копакабана, Авенида Атлантика! Можно туда, а можно потанцевать прямо на улице. На вашей улице, залитой солнцем. Скажем, рок-н-ролл, такой популярный у наших северных соседей ... (Звучит песня «Tutti Frutti», которую поёт Литл Ричард; в 1956 году она была одной из самых популярных в мире песен).
При первых же звуках песни входит Оскар Бандерас, с портфелем в одной руке и букетиком цветов — в другой. Некоторое время стоит, слушая музыку. Недовольно морщится. Подходит к столику справа, ставит букетик в вазочку, после чего выключает радио и неторопливо идет к своему столу. Садится, берет папку из стопки, кладет перед собой.
Едва он садится, как в кабинет вбегает Лаура. В то же мгновение вновь звонит телефон. Лаура бросается к столику, хватает трубку.
ЛАУРА.
Алло! Детективное агентство «Бандерас: Корнос э Каскос». Мы никогда не спим! Семь дней в неделю, двадцать четыре часа в сутки мы действуем в ваших интересах. Ваше дело будет завершено в срок, наилучшим образом. Назовите себя... Минутку! (Прикрывает трубку рукой, Оскару). Опять этот Давид Розенблат!
ОСКАР (добродушно).
Сеньорита Лаура, вы же знаете, я испытываю слабость к старым людям. Все мы такими будем, рано или поздно. Пусть приходит. Не станете же вы вечно отправлять его домой и просить прийти завтра. Поговорим, что уж тут.
ЛАУРА (в трубку).
Одну минутку, я проверю журнал записей... (Заглядывает в лежащий на столе журнал). Вас устроит девятое июля? Что? Сегодня? Сейчас? (Вопросительно смотрит на Оскара, тот кивает). Проверяю... Вы уже здесь? Ну что же... Хорошо, у нас очень большая очередь, но если ваше дело столь срочное...
Лаура не успевает договорить. Дверь распахивается. Входит Давид Розенблат. Останавливается на пороге, окидывает оценивающим взглядом кабинет. Лаура кладет телефонную трубку, садится за столик. Розенблат подходит к ней.
РОЗЕНБЛАТ.
Я извиняюсь, или я туда попал? Кто тут дэтэктыв? Вы, сеньорита? Меня зовут Давид Розенблат и я только что вам звонил. Очень удобно — уличный телефон прямо у вашей двери. Но цены, боже мой, какие цены! Это же собаки, а не цены, они так кусаются, что, пройдя по магазинам, можно заразиться бешенством. Слушайте, двадцать сентаво за звонок! За двадцать сентаво я вместо звонка прогуляюсь и лично скажу всё, что хотел сказать по телефону. За двадцать сентаво я когда-то покупал четыре килограмма яблок. А сейчас, в лучшем случае, пучок зелени. Так я очень извиняюсь, кто ж тут дэтэктыв? Вы, сеньорита? Очень мило, очень мило. У меня к вам дело весьма щепетильного свойства, даже не знаю, с чего бы мне начать...
Лаура молча указывает на Оскара. Розенблат медленно оборачивается, так же медленно подходит к столу, смотрит на Оскара, который сосредоточенно, не обращая на клиента никакого внимания, читает дело.
(Лауре). Он? Вот этот молодой шлимазл? Никого солиднее у вас в конторе нет?
Лаура отрицательно качает головой, с трудом сдерживает улыбку.
(Вполголоса). А за дополнительную плату?
Лаура качает головой.
(Также). А за очень и очень дополнительную плату? Сеньорита! А?
Лаура вновь качает головой.
(Разочарованно). Ну, хорошо. За неимением дорогих берут дешевых. (Подходит к столу, за которым сидит Оскар, наклоняется к нему, кричит прямо в ухо). Алло! Это вы — дэтэктыв Оскар Бандерас? Алло, эй! У меня есть до вас поговорить.
Наедине, слышите? Эй, алло! У вас что-то со слуховым аппаратом?
Оскар медленно отрывается от чтения, некоторое время смотрит на Розенблата с сосредоточенным недоумением. Лицо его, наконец, проясняется, он встает и, широко улыбаясь, протягивает посетителю руку.
ОСКАР.
Ах, да-да-да! Простите, заработался. Здравствуйте, мосье Розенблат, очень приятно! (Пожимает Розенблату руку). Прошу вас, мосье Розенблат, садитесь. Что вас к нам привело? Учтите, наши услуги стоят дорого. Но они того стоят. Ха, я начинаю каламбурить. Стоят дорого — того стоят. Итак, мосье Розенблат, я весь обратился в слух, я слушаю вас обоими ушами, но, ради всего святого, не кричите так громко. Мои барабанные перепонки могут лопнуть.
РОЗЕНБЛАТ (подозрительно).
Мы знакомы?
ОСКАР.
К счастью, то есть, я хочу сказать — боюсь, что нет. И даже наверное — нет, слава богу. Но это неважно.
РОЗЕНБЛАТ (Также).
Нет? А откуда вы знаете, что я из Одессы?
ОСКАР (недоуменно).
Из Одессы?
РОЗЕНБЛАТ (обличающе).
Вы обратились ко мне «мосье Розенблат». Не сеньор, заметьте, а мосье! Именно мосье. Значит, вы знаете, что я из Одессы! Из жемчужины у моря! Из Одессы-мамы!
ОСКАР (удивленно).
Почему из Одессы? Почему не из Парижа? Всё-таки, обращение «мосье» на парижских улицах звучит чаще, чем на одесских.
Во всяком случае, до сегодняшнего дня я считал именно так. Или — пардон, я ошибаюсь?
РОЗЕНБЛАТ (досадливо отмахиваясь).
При чем тут Париж? Меня в Одессе так называли. «Мосье Розенблат»! Шестьдесят лет назад. Или даже семьдесят. Какой сейчас год? Сорок восьмой? Пятидесятый? Ну, неважно. Меня называли «мосье Розенблат»! У меня была торговля! Я покупал апельсины в Палестине и виноград во Франции! Картошку, правда, мне привозили из Гомеля, а арбуз — из Астрахани. Но потом пришел фининспектор, за ним — следователь. И вот — я здесь.
ОСКАР.
Ах, мосье Розенблат! Нет, мы с вами не встречались ранее, но вы необыкновенно похожи на одного моего знакомого. Между прочим, всю жизнь страдавшего за других. Видимо, потому я и обратился к вам таким образом. Но если вы предпочитаете обращение «ситуайен» или же «сеньор», вам стоит лишь сказать. Если пожелаете, я могу называть вас даже «товарищ». Товарищ Розенблат.
РОЗЕНБЛАТ.
Ни в коем случае! (Всплескивает руками). Не дай Бог! Даже следователь Шейгер — вы знали Израиля Шейгера? Из приличной семьи, я знал его папу Иделя, дамского портного, но, Боже мой, сколько он выпил у меня крови... Даже Шейгер, этот шлепер, этот шлимазл, этот босяк, чтоб ему всю жизнь нюхать на том свете кипящий дрэк... Даже он не говорил мне товарищ, а говорил: «Гражданин!» Понимаете? «Гражданин Розенблат!» Так что лучше пусть будет «мосье». Мне это придает силы. Я вспоминаю молодость... (Садится в предложенное кресло). Вспоминаю Одессу. Вспоминаю красавицу Фирочку. Ах, молодость, молодость...
ОСКАР (нетерпеливо, но с улыбкой).
Ближе к делу, мосье Розенблат, ближе к делу.
Розенблат не отвечает.
Мосье Розенблат! Что вас привело в наше агентство?
Розенблат не отвечает.
Мосье Розенблат! (Озабоченно). Лаура, что с ним?
Лаура быстро подходит к Розенблату, заглядывает ему в лицо.
ЛАУРА.
Он спит! (Хлопает в ладоши над ухом клиента).
РОЗЕНБЛАТ (просыпаясь).
С молоком, сеньорита. Бэз сахара. Да, и коржик. Два коржика. Коржичка.
ОСКАР (Лауре).
Приготовьте сеньору Розенблату кофе, Лаура. Коржиков у нас нет, но, по-моему, я принес пару круасанов с шоколадной начинкой. (Розенблату). Итак, мосье Розенблат? Чем мы можем вам помочь?
РОЗЕНБЛАТ.
Я вам скажу. Но — тс-с-с, мосье Бандерас, сугубо между нами. Как говорил мой покойный друг с Молдаванки, антре ну. (Наклоняется к Оскара, громким шепотом). Помогите мне найти жену. Но — антре ну, между нами. Абгемахт, мосье Бандерас?
ОСКАР.
У вас пропала жена? Когда, при каких обстоятельствах?
РОЗЕНБЛАТ (Удивленно).
Почему — пропала? Кто сказал — пропала? Слава богу, нет. Моя жена не пропала. Слава богу, она умерла. Тридцать лет... Нет, уже, слава богу, тридцать три года назад. Мне нужна новая жена. Помогите мне найти новую жену. Понимаете, мне трудно жить в одиночестве. Пока я иду из одной комнаты в другую, я забываю, зачем. То же самое с туалетом. И вообще. Не с кем поговорить, некого обругать. Некому рассказать о молодости. Даже не с кем сыграть в подкидного дурака вечером! Мне нужна жена.
ОСКАР.
То есть, вы решили найти жену с помощью детективного агентства?
РОЗЕНБЛАТ.
Почему нет? Разве это так трудно? За хорошие, но небольшие деньги? Скажите, сколько это будет стоить. Я человек скромный, но не бедный.
ОСКАР.
Может быть, вам лучше найти хорошую горничную? Домработницу?
РОЗЕНБЛАТ.
Вы мне найдите, а кем я ее сделаю — я сам решу. Как говорил этот гой, этот хазэр? Ну, Тарас Бульба, а гройсер казак? «Я тебя купил, я тебя и продам!» Так что? Не будем спорить, назовите свою цену.
Оскар не успевает ответить. Входит Лаура, ставит перед Розенблатом поднос с кофе. Розенблат отпивает, одобрительно чмокает. Лаура возвращается за столик.
Очень хороший кофе. (Оглядывается на Лауру, наклоняется к Оскару, тихо). Сеньорита замужем?
ОСКАР.
Сеньора. Да, замужем. Трое детей, девять внуков. Ждет правнука. Даже двух. Даже трех. И дождется праправнуков, смею вас заверить мосье Розенблат.
Лаура фыркает.
РОЗЕНБЛАТ (разочарованно).
Жаль, жаль. Это много. Трое детей — это много. За тремя детьми я не услежу, кто-нибудь из них непременно захочет меня отравить. А я не люблю, когда меня травят. Особенно крысиным ядом, его я пробовал уже дважды. Да, очень, очень жаль. Она варит кофе именно так, как я люблю. Остальному бы я ее научил, это не проблема.
ОСКАР.
Вам сколько лет?
РОЗЕНБЛАТ (задумчиво, загибая пальцы).
Кажется, девяносто. Нет, восемьдесят девять. Даже восемьдесят восемь. Или восемьдесят семь. Зависит от календаря, вы же понимаете. Но в последний раз мне было восемьдесят шесть, и я проверял в прошлом году.
ОСКАР.
Тогда, боюсь, научить всему вы ее не успеете. Словом, я берусь за ваше дело. Давайте сделаем так. Приходите через полтора месяца. Двадцатого августа. В двенадцать часов тридцать пять минут. Думаю, мне будет, что вам предложить!
Розенблат не отвечает.
(Качает головой). Кажется, он опять уснул. Лаура, я боюсь его выпускать из нашей конторы. Он может уснуть по дороге, переходя улицу. И его собьет какой-нибудь лихач. Этого я себе никогда не прощу. Давайте уложим нашего мосье Розенблата вот сюда, на кушетку. Вы не поверите, сеньорита, но он дорог мне (оглядывается по сторонам в поисках подходящего сравнения), он мне дорог так же, как бывают дороги старые фотографии из семейного альбома...
ЛАУРА (недоуменно).
Почему — как фотографии?
ОСКАР (вздыхает).
О, эти старые фотографии. Черно-белые снимки, выцветшие, с фигурно обрезанными краями. Когда-нибудь вы поймете, что нет ничего, ценнее фотографий. Не всяких — именно из семейного альбома.
В этом надоевшем доме
Только сны шуршат как гравий.
Нет гостей почетней, кроме
Лиц, что прячутся в альбоме
Для семейных фотографий.
В том пустом бескрайнем море,
В тишине пустейших бдений,
В полуночном тяжком вздоре
Лишь они утешат в горе,
Если сон — без сновидений.
Серая заря прольется,
Тихо скрипнет половица.
И дыхание прервется.
Занавеска встрепенется,
Будто раненная птица.
В том пустом бескрайнем море,
В тишине пустейших бдений,
В полуночном тяжком вздоре
Лишь они утешат в горе,
Если сон — без сновидений.
Так что — да, сеньорита Лаура, будем бережны к тем людям, чьи лица оставили след в семейном альбоме. Берите-ка нашего дорогого мосье Розенблата под руку — и вперед!
Взяв спящего Розенблата под руки, Оскар и Лаура отводят его к кушетке, укладывают и заботливо укрывают пледом.
Вот так. Теперь главное — не забыть его здесь перед уходом. Запишите в журнал и после — напомните мне об этом, Лаура.
Звонок в дверь.
Войдите!
Входит Ракель ду Каштру — очень красивая молодая дама, одета изысканно, но и экстравагантно. Останавливается, сделав несколько шагов, внимательно рассматривает обстановку в кабинете, подходит к столу директора, прочитывает вслух таблички. Только после этого поворачивается к замершим у кушетки Оскару и Лауре.
РАКЕЛЬ.
Здравствуйте, сеньор. Доброе утро, сеньорита... или сеньора?
ЛАУРА (сухо).
Сеньорита. Здравствуйте, сеньора... или сеньорита?
РАКЕЛЬ.
Сеньора. Можете называть меня донья Ракель. Донья Ракель ду Каштру.
ОСКАР (поспешно выдвигаясь вперед).
Здравствуйте, донья Ракель! Позвольте представиться: Оскар Бандерас, частный детектив. Ваш визит — большая честь для меня, надеюсь соответствовать вашим ожиданиям.
РАКЕЛЬ.
Посмотрим. Надеюсь, вы не обманете моих ожиданий. (Заглядывает за спину Оскара, некоторое время разглядывает спящего Розенблата). А этот сеньор — ваш начальник? Хозяин? Директор агентства?
ОСКАР.
О нет, директор агентства — я. Равно как и хозяин его. А это мой дедушка. Вернее, прадедушка. Не с кем было оставить дома, пришлось перенести его сюда. Всегда так поступаю. Не беспокойтесь, сеньора, он ничего не слышит и ничего не видит. Хотел бы сказать — и не соображает, но это было бы неправдой, а я стараюсь не лгать клиентам. По мере возможностей. Мой прадедушка обладает острым умом, но сейчас его ум спит. Вместе с ним. Прошу, сеньора, вот в это кресло. Оно очень удобное.
Усаживает Ракель в кресло, слишком долго не выпуская ее руку из своих рук. До неприличия долго.
Всё это время Лаура следит за действиями Оскара с негодующим видом — ей явно не нравится, что ее начальник, как говорится, запал на гостью. Когда Ракель садится в кресло, Лаура вдруг демонстративно нюхает букетик цветов, поставленный утром на ее столик Оскаром.
ЛАУРА (громко).
Ах, как это мило, сеньор Оскар! Мои любимые цветы! Я назвала их лишь однажды, но вы запомнили и теперь радуете меня каждое утро! Мне очень приятно, мой дорогой.
ОСКАР (всё еще держа Ракель за руку, рассеянно).
Что, простите?
ЛАУРА.
Этот букет. Я тронута вашим вниманием! Вы меня балуете, дорогой сеньор Оскар.
ОСКАР (не глядя на Лауру).
Да-да, рад, что вам понравилось. Послушайте, сеньорита Лаура, не могли бы вы сходить в табачную лавку, у меня кончились сигары...
ЛАУРА.
Конечно, сеньор Оскар. Гаванские?
ОСКАР.
Нет-нет, не гаванские. Гаванские слишком крепкие для моих старых легких. Костариканские, пожалуйста. Или нет, лучше никарагуанские. Это будет замечательно, я очень люблю никарагуанские сигары. Они должны быть в табачном магазине Дуогу, на Дос-Жавенс-Талентос. Второй перекресток после большого светофора. Да. Я их покупал там, в прошлом месяце. (С явным сожалением выпускает, наконец, руку Ракель, улыбается ей, занимает свое место за письменным столом).
ЛАУРА (возмущенно).
Это же далеко, на другом конце города! Я потеряю два часа!
ОСКАР (успокаивающе).
И отлично! То есть, я хотел сказать, печально, но ничего страшного. Я без сигар не могу, они помогают моей логической мысли. Поезжайте автобусом, дорогая. Это всего лишь две или три пересадки, не так уж долго. И, ради бога, не волнуйтесь, я сам буду отвечать на звонки.
Возмущенная Лаура выходит, демонстративно стуча каблуками. Громко хлопает дверь. Оскар задумчиво смотрит ей вслед, словно забыв на какое-то время о присутствии в офисе клиентки по имени Ракель ду Каштру.
Вот картина Эс Далй:
Мягкость странного портрета —
Словно лужица рассвета
На лице Земли.
Стрелки плавятся вдали,
Час остался без ответа —
Только лужица рассвета
На лице Земли.
Видно, карты так легли.
Чище неба, жарче лета
Эта лужица рассвета
На лице Земли.
Чьё-то сердце на мели,
А душа тобой согрета:
Ты — как лужица рассвета
На лице Земли...
Пока звучит «Маленькая любовная песня», Ракель с интересом рассматривает Оскара — возможно даже, через лорнет. Оскар же задумчиво смотрит на дверь, закрывшуюся за ушедшей Лаурой.
ОСКАР (качает головой, улыбается Ракели).
Мы можем вернуться к вашему делу. Так, говорите, что вас привело в наше агентство?
РАКЕЛЬ.
Я еще не говорила. Но скажу, разумеется. Меня привело вот это объявление. (Расстегивает сумочку, вынимает из сумочки аккуратно сложенную газетную страницу). Вот. Случайно наткнулась на него, не далее как вчера. Это ведь ваше объявление? Вы его давали? «Детективное агентство “Бандерас: Корнос э Каскос”. Мы никогда не спим! Ваши проблемы будут решены в кратчайшие сроки наилучшим образом». Тут указан адрес — именно этот адрес. И телефон — вчера я по нему звонила и записалась на приём. Здесь время работы и ваше имя. И самое главное — для меня, разумеется: вы, среди прочего, занимаетесь розыском пропавших людей. Я навела справки: вы и правда действуете весьма успешно, а, главное, блюдете конфиденциальность. Словом, всё именно так, как мне нужно.
ОСКАР (строго).
Позвольте поправить. Мы не блюдем конфиденциальность клиентов. (Пауза. Ракель настороженно смотрит на Оскара. Внезапно Оскар широко улыбается). Мы СВЯТО блюдем конфиденциальность ! Это краеугольный камень нашей работы. Всё, что слышат эти стены — здесь же и остается. Войдя сюда, вы вошли в пирамиду Хеопса, сеньора. Мы все безмолвны, словно мумии Тутанхамона.
РАКЕЛЬ (смеется).
Прекрасный образ, сеньор Бандерас! Точный и эффектный. Жаль, что вы не использовали его в своей рекламе. Число ваших клиентов, несомненно, увеличилось бы.
ОСКАР (гордо).
Мы не нуждаемся в дополнительной рекламе. Это реклама нуждается в нас!
РАКЕЛЬ (с сомнением оглядывается по сторонам).
Да? Ну-ну. Вот только девиз «Мы никогда не спим» принадлежит агентству Пинкертона. Ваше агентство — его филиал?
ОСКАР.
Нет. Мы — сами по себе. Пинкертон — сам по себе.
РАКЕЛЬ.
Да? Но, в таком случае, этот девиз стоило бы убрать. Заменить его на что-то более оригинальное.
Оскар окидывает клиентку внимательным взглядом.
ОСКАР (с преувеличенной серьезностью).
Благодарю вас, сеньора, мы непременно так и сделаем. Тем более что пора продлевать рекламу в газетах. (Улыбается). Итак! Я вас слушаю со всем вниманием, на какое только способен, дорогая донья Ракель! Если, конечно, это ваше настоящее имя.
РАКЕЛЬ (растерянно, но не подает вида).
Что вы имеете в виду? Да, это моё настоящее имя. Меня зовут Ракель ду Каштру, я вам уже говорила. (С трудом сдерживая негодование). Вы странно шутите, сеньор детектив. С чего вы взяли, что меня могут звать иначе?
ОСКАР.
Акцент. Ваш акцент, сеньора, указывает на то, что португальский язык — не родной для вас. Ваш родной язык... предположим, идиш. Причем, какой-то из восточно-европейских диалектов. Южно-украинский... нет, скорее, литовский. Да-да, литовский. Не удивляйтесь, сеньора, и не спорьте. Потому что идиш — это и мой родной язык. Потому я обращаю внимание на акцент. Подсознательно, так сказать. Не только на ваш акцент — на любой. Словом, если бы вы представились мне как Рахиль, скажем, Бомзе, или Рахиль Лапидус, или, на худой конец, Рахиль Абрамзон — это прозвучало бы куда естественнее, с вашим-то акцентом. Но вы назвались ду Каштру, и я нахожусь в некотором недоумении...
РАКЕЛЬ.
Предположим, ду Каштру — фамилия моего мужа!
ОСКАР.
Предположим. (Задумывается, решительно). Нет, не пойдет.
РАКЕЛЬ.
Почему?
ОСКАР.
Обручальное кольцо, сеньора. У вас нет обручального кольца.
РАКЕЛЬ.
Ну, это просто. Я вдова. Мой дорогой, мой горячо любимый муж скончался.
ОСКАР.
Давно?
РАКЕЛЬ.
Полгода назад. (Достает из сумочки платок, прикладывает его к глазам, всхлипывает). Никак не могу привыкнуть.
ОСКАР (изучающе смотрит на клиентку; сосредоточенно).
Плохая импровизация, сеньора. Никуда не годная импровизация, должен заметить. Полгода вдовства в приличной семье — и ни малейшего признака траура? Плохая импровизация. Но это неважно. Вы можете продолжать и под именем донья Ракель ду Каштру. Если угодно. Вперед, сеньора, переходите к делу! Или, как говорили наши с вами родители — гейн цу гешефт, донья Ракель ду Каштру.
Просыпается Розенблат. Садится на кушетке. Рассматривает клиентку.
РОЗЕНБЛАТ (с радостным изумлением).
Боже мой, Дер Гройсер Готеню! Вы-таки великий сыщик, сеньор Бандерас! Вы-таки дэтэктыв! Я только заказал, а вы уже нашли! И как точно. Я ведь даже не говорил вам, что люблю именно брюнеток, но вы угадали. Сколько с меня за эту фемину?
ОСКАР (с досадой).
Мосье Розенблат, вас ждут дома! Эта дама — моя клиентка. Вашу невесту вы увидите завтра, я вам обещаю. В крайнем случае — послезавтра.
РОЗЕНБЛАТ.
Но, надеюсь, она окажется не хуже? (Направляется к двери). Эта бы вполне подошла!
ОСКАР.
Она замужем.
РОЗЕНБЛАТ.
Очень жаль. Очень. (Приподняв шляпу, кланяется Ракель). Рад был познакомиться, сеньора. (Проходит мимо, бормочет). Как вам эта погода? Кошмар, как только люди такое терпят! (Уходит).
ОСКАР.
Донья Ракель ду Каштру! Прошу прощения за этого несчастного старика. Он вбил себе в голову, что невесту следует искать с помощью частного детектива. Надеюсь, вы не собираетесь искать мужа с помощью нашего агентства?
РАКЕЛЬ.
Нет, эта мысль мне в голову пока не приходила. Но спасибо вашему дедушке...
ОСКАР.
Прадедушке.
РАКЕЛЬ.
Спасибо вашему прадедушке, тут есть над чем подумать. По крайней мере, в свадебном агентстве вряд ли кто-то предложит информацию, которую может раздобыть частный сыщик. Нет, я не ищу мужа. Повторяю, мне нужно разыскать одного человека, но я вовсе не собираюсь за него замуж.
ОСКАР.
Слушаю вас внимательно, сеньора. Что это за человек?
Ракель вынимает из сумочки фотографию, протягивает Оскару. Оскар внимательно смотрит на фотографию, затем на Ракель и вновь на фотографию.
Интересно. Какое интересное лицо. Очень интересное лицо.
РАКЕЛЬ.
Что же в нем интересного?
ОСКАР.
Его стертость. Вы смотрите на него — и вам кажется, что вы его прекрасно запомнили. Но стоит перевернуть фотографию (переворачивает фотографию), положить ее лицом вниз — и вы уже не сможете его описать. Верно?
РАКЕЛЬ.
Почему же? Я вполне могу его описать.
ОСКАР.
Давайте попробуем. (Кладет фотографию на стол, лицом вниз). Лицо широкое, узкое?
РАКЕЛЬ.
М-м-м... Среднее. Не широкое и не узкое. Обычное.
ОСКАР.
Хорошо. Глаза расставлены широко? Или посажены близко к переносице?
РАКЕЛЬ.
М-м-м... Трудно сказать. Мне кажется... в общем, средне. И не так, и не так.
ОСКАР.
Очень хорошо. Подбородок — узкий или широкий?
РАКЕЛЬ (раздраженно).
Хватит. Я поняла. Вы меня убедили. Действительно, странный тип. Неуловимый. Неузнаваемый.
ОСКАР.
Поэтому мне нужны дополнительные сведения. Фотография фотографией, но хотелось бы знать кое-что еще. Например, возраст, имя, под которым он известен вам. Род занятий — хотя бы, в прошлом (берет новую папку, ручку). Вам что-нибудь о нем известно?
РАКЕЛЬ.
Возраст — ориентировочно, семьдесят. Может быть, семьдесят пять. Но не больше. Имя... Настоящего имени я не знаю, у него их было немало. Лет пятнадцать назад он был известен как Александер Йоханнес Брюстштюк, уроженец немецкого города Шварцмеерштадт. Сегодня он, возможно, носит имя Алехандро Жуанну Ломбо, родившийся в Маре-Негро эль-Сидаде — несмотря на звучное название, это крохотная, ныне заброшенная деревушка у нас на юге.
ОСКАР (записывает).
Брюстштюк... Ломбо... Сидаде... Интересно, очень интересно. Что-нибудь еще? Какие-нибудь особые приметы? Может быть, манера говорить?
РАКЕЛЬ.
Нет, больше никаких особых примет. Хотя, постойте! Да, у него большие математические способности. Например, он в уме производит довольно сложные вычисления. Поразительно сложные, и он их совершает почти мгновенно.
ОСКАР.
Вы были тому свидетелем?
РАКЕЛЬ.
Нет, мне рассказывали. Я лично с ним незнакома. Так сложилось.
ОСКАР.
Откуда же вы знаете о математических способностях? (Встает, решительно). Донья Ракель ду Каштру! Либо вы мне рассказываете всё, либо я буду вынужден отказаться от вашего дела. Во-первых, что это за человек и почему вы его разыскиваете? С какой целью? Во-вторых, чего вы ждете от меня? Адрес, встречу, содействие в аресте? Что я должен для вас сделать? Ну же, как говорил Гюи де Мопассан, ближе к телу, донья Ракель. (Озадаченно). Или это сказал Оноре де Бальзак? Неважно. Кто-то из французов. Слушаю вас, сеньора!
РАКЕЛЬ.
Ну, хорошо. Но я надеюсь на вашу деликатность, сеньор сыщик!
ОСКАР.
Деликатность мы гарантируем. Если хотите, я даже выдам вам нотариально заверенную расписку: «Гарантирую донье Ракель ду Каштру деликатность во всех вопросах расследования. Частный детектив Оскар Бандерас». Подпись, печать, число. Действительно до Страшного Суда, до тех пор, пока архангел Гавриил не протрубит в свой рог (вручает Ракель воображаемую расписку). Вы мне верите, надеюсь?
РАКЕЛЬ.
Верю, разумеется, верю. (Смеется, несколько искусственно). Ну, хорошо. Этот человек — мой настоящий отец. Возлюбленный моей матери. Он бросил мамочку, когда та была беременна мною. (Вынимает из сумки платок, прикладывает его к глазам).
Перед смертью она взяла с меня слово, что я отыщу его. Она называла его Сашá . Это она вручила мне его портрет (указывает на фотографию, лежащую на столе).
ОСКАР.
Сашá . Понятно. А когда ваша матушка покинула сей мир?
РАКЕЛЬ.
В прошлом году. (Всхлипывает). Простите, сеньор Бандерас.
Я всё еще не могу прийти в себя.
ОСКАР (сочувственно).
Конечно-конечно, не стесняйтесь! Потеря за потерей. Сначала мать, потом муж. Примите мои соболезнования, донья Ракель. Можете поплакать совершенно свободно. Мне ли не знать, как искренни женские слезы!
РАКЕЛЬ (прячет платок).
Я поклялась найти его, этого матушкиного Саша. И вот — друзья мне порекомендовали обратиться к вам. В ваше агентство. Надеюсь, теперь понятно, почему я прошу соблюдать особую деликатность. Мне бы не хотелось бросить тень на доброе имя моей матери. Она ведь в то время уже была замужем за сеньором Жуаном...
ОСКАР (подхватывает)
...Тенорио. Или Маранья. Чудно-чудно. Дон Жуан Тенорио, я знал его, Горацио... то есть, Лепорелло. О да, я знал его, дружище Лепорелло! Когда Статуя Командора за ним, все-таки, пришла, я очень переживал — ведь я сам позвал его. На кладбище. Этот каменный каннибал, это каменное чудовище, это пожатье тяжкое каменной десницы. Боже мой, как давно это было!
Ракель вскакивает.
РАКЕЛЬ (гневно).
Прекратите издеваться! Что вы себе позволяете?! Фигляр!
ОСКАР (устало).
Успокойтесь, донья Ракель. У меня такой характер. Я себе всегда всё позволяю. Особенно, когда речь идет о заказе вроде вашего. Скажите, сеньора, ваша матушка что — работала в полиции?
РАКЕЛЬ (удивленно).
С чего вы взяли? Моя мать вообще не работала. Ее муж...
ОСКАР (также).
Да-да, дон Жуан, родовитый гранд. Поместья и плантации. Доходы и слуги. Скажите, сеньора, зачем же она, в таком случае, снабдила вас фотографией из полицейского досье? (Показывает Ракель фотографию).
Ах, донья Ракель, донья Ракель, что же вы, в самом деле. Вы даже не представляете себе, сколько через мои руки прошло вот таких фотографий. И карточек к ним с отпечатками пальцев. И подробных списков особых примет.
Ракель медленно садится на стул и так же медленно опускает руку в сумочку.
(Замечая ее жест). А вот это лишнее, сеньора. Я понимаю ваше желание завершить наш разговор свинцовой точкой, но, поверьте, я это смогу сделать быстрее. У меня больше опыта и лучше реакция. Но даже если я ошибусь и промахнусь, если вы уложите меня быстрее, не целясь, прямо в лоб, — дело, которое вам поручили, останется не исполненным. И вам довольно трудно будет объясняться с теми, кто вас сюда прислал, что именно вам помешало.
Ракель вынимает руку из сумочки.
При том, что принять смерть от вашей руки, на указательном пальце которой остался надолго след от скобы пистолета, возможно, не худший вариант ухода из этого мира. Для такого беспутного малого, каким был и каким остался я.
Ракель поспешно протирает указательный палец правой руки носовым платком.
Нет, это не стирается. Рекомендую носить перчатки. Или воспользоваться театральным кремом. Впрочем, в данном случае это уже неважно. Я берусь за ваше дело, сеньора. Можете не волноваться и о моей деликатности. А когда будете связываться с Харелем, передайте от меня привет и моё восхищение его новыми агентами. Во всяком случае, их неотразимостью.
РАКЕЛЬ (возмущенно).
Какого еще Хареля? Не знаю такого.
ОСКАР (с искренним изумлением).
Как, вы не знаете Хареля? Исера Хареля, начальника израильской разведки «Мосад» ? Боже, куда катится мир... Быть сотрудницей самой эффективной разведслужбы в мире — и не знать, кто ее возглавляет... Не знать собственного начальника ! (Внезапно успокаивается). Ну, не знаете — и не знаете. Подумаешь, эка важность! Его знаю я, так что привет ему, всё-таки, передайте. От Оскара Бандераса, старого, старинного знакомого. Можно сказать, друга. (Встает). Не смею вас больше задерживать, сеньора. Очень, очень рад был с вами познакомиться. Приглашаю вас сюда ровно через месяц, шестого августа. Думаю, мне будет, что вам рассказать. Сумма гонорара вам, разумеется, известна.
Ракель растеряна. Она поднимается из кресла, машинально протягивает Оскару руку для поцелуя. Поспешно отдергивает руку. Оскар решительно берет ее за руку и, преодолевая несмелое сопротивление Ракель, целует ей руку.
РАКЕЛЬ (с неожиданной робостью).
Всего хорошего, сеньор Оскар. Вы меня удивили, признаюсь. А это удавалось не каждому мужчине. До встречи через месяц. Конечно, я приду сюда шестого августа. Шестого августа. Непременно. И — да, я тоже надеюсь, что у вас будут новости для меня. Хорошие новости. Для меня (Пауза). Для нас.
ОСКАР.
Можете не сомневаться.
Кивнув и изо всех сил стараясь восстановить внезапно утраченный гордый и неприступный вид, Ракель направляется к выходу. Ее рука вновь опущена в сумку. В сумку, где, как правильно предположил Оскар, лежит небольшой дамский револьвер, стреляющий почти бесшумно.
(С неожиданной теплотой в голосе). Всего хорошего, гверет Ракель!
Ракель на мгновение замирает, поворачивается к Оскару. И вновь убирает руку из сумочки. Неожиданно улыбается.
РАКЕЛЬ.
Всего хорошего, адон Оскар!
Уходит. Оскар некоторое время смотрит ей вслед, затем берет со стола оставленную фотографию «Сашá», внимательно ее разглядывает.
ОСКАР (с холодной ненавистью).
Похоже, мы, все-таки, встретимся. Как говорится, гора с горой не сходятся, а человек человеку голову всегда откусить сможет. Так сказать, Хомо хомини нет и в помине. Вы ведь учили латынь? В гимназии, верно? Хотя нет, это даже не Хомо хомини. Как там зовут этих очаровательных насекомых? У которых самка непременно откусывает самцу голову? Мантис религиоза? Богомол религиозный. Хорошее уточнение: не просто богомол, не просто Мантис, но — Религиоза, религиозный. Ибо можно быть богомолом, но при этом не быть религиозным. Так же, как человек. Хомо сапиенс. Человек разумный. Можно быть Хомо, человеком — и не быть сапиенсом, разумным. Вот-вот. Хомо хомини Мантис эст. Человек человеку — бо-го-мол. (Бросает фотографию на стол, поворачивается к портрету красивой молодой женщины, висящему над его креслом; другим тоном, мягким и грустным). Ну, что, любовь моя? Удача нам улыбнулась. Но что такое удача? Что, в самом деле, стоит называть удачей? Неужели вот это? Тем более — улыбкой удачи... (Качает головой). Как же странно улыбается она, эта удача. Какой щербатой, кривой выглядит сегодня ее улыбка. Но, может быть, такая улыбка предназначена ею только для меня? Может быть, другим удача улыбается иначе? Лучезарнее? (Вздыхает). Как бы я хотел, чтобы и мне удача улыбнулась по-настоящему. И не сейчас — зачем мне сейчас ее улыбка, что мне с нею, с этой улыбкой удачи делать? Улыбка удачи. Бона фортуна рисус. Нет — тогда, пятнадцать лет назад. Тогда, тогда, моя любовь, моя единственная любовь. Моя девушка с волосами цвета осенней листвы. Моя Девушка-Осень... (Садится за стол, ставит перед собой женский портрет).
Лето еще, но деревья давно пожелтели.
Тянутся к небу дымов серебристые струи.
Ветер вечерний качает пустые качели,
Перебирает прозрачно звучащие струны.
Над облаками мерцают беззвучно зарницы,
Я прохожу по дорожке до самой ограды
Девушка-Осень, с глазами испуганной птицы,
Тихо танцует в тени деревянной эстрады.
Редкая зелень, белесая нить паутины,
Горечь костра добавляется в горечь озона.
Не удается закончить простую картину:
Падают листья не вовремя, не по сезону.
И улетают по ветру пустые страницы,
Я погружаю лицо в сердцевину потока.
Девушка-Осень, с глазами испуганной птицы,
Передо мною сегодня явилась до срока.
Что-то тревожно от странного этого взгляда.
Тени бегут по траве, добегают до края.
В желто-зеленой пустыне безмолвного сада
Кружатся листья, знакомую пьесу играя.
В призрачном золоте тают знакомые лица.
И опускает на плечи холодные руки
Девушка-Осень, с глазами испуганной птицы —
Память о прежней, предвестница новой разлуки.
Во время исполнения песни о Девушке-Осени Оскар сидит неподвижно, словно мысленно беседует с женщиной на портрете. Свет на сцене постепенно гаснет, так что последние строки песни звучат в полной темноте.
КАРТИНА ВТОРАЯ
Горит свеча, и в отраженном свете
Теряется прозрачная луна.
Напоминают об ушедшем лете
Янтарные кристаллики вина.
Над столиком клубятся чьи-то тени,
А может просто — сигаретный дым.
Ты чувствуешь себя, как на арене,
Коверным или даже подсадным.
Смотрю я молчаливо и печально.
Я слушаю негромкие слова.
Они звучат, как водится, банально,
И не от них кружится голова.
Слова не избавляют от сомнений,
Но лишь сплетают новую главу
Из двойственности старых сновидений
И двойственности встречи наяву.
Они текут серебряной рекою.
Ты говоришь: «Любимая моя...»
Шальная ночь оформлена тоскою
И привкусом двойного бытия.
И я все жду заветного мгновенья,
Но ты, я знаю, не поднимешь глаз —
Поскольку это просто повторенье,
Поскольку это просто пересказ.
Автору хотелось бы, чтобы Песенку о банальности слов спела актриса, исполняющая роль Лауры. Но я не настаиваю на этом.
Как уже было сказано, со времени предыдущего действия прошел ровно один месяц. Декорация та же, что и в первой картине — офис детективного агентства «Бандерас: Корнос э Каскос».
Впрочем, есть два изменения. Над креслом директора больше не висит портрет молодой женщины — зато на его столе, повернутая задней стороной к зрителям, стоит чья-то фотография, и можно предположить, что это тот самый женский портрет.
Второе отличие — пустой стул, стоящий почти посередине сцены — тот самый стул, с которым Оскар Бандерас танцевал в Прологе.
Когда открывается занавес, Бандерас стоит у столика секретарши, приложив к уху телефонную трубку. В другой руке он держит букетик цветов.
ОСКАР.
Да. (Пауза). Да. (Пауза). Нет. (Пауза). Да. (Пауза). Ну, автокатастрофа. (Пауза). Как обычно. (Кладет трубку, проходит за свой стол, садится, напевает). Матчиш — прелестный танец. Там-та-ра-ра-ра-рам. Доброе утро! Сегодня шестое августа тысяча девятьсот пятьдесят шестого года. Восемь часов одна минута. И это — голос Рио-де-Жанейро, лучшего города на свете! И, пока наш президент Жоселину Кубичек да Оливейра, да хранит его Святая Мария от всех бед, не достроил своё детище, Рио-де-Жанейро — всё еще столица лучшей в мире страны — Бразилии. (Включает радио).
ДИКТОР (профессионально весело).
Доброе утро! Сегодня шестое августа тысяча девятьсот пятьдесят шестого года. Восемь часов одна минута. И это — голос Рио-де-Жанейро, лучшего города на свете! И, пока наш президент Жоселину Кубичек да Оливейра, да хранит его Святая Мария от всех бед, не достроил своё детище, Рио-де-Жанейро — всё еще столица лучшей в мире страны — Бразилии. Наша столица нашей страны, друзья! А новости сегодня — одна дру...
ОСКАР (выключает радио).
Не понимаю! Ну, хотя бы изредка меняли диктору текст! Ну, что-нибудь этакое. (Встает в позу чтеца-декламатора и говорит, подражая профессиональному диктору). Сеньоры и сеньоры, доны и доньи, сегодня — вы не поверите — сегодня, наконец-то, шестое августа тысяча девятьсот пятьдесят шестого года. Кто-нибудь из вас, доны и доньи, кто-нибудь из вас каких-нибудь пятнадцать лет назад надеялся дожить до этого дня? Я — нет. Но мы дожили, мы живем в пятьдесят шестом году, в городе, который кишмя кишит мошенниками, аферистами, проститутками и грабителями, — и, тем не менее, является лучшим городом в мире! (Обычным тоном). Ну вот, что-то в таком роде. Стоит над этим подумать. Мне почему-то кажется, что моя карьера частного детектива близится к закату. К завершению. Почему бы мне не стать диктором? Чем я хуже этих напыщенных гусей?
Вбегает Лаура.
Лаура, вот и вы, доброе утро! Скажите, сеньорита, из меня получился бы диктор?
ЛАУРА.
Простите, сеньор Бандерас, я снова опоздала... (Непонимающе). Что вы сказали? Какой диктор?
ОСКАР (вручает ей букетик).
Обыкновенный. Радиодиктор. «Говорит Рио-де-Жанейро! На наших курантах шесть часов пятнадцать минут. Температура воздуха близка к абсолютному нулю, и только я, ваш неподражаемый Оскар Бандерас, могу отогреть ваши замерзшие сердца, сеньоры!»
ЛАУРА (смеется).
Сеньор Оскар, из вас получился бы прекрасный диктор! Но зачем? Неужели вам бы понравилось каждый день говорить одно и то же? Неужели вам понравилось бы, чтобы ваш голос у всех ассоциировался бы только с температурой воздуха и коррупционными скандалами? (Садится за свой столик, ставит букетик в вазочку; проверяет пишущую машинку, прячет сумочку в стол). Я в это не верю! (Снимает трубку, набирает номер, в трубку). Агентство «Бандерас: Корнос э Каскос». Мы никогда не спим! Сеньор Сантуш? Вы просили сообщить, когда мы сможем вас принять. Завтра вас устроит? Очень хорошо!
ОСКАР. Вы правы, сеньорита. Этого мне было бы мало. Но я могу стать, например, адвокатом! Или министром! Или (заговорщически понизив голос) даже президентом.
Лаура смеется.
Да-да, у меня много разнообразных способностей, о которых вы даже не подозреваете. Однажды в одной деревне мне пришлось стать даже Иисусом Христом! (Принимает позу Христа на кресте — раскидывает руки в стороны и роняет голову на грудь). Я кормил пятью хлебами кучу народа! Я был даже лучше, чем он.
Я занимался этим не единоразово — целую неделю. Потом, правда, местный богач не досчитался нескольких мешков зерна, но это уже другая история.
Лаура испуганно крестится.
Не волнуйтесь, это было очень давно, в другой жизни и в другом мире.
ЛАУРА (строго).
Не кощунствуйте, сеньор. Никто не может быть Спасителем, он — один, один-единственный! (Снова крестится, целует крестик, висящий на ее шее). Простите, сеньор Бандерас, но я не люблю шутки над Писанием и, тем более, над Господом нашим Иисусом Христом.
ОСКАР.
Вы правы, сеньорита. Какой из меня Христос? Никого не воскресил, только хоронил, хоронил, хоронил. Ни одного ученика не оставил. Да и возраст, возраст, сеньоры мои! Ему-то было всего лишь тридцать три года, а мне, а мне скоро шестьдесят. Пора на пенсию. Или на кладбище. И если меня распнут, вряд ли я воскресну. (Смотрит на женский портрет, стоящий на письменном столе). Вот она, к примеру, была святой женщиной. Святой! Но и она не воскресла. Увы. А я... Нет, конечно, я не Христос. Я даже разучился чтить уголовный кодекс. Кстати, сеньорита, не надо больше повторять девиз: «Мы никогда не спим!» Это девиз знаменитого международного детективного агентства, основанного Аланом Пинкертоном.
ЛАУРА (растерянно).
Но, сеньор Бандерас, это же вы сами его придумали...
ОСКАР.
Не столько придумал, сколько стянул у знаменитых сыщиков. Точнее, просто перевел их девиз с английского языка на португальский. Вместо «Ви невер слип» получилось «Нос нунка дормйнус». Просто, не правда ли? Да, просто. Очень просто оказаться оригинальным, заимствуя мысли и слова в другом языке. Да-да, при всей моей кажущейся честности, я тот еще плут. Не волнуйтесь, дорогая Лаура, я вас нисколько не виню. Просто прошу. Почему-то именно сегодня мне хочется быть действительно честным. Наверное, старею. Болезненное стремление к честности — признак приблизившейся старости. Что же, всё верно — я и в самом деле постарел. Так что — мы отказываемся от чужого девиза и перестаем выдавать его за свой.
ЛАУРА (так же).
Если вы так считаете, то, конечно, я больше не буду произносить этот девиз. Хотя он очень нравится нашим клиентам. А чем же заменить? Все-таки, для агентства желателен девиз, хорошо запоминающийся.
ОСКАР.
Ну, например... (Задумывается). Например — «Мы защитим вас не только от врагов, но и от друзей!» Что скажете?
ЛАУРА.
Не знаю. Мне кажется, это слишком... слишком цинично, сеньор Бандерас.
ОСКАР.
Людям нравится цинизм, сеньорита. Я давно это заметил. Цинизм, дорогая Лаура, это другое имя честности. А стремление к честности... Впрочем, об этом я уже говорил.
ЛАУРА (твердо).
Я так не думаю.
ОСКАР.
О чем не думаете?
ЛАУРА.
Я не думаю, что цинизм и честность одно и то же. И что людям нравится цинизм. Мне, например, он нисколько не нравится.
ОСКАР.
Просто вы молоды. А я — нет. (Вздыхает). Впрочем, и об этом я уже говорил. Что же это я сегодня — всё повторяюсь и повторяюсь... Оставим этот разговор, дорогая Лаура, перейдем к нашим текущим делам. Прошу вас, проверьте по записям — что у нас намечено на сегодня?
ЛАУРА (с облегчением — ей явно не нравился разговор, затеянный Оскаром).
Одну минутку, сеньор Бандерас... (Листает журнал записей). Вот, на сегодня у нас визит доньи Ракели ду Каштру (недовольно фыркает). На десять утра, скоро она прибудет. Кроме того, после нее вы просили записать на приём некоего сеньора Ломбо. Я записала, но не знаю...
ОСКАР.
Ломбо, думаю, можно вычеркнуть. Донью Ракель мы примем, разумеется. Ведь сегодня я должен отчитаться перед нею о проделанной нашим агентством работе. (Из стопки лежащих на столе папок берет верхнюю). Что ж, отчитаемся. (Раскрывает папку, берет лежащий в ней листок, читает про себя). Так, ага, ага, всё верно. (Кладет листок, берет следующий, читает про себя). Ну, это неважно. Хорошо. (Откладывает листок в сторону, Лауре). Что там еще? Кто еще жаждет сегодня воспользоваться услугами нашего проницательнейшего бразильского Шерлока Холмса? Кому еще понадобились мои необыкновенные способности и уникальный жизненный опыт?
ЛАУРА.
Тут вы сделали непонятную запись, сеньор Бандерас. Видимо, когда я уже ушла. Вот, видите: «Финита ля комедиа». О какой комедии речь?
ОСКАР.
Я вам позже непременно объясню. Непременно. (Пауза; смотрит на часы). Лаура, дорогая, я забыл купить по дороге...
ЛАУРА.
Сигары.
ОСКАР (с облегчением).
Сигары, совершенно верно. (Улыбается). Вас не затруднит...
ЛАУРА.
Они в правой тумбе вашего стола, сеньор Бандерас.
ОСКАР (разочарованно).
Что вы говорите! А я и не заметил. Прекрасно. (Вынимает из тумбы коробку сигар, со вздохом кладет ее на стол перед собой). Действительно.
ЛАУРА.
Костариканские, как вы любите.
ОСКАР.
Да-да, вы очень внимательны, сеньорита. Но, кроме того, я забыл купить свежие газеты. Понимаете, мне просто необходимо читать по утрам свежие газеты.
ЛАУРА.
Я купила. На всякий случай. (Достает из сумочки сложенные газеты). Что-нибудь еще? (Кладет их на стол перед Оскаром). Вашего любимого кроссворда сегодня нет, но есть объявления о пропаже трех собак, двух мужей, одной невесты. И четыре некролога.
Входит Ракель ду Каштру. Останавливается у входной двери.
(При виде клиентки). Совсем забыла! Сеньор Бандерас, не могли бы вы отпустить меня на пару часов? Я обещала маме прогуляться с ней по магазинам.
ОСКАР (с облегчением).
Конечно, конечно, дорогая! Вы можете быть совершенно свободны сегодня. Не только пару часов. Передайте вашей матушке мои искренние пожелания здоровья и благодарность за то, что она вырастила такую замечательную, такую удивительную дочь, как вы. Благодарю вас, Лаура!
ЛАУРА (проходя мимо Ракели, с любезной улыбкой).
Здравствуйте, донья Ракель ду Каштру. Мы вас уже заждались! До свиданья, донья Ракель ду Каштру! Вы чудесно выглядите. Для своих лет, разумеется! Вам ведь еще нет пятидесяти? (Выходит, гордо вскинув голову).
РАКЕЛЬ (озадаченно).
Мне кажется, я не очень нравлюсь вашей помощнице.
ОСКАР.
Это ревность. Увы, донья Ракель, вынужден признаться. Я не единожды оказывался поводом для вражды представительниц прекрасного пола. Домработницы, домохозяйки и даже — вы не поверите: одна очаровательнейшая женщина-зубной техник, нежная и удивительная. А старые девы! Боже мой, старые девы! А вдовы ветеранов мировых войн! Вдовушки с неиссякаемым фонтаном чувств, знойные, словно сельва в разгар лета. Боже мой, сколько их было... Право, донья Ракель, будь я хоть чуточку менее скромен, я бы, наверное, возгордился. Но — я человек скромный. Не знаю, что они во мне находили? Может быть, их пленяло моё умственное превосходство над окружающими? Или моя необыкновенная отзывчивость? Это возможно, да. Вполне возможно. Прошу вас, сеньора ду Каштру. Вы чудесно выглядите.
РАКЕЛЬ (садится в кресло для посетителей).
Благодарю, сеньор Бандерас, вы очень любезны.
ОСКАР.
Слушаю вас, сеньора, внимательнейшим образом вас слушаю!
РАКЕЛЬ (с улыбкой).
О Рио, Рио!
Но это я вас слушаю, сеньор Бандерас! Вы обещали предоставить мне шестого августа исчерпывающую информацию о...
ОСКАР (подхватывает).
О вашем незабвенном биологическом отце по имени Александер Брюстштюк, он же — Алехандро Ломбо. Там, правду сказать, имеется еще с полдесятка имен, но это уже не столь важно. Очень симпатично, например, звучит месье Александр Жан де Пуатрин, французский дворянин, родившийся в городке Виль-де-Мернуар. Или сеньор Алессандро Джованни ла Петто, итальянский коммивояжер. А где наш коммивояжер родился? (Смотрит в лежащий перед ним листок). А родился он где-то на берегу Адриатического моря, в рыбацкой, как я полагаю, деревушке Вилладжио-Марнеро. Ну, и так далее, я предоставлю вам полный список, не благодарите. Что-то, разумеется, упущено, но можно восстановить. Уверен, что если бы он появился где-то в Норвегии, в норвежском паспорте он бы звался Александер Брист. Прошу вас, сеньора (передаёт Ракели листок со списком фамилий).
РАКЕЛЬ (рассеянно просматривает список).
Это, конечно, очень важно, но нельзя ли узнать, например, его адрес? Я имею в виду — нынешний адрес, по которому он проживает в Рио-де-Жанейро, а не проживал когда-то во всех этих моряцко-рыбацких деревнях на морском берегу.
ОСКАР.
Разумеется, можно, сеньора. Его нынешний адрес — кладбище Святого Жуана Крестителя. Тринадцатая аллея, третья могила справа. Мир праху его.
РАКЕЛЬ (ошеломленно).
Что ? Кладбище ?!
ОСКАР.
Именно так. Кладбище, донья Ракель. С прискорбием вынужден вам сообщить, что ваш непутевый отец оставил наш бренный мир. Смерть его была легкой и почти мгновенной. Он попал под грузовик и скончался, не приходя в сознание, еще до приезда санитаров и полиции. Водитель, виновник прискорбного происшествия, тоже не стал их дожидаться. Увы, такова жизнь. И такова смерть тоже. Примите мои соболезнования, донья Ракель.
РАКЕЛЬ (так же).
Не может быть! Я не верю! Этого просто не может быть! ОСКАР.
Вот, извольте взглянуть. Это копия муниципальной справки о смерти сеньора Алехандро Жуанну Ломбо, семидесяти трех лет. Кстати, он был вдовцом. Насколько мне удалось узнать, еще и бездетным. Вот справка с места захоронения. Как видите, всё, как я сказал. Тринадцатая аллея, третья могила справа. А вот, смотрите, фотография надгробья. Видите, здесь даты: «20 мая 1883 года — 6 июля 1956 года». Как обидно — не дождаться встречи с дочерью буквально несколько дней. И еще, вот тут, видите? «Реквиесче ин паче». Латынь. «Покойся с миром». Он был католиком?
РАКЕЛЬ (думая о своем).
Что? Католиком? Понятия не имею. Ах, да какая разница!
ОСКАР.
Никакой, вы правы. Ровным счетом, никакой разницы. Как говорил один мой друг... э-э... впрочем, неважно, скорее всего, мой друг ничего не говорил по этому поводу.
РАКЕЛЬ (растерянно).
Но как же так?! Когда это случилось?! Когда он погиб?!
ОСКАР.
Поразительное совпадение, сеньора. Я же говорю, не дождался всего лишь один месяц. Он погиб в тот день, когда вы впервые переступили порог моего агентства. Шестого июля. Ровно месяц назад. Какое ужасное совпадение.
РАКЕЛЬ.
Невероятно! Просто невероятно!
ОСКАР.
Поверьте моему жизненному опыту, донья Ракель, невероятные вещи в мире случаются куда чаще, чем вероятные. А все вместе, вероятности и невероятности, сплетаются в бесконечную ленту дней и событий. Ленту сизую, словно дым и тянущуюся из чужого прошлого в наше будущее. И это, представьте себе, иногда надоедает. Во всяком случае, лично мне надоело — в той же степени, как может надоесть прошлогодний снег.
РАКЕЛЬ (раздраженно).
При чем тут какая-то лента? Какой-то дым? При чем тут прошлогодний снег? Я вас не понимаю, сеньор Бандерас. Вы говорите загадками.
ОСКАР.
Ничего удивительного. Я и сам не всегда себя понимаю. Но я вовсе не говорю загадками. Это жизнь говорит загадками — с нами, моя дорогая донья Ракель ду Каштру.
Из чужого прошлого сизой лентой тянется
череда дымящихся, пляшущих колец,
и нигде не сказано, что кому достанется,
никому неведомо, близок ли конец.
Чей-то голос ласковый в ночь мою вплетается,
Тихая мелодия щеки холодит.
То ли кто-то молится, то ли кто-то мается,
то ли кот загадочно на меня глядит.
Ах, какие, ангел мой, слышал я истории!
Будто гвозди острые в старом сапоге.
Эти притчи старые, эти аллегории —
каждому по ордену, каждой по серьге
Голоса минувшего слушать и разгадывать
символов и образов сумасшедший бег...
Что-то мне наскучило каждый раз разглядывать
из окна вчерашнего прошлогодний снег.
РАКЕЛЬ.
Что же мне делать?
ОСКАР.
Насколько я знаю ваше начальство, остается лишь одно. Доложить чистую правду. Это ведь так просто — сообщить чистую правду. Я представил вам документы, вы, в свою очередь представите их выше по инстанции. Я могу, конечно, разыскать водителя, совершившего этот наезд...
РАКЕЛЬ (с надеждой).
Да-да, разыщите его! И сообщите мне его адрес, обязательно!
ОСКАР (продолжая)
... но это займет немало времени, ведь мне и полиции известно лишь, что сеньора Ломбо сбил грузовик синего цвета. А вы знаете, сколько в Рио-де-Жанейро синих грузовиков?
РАКЕЛЬ (мрачно).
Догадываюсь.
ОСКАР.
Нет, не догадываетесь. Около пятидесяти тысяч. Синих. Грузовиков.
РАКЕЛЬ (берет себя в руки).
Понятно. Нет, пожалуй, в таком следствии смысла немного. (Раскрывает сумочку). Сколько я вам должна, сеньор детектив?
ОСКАР.
Нисколько, донья Ракель, нисколько. Я ведь не выполнил ваше поручение. Я не нашел сеньора Ломбо. (Пауза). Вашего отца. Вы заказали мне поиск живого человека. Я же представил вам бумаги на покойника. Согласитесь, живой человек и покойник — это разные объекты следствия. Иногда они похожи, но есть и немаловажные отличия. Иными словами, я нашел не тот объект. Так что ваши деньги остаются при вас. А документы можете считать моим подарком. Компенсацией за неудачу следствия. И покончим с этим, сеньора.
РАКЕЛЬ.
В таком случае (встает из кресла) мне остается лишь поблагодарить вас за старания и попрощаться. Всего хорошего, дон... адон Бандерас (протягивает ему руку).
ОСКАР (тоже встает, склоняется над ее рукой).
Всего хорошего, донья... гверет ду Каштру. Обращайтесь, в случае необходимости.
РАКЕЛЬ.
Непременно!
Уходит. Оскар смотрит на часы.
ОСКАР (про себя).
Все-таки, я уложился. Слава богу. Надеюсь, они не столкнутся в дверях. (Возвращается на место, напевает). Матчиш, прелестный танец, та-рам-та-ра-ра-ра... ( Открывает коробку сигар, берет одну). Как жаль, что я бросил курить. (С наслаждением нюхает сигару, кладет ее в коробку). И пить. И увлекаться женщинами. Всё прошло. Всё должно пройти, рано или поздно.
Звонок во входную дверь
Ну, вот и он. По-прежнему, пунктуален. (Кричит). Входите, не заперто!
Входит Алехандро Ломбо. Останавливается у двери. Онмрачен и встревожен, хотя старается не подавать виду.
ЛОМБО.
Мне нужен сеньор Бандерас.
ОСКАР (широко улыбаясь).
Сеньор Алехандро Ломбо?
ЛОМБО.
Да, это я.
ОСКАР (улыбаясь еще шире).
Он же герр Александер Брюстштюк?
ЛОМБО (раздраженно).
Не понимаю, о чем вы!
ОСКАР (также).
Ах, да! Он же — Алессандро де Петто?
ЛОМБО.
Не понимаю, о чем вы! Похоже, мне лучше уйти. (Поворачивается к выходу).
ОСКАР.
Куда же вы, сеньор Ломбо? Вам нечего спешить. «Мосад» за вами сам придет.
ЛОМБО.
«Мосад»? Какой «Мосад»? Что вынесете?
ОСКАР.
«Мосад» — это такая разведслужба. Израильская. Знаете? Очень эффективная. Очень. В настоящее время они по всему свету разыскивают военных преступников. Так сказать, лиц, совершивших преступления против человечности. (Смеется). Странное определение, правда? Как будто человечность — нечто одушевленное. Но ведь человечность — нечто эфемерное, неопределенное, некое качество, которое никто никогда не видел, не слышал. Не осязал и не нюхал. Да вы проходите, сеньор Ломбо. Садитесь вот в это кресло, в ногах правды нет. Сигару? Кофе?
Ломбо, словно загипнотизированный болтовней Бандераса, медленно подходит к креслу для посетителей, садится.
(Интимным шепотом). Кстати, каких-то пятнадцать минут назад в этом кресле сидел представитель «Мосада». Вернее, представительница.
Ломбо вскакивает.
Да, очаровательная представительница «Мосада». Я убедил ее в том, что вас нет на этом свете, и она ушла. Несколько огорченная этой информацией. Так что — смело садитесь, берите сигару. И поговорим.
ЛОМБО.
Я не курю.
ОСКАР.
Это замечательно, а то я не выношу запах сигарного дыма. Это помешало мне в свое время сыграть в шахматы с Хосе Раулем Касабланкой. Он имел привычку обкуривать соперников, причем использовал для этого самые дешевые, самые вонючие сорта сигар.
ЛОМБО (раздраженно).
Послушайте, я не знаю, что здесь делаю. В течение последнего месяца я получил несколько странных писем (вынимает из кармана пиджака несколько распечатанных конвертов). Какая-то ерунда в них написана, но в конце каждой сказано: «Вам надлежит обратиться в агентство “Корнос э Каскос”, которое находится по адресу Куо Валенсу, пятнадцать, к частному детективу Оскару Бандерасу» ».
ОСКАР (сухо).
Позволите взглянуть?
Ломбо отдает ему письма.
(Читает). Так... Ага... «Если рассудок и жизнь дороги вам, держитесь подальше от торфяных болот». Да-да, «...и обратитесь в агентство “Корнос э Каскос”, которое находится по адресу Куо Валенсу, пятнадцать, к частному детективу Оскару Бандерасу» ... Да, это наш адрес, всё верно. А Оскар Бандерас — это я, очень приятно. А здесь что? Так... «Энэ, бэнэ, рабэ, квинтер, финтер жабэ». Очень интересно. И тоже в конце: «Вы просто обязаны обратиться в агентство “Корнос э Каскос”, которое находится по адресу Куо Валенсу, пятнадцать, к частному детективу Оскару Бандерасу». Совет разумный. Кто бы его ни давал, свет разумный. Что у нас еще? «Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана, буду резать, буду бить — пока вы не обратитесь в агентство “Корнос э Каскос”, которое находится по адресу Куо Валенсу, пятнадцать, к частному детективу Оскару Бандерасу». Удивительно точные послания. Вот и четвертое, смотрите-ка, четвертое письмо. Что здесь у нас? Да, «я из лесу вышел, зашел и вернулся, ходил бы по кругу, как старая лошадь — когда бы меня не надоумили обратиться в агентство “Корнос э Каскос”, которое находится по адресу Куо Валенсу, пятнадцать, к частному детективу Оскару Бандерасу». Я тоже так думаю.
К пруду... Командовать парадом... Да-да, апельсины... Бочки... Всё верно, ровно четыре письма... (не отрываясь от чтения, к Ломбо). Александр Иванович, так сколько, говорите, будет пять тысяч семьсот двадцать три умножить на две тысячи восемьсот девятнадцать?
ЛОМБО (механически).
Шестнадцать миллионов сто тридцать три тысячи сто тридцать семь... (Вскакивает). Как вы меня назвали?!
ОСКАР (не поднимая головы).
Когда-то, в другой жизни, я уже говорил вам, что вы произошли не от обезьяны, как все люди, а от жвачного животного. Например, коровы. Медленно соображаете. (Достает из ящика стола «командорскую» фуражку, ту самую, которая была при нем в Прологе, водружает на голову).
Ломбо обессиленно опускается в кресло.
ЛОМБО (шепотом).
Бендер.
ОСКАР.
Он самый. Остап Бендер.
Надеюсь, что с этого момента зрителям станет понятно, почему в тексте, то тут, то там появляются (и будут появляться) цитаты из «Двенадцати стульев» и «Золотого теленка».
(С любезной улыбкой). Но вы можете называть меня по-прежнему — Оскар Бандерас, если вам так удобнее. Частный детектив Оскар Бандерас, к вашим услугам. Да, это я. Здравствуйте, гражданин Корейко. Здравствуйте, Александр Иванович. Не могу сказать, что очень рад вас видеть. Не очень. Но — рад.
ЛОМБО (обреченно).
Я должен был обратить внимание на название вашей конторы. «Корнос э Каскос»! Это же...
ОСКАР.
... «Рога и копыта». В переводе с португальского. Совершенно верно. Насколько загадочнее и, я бы сказал, экзотичнее это звучит на португальском языке, правда? Я тут подумал: у меня была прекрасная контора в Черноморске, успешно справлявшаяся с делами. Например, с расследованием ваших мошеннических подвигов. Почему бы не возродить ее здесь, в городе моей хрустальной мечты? И я просто перевел название черноморской конторы и назвал так контору новую. Детективное агентство. Собственно говоря, вы ведь сделали то же самое — перевели свою фамилию на португальский. А до того — на немецкий, на итальянский, на французский. И точно так же — название Черноморск. Ей-богу, это так банально! С фантазией у вас, гражданин Корейко, тоже слабовато.
ЛОМБО (ворчливо).
Кто бы говорил. Много ли фантазии потребовалось, чтобы из Остапа Бендера стать Оскаром Бандерасом?
ОСКАР.
Ваша правда, не буду спорить. Тем не менее, без подсказки (протирает рукавом козырек фуражки) вы догадаться не смогли.
ЛОМБО (раздраженно).
Потому что меня сбили с толку ваши дурацкие письма!
ОСКАР (смеется).
Дважды упасть в одну и ту же яму — это про вас, Александр Иванович. Но, поверьте, у меня были веские причины действовать именно так. Вот скажите, гражданин Корейко, если бы я надел полицейскую фуражку (меняет командорскую фуражку на синюю фуражку полицейского) и пришел к вам домой, на Куо де Сан Педро, кажется? (Смотрит в записи). Да, на Куо де Сан Педро, дом шестнадцать, вход со двора, квартира пятнадцать. Так вот, пришел бы я к вам в таком вот виде (встает из-за стола, подходит к Ломбо), и что? Стали бы вы со мной говорить, сеньор Ломбо?
Ломбо фыркает.
ЛОМБО (сердито).
Вы похожи на полицейского, как я — на митрополита Евлогия.
ОСКАР (с искренним огорчением).
Даже в этой фуражке?
ЛОМБО.
Особенно в этой фуражке. Господи, ну что за вечный маскарад, что за любовь к карнавалу?! Вы же уже немолоды, откуда эта вечная тяга к мальчишеству?!
ОСКАР (с улыбкой напевает, прищелкивая пальцами).
«Я в Рио-де-Жанейро приехал на карнавал, прекраснее столицы я в мире не видал, прекраснее столицы я в мире не видал...»
ЛОМБО (вскакивает, возмущенно).
Прекратите, наконец! Вы хотели меня видеть только для того, чтобы осыпать дурацкими шутками? В таком случае, я, пожалуй, пойду.
ОСКАР (безмятежно).
Идите. Дверь не заперта, я вас не собираюсь задерживать. Путь свободен, сеньор Ломбо.
Ломбо колеблется. Помедлив немного, снова садится. Виду него, как у бизнесмена, которого вот-вот объявят банкротом.
(Кивает). Конечно. Я так и думал. Говорите, маскарад? Карнавал? А жизнь — она ведь и есть карнавал. Особенно по ночам. Мрачный, темный карнавал, в котором мы с вами пляшем вслед за остальными. Пляшем — и не можем ни остановиться, ни вырваться из хоровода. Потому что это хоровод судьбы. Вы верите в судьбу, Александр Иванович? Верите ли вы в неизбежность предначертанного? Я верю.
Гуляет непутевая судьба
От двери к двери и от дома к дому.
Кого-то избавляет от горба,
Кому-то дарит странную истому.
За нею вьются призраки гурьбой,
Качаются рессорные кареты.
Опутаные темной ворожбой,
Теряются подростки и поэты.
Над улицей спирали темноты
Вращаются колесами Фортуны.
Уходят музыканты, а шуты
Грохочут в бубны, обрывают струны.
Клубятся облаками над и под
Бессвязные, бессмысленные речи.
И увлекает этот хоровод,
Разлуки предвещая — и невстречи.
А на рассвете гаснут фонари,
И звуки растворяются в тумане,
И в блеске неестественной зари
Куда-то исчезают горожане.
И плавают обрывки чьих-то снов,
Остатки снов, причудливо игравших...
А по дороге ходит Крысолов,
Разыскивая спящих и отставших.
ЛОМБО (с досадой).
Что за чушь, господи... Фуражки, маски, карнавалы. При чем тут Крысолов? Какие призраки? Что за сны?
Оскар небрежно бросает фуражку на стол.
ОСКАР.
И черт с ней, с фуражкой, в конце концов. Крысолов. Что же, что Крысолов? Возможно, Крысолов — это я. Сны — мои сны. Но — и ваши тоже, вы ведь видите сны, Александр Иванович. А призраки... Что же, и призраки скоро появятся, недолго ждать.
Берет стоящий в центре офиса стул, подтаскивает его к креслу, в котором сидит Ломбо, усаживается верхом; в его руках — пухлая папка с завязками.
Поговорим о деле. В самом деле, поговорим о деле. (Смеется). Ха, я уже стихами заговорил. Дело — в теле. Тело — в деле.
ЛОМБО (хмуро, но уже без прежнего возмущения).
Вы снова паясничаете, Бендер. Бы всегда паясничаете. Вы без этого не можете. Будьте же серьезнее, в конце концов. Объясните, что вам нужно? Для чего, зачем я вам понадобился? Я старый человек, у меня больное сердце. Я давно уже никому не нужен. И мне никто не нужен. Живу тихо, скромно. Раз в полгода могу пойти на стадион, посмотреть футбольный матч. И это — всё.
Оскар слушает, сосредоточенно глядя на Ломбо и покачивая на ладони папку — словно взвешивая ее.
ОСКАР.
Футбольный матч. Замечательная игра. Я ее терпеть не могу, а это кое-что да значит. (Кладет папку себе на колени). Как видите, я собрал на вас увесистое досье. (Показывает Ломбо папку). Вот оно.
ЛОМБО (надевает очки, вслух читает надпись на папке).
«Следственное дело Александра Корейко. Начато... Начато шестого июля тысяча девятьсот сорок первого года. Окончено шестого августа тысяча девятьсот пятьдесят шестого года». (Прячет очки). Черт знает что такое. Знал бы, что Оскар Бандерас — это вы, ни за что не пришел бы.
ОСКАР (холодно).
Пришли бы. Прибежали бы. Впрочем, почему «бы»? Вы и прибежали. Знаете, почему? Вы боялись. Вы боялись неизвестного вам Оскара Бандераса так же, как известного Остапа Бендера. Страх поселился в вашей душе задолго до того, как я прислал вам первое из четырех писем. Я это хорошо знаю, потому что здесь (поднимает папку), здесь описывается вся ваша жизнь. Нет, не вся, прошу прощения. Последние... ну, скажем, последние пятнадцать лет вашей жизни. Хотите послушать?
ЛОМБО (хмуро).
Я знаю свою жизнь без ваших подсказок. Но послушаю, черт с вами. Мне интересно, что же вы такого таинственного нашли в моей жизни? Валяйте, гражданин Бендер. Или как вас там? Ах, да, сеньор Бандерас. (Фыркает). Пфуй, как глупо звучит! (Нарочито потягивается, деланно зевает). Ох-хо-хо... Вряд ли вы расскажете мне что-нибудь интересное. Но, все-таки, любопытно, какие гадости хранятся в этом вашем досье.
ОСКАР (поправляет).
В вашем досье, герр Брюстштюк, в вашем. О да, тут много любопытного, очень много. (Развязывает тесемки на папке). Вот, например. Помните ли вы, сеньор ла Петто, шестое октября тысяча девятьсот сорок первого года?
ЛОМБО (пожимает плечами).
День как день. Наверное, самый обычный. Во всяком случае, не отложился в моей памяти. А что?
ОСКАР.
Ну, как же! Позвольте напомнить... (Берет из папки листок). Да вот же! Вот, послушайте. Так... «Бефель дес Коммандантен дес Штадт Черноморск». То есть, приказ коменданта города Черноморск. Тут всё по-немецки. Может быть, я сразу буду переводить?
Ломбо молчит.
Ну, да, я тоже так думаю. То есть, вы, разумеется, знаете немецкий язык. Но в отношении сеньоров присяжных я не столь уверен. Так что лучше переведу. «Назначить бургомистром города Черноморск господина Корейко Александра Ивановича». И вот тут (показывает), вот тут, возле печати, видите? Дата. «Шестое октября тысяча девятьсот сорок первого года». И подпись: «Комендант города Черноморск подполковник Иозеф фон Зоммерфельд». Конечно, вы помните такого подполковника вермахта? Судя по этой папке, он был вами доволен. Вот одна благодарность за его подписью, вот вторая. Вот представление к знаку отличия. Слушайте, да вы были образцовым служащим! Сеньоры присяжные! (Встает со стула и обращается к воображаемым присяжным). Вот и первое смягчающее обстоятельство. Мой подзащитный честно служил властям. Этот неопровержимый факт подтверждается не только архивными документами, но и показаниями свидетелей во время нескольких судебных процессов. Вот, например, показания бывшего полицейского из зондеркоманды «СС двенадцать Цэ», некоего Чеважевского Н. А., во время суда над военными преступниками в Черноморске, в ноябре тысяча девятьсот сорок четвертого года, вскоре после освобождения города: «Корейко пользовался особым расположением коменданта Зоммерфельда и начальника черноморского гестапо шарфюрера СС Генриха-Мария Заузе». Кстати, гражданин Корейко, вы помните Чеважевского? Вашего подчиненного? Нет?
Ломбо молчит, уставившись в пол.
Чудно. А Старохамского? Тоже нет?
Ломбо молчит.
Чудно-чудно. А Никиту Пряхина?
Ломбо молчит.
Чудно-чудно-чудно. Но уж Александра-то Дмитриевича Суховейко, старика Митрича, бывшего камердинера, служившего переводчиком в комендатуре Черноморска, вы, конечно, помните?
Ломбо молчит.
И его тоже не помните? Боже мой, какая же у вас дырявая память, дорогой подзащитный. При ваших математических способностях! (Поворачивается к воображаемым присяжным). Как видите, сеньоры присяжные заседатели, показания всех свидетелей подтверждают то, что я уже имел честь донести до вашего сведения: мой подзащитный отличался по службе истинным рвением. Почему и был отмечен как благодарностями и грамотами, так и материальным вознаграждением. О чем в деле моего подзащитного тоже есть исчерпывающие сведения. Понимаю, что в вину моему подзащитному суд непременно постарается вменить тот факт, что речь идет о благодарностях и вознаграждении со стороны властей оккупационных. Но, в конце-то концов, власть остается властью, и от порядочного человека (а мой подзащитный — человек исключительной порядочности) мы вправе ожидать безусловную лояльность к любой власти. И покажите мне, где сказано, что к чужим властям следует относиться с меньшим уважением, нежели к своей родной власти! А вот, кстати, очередное доказательство добросовестности моего подзащитного. (Взмахивает в воздухе очередным листком из папки). Угадайте, сеньоры присяжные, что я держу в руках? Правильно. Именно так, сеньоры. Совершенно верно! У меня в руках приказ о создании еврейского гетто в городе Черноморске, подписанный комендантом Зоммерфельдом, начальником гестапо Заузе — и нашим гражданином Корейко Александром Ивановичем. Подписан тринадцатого октября того же года. С момента его назначения на пост бургомистра Черноморска прошла всего неделя. И тем же днем датировано воззвание «К еврейскому населению города Черноморск», предписывающее всем евреям — а их было много в этом благословенном городе, сеньоры присяжные, их было очень много, добрая треть жителей, если не больше... Да, и обращение, подписанное моим подзащитным в бытность его бургомистром, предписывало всей этой массе людей в сорок восемь часов переселиться в специально отведенный для них район города. Если не ошибаюсь, район улиц бывшей Ленина, бывшей Октябрьской, бывшей Первомайской и бывшего бульвара Молодых Дарований. И что вы думаете, сеньоры? Они переселились. Да, все. Да, в сорок восемь часов. Вот каковы организационные способности моего подзащитного! Правда, некоторые замешкавшиеся типы подвели моего подзащитного, и их пришлось примерно наказать. Попросту говоря, расстрелять, но этим занимался вовсе не он! В обязанности гражданина Корейко входило лишь руководство самим процессом переселения. И он справился с порученным заданием блестяще, за что был, опять-таки, премирован четырехкомнатной квартирой в центре города, ранее принадлежавшей профессору Лапидусу-старшему. Замечу, что сам профессор был в числе замешкавшихся, увы. Но, повторяю, нет в том вины моего подзащитного. Нет, сеньоры! Он просто добросовестно выполнял свои обязанности. Вот что значит настоящее рвение!
ЛОМБО (раздраженно).
Профессору я изо всех старался помочь! Он вылечил меня от ишемической болезни сердца, и я был ему очень благодарен, но, в конце концов, всему есть предел! Он отказывался переселяться в гетто. Что я, по-вашему, должен был делать?
ОСКАР (подхватывает).
Да, сеньоры присяжные заседатели, что, по-вашему, должен был делать мой подзащитный? Ну, не прятать же профессора у себя... то есть, пардон, у него в квартире? Моему подзащитному оставалось лишь одно: арестовать гражданина Лапидуса-старшего Моисея Соломоновича и передать его по инстанции — сотрудникам черноморского отделения гестапо. А уж они обязаны были позаботиться о старике. (Обращаясь к Ломбо). И позаботились, верно?
ЛОМБО (безразлично).
Позаботились. Чего вы от меня хотите, Бендер? Чтобы я сказал: «Я виновен»? Чтобы я раскаялся в своих поступках? Я раскаялся. Каждую ночь я лежу без сна. Каждую ночь в моей памяти всплывают картины того страшного времени. Но что я мог сделать? Что? И потом: не всё так однозначно, Бендер. Да, с евреями ... гм-гм... с евреями получилось нехорошо. Соглашусь. Но, в конце концов, это происходило каких-нибудь полтора месяца, с октября до конца ноября. А дальше — дальше ведь есть и другая сторона. Надо смотреть и на то, что было потом. Потом! Потом я изо всех сил старался помогать людям. По мере возможностей, разумеется, ведь я не всемогущий, увы. Я помогал городу, благодаря мне починили водопровод, отремонтировали центральную улицу, открыли больницу. Больницу, Бендер! Скольким черноморцам это спасло жизнь? Там работало даже родильное отделение, Бендер! И многие из тех, кто там родился в то время — они ведь сегодня живут благодаря мне. Мне! Бургомистру Черноморска. Да, я умел находить общий язык с немцами. Да, кое-что прилипало к моим рукам, не без того. Вы просто не знаете, как воровали другие! Вы не знаете, как тот же Старохамский торговал коврами из еврейских квартир, а Чеважевский воровал хлебные пайки. Как Митрич брал взятки за подделку аусвайсов, а Пряхин, тоже за взятки, освобождал молодежь от отправки в Рейх на принудительные работы. Я ничего этого не делал, Бендер! Я, возможно, был единственным честным человеком среди всех, кто сотрудничал с оккупационными властями. Я, в конце концов, заработал в те годы язву желудка. И это плюс к сердечным приступам, которые минимум раз в неделю укладывали меня в постель, и плоскостопию.
ОСКАР (серьезно).
Я вам искренне сочувствую, гражданин Корейко. Искренне.
И знаете, почему?
ЛОМБО (подозрительно глядя исподлобья).
Почему?
Оскар медленно встает, подходит к письменному столу, кладет на стол папку со следственным делом Александра Корейко.
Завязывает тесемки. Только после этого поворачивается к Ломбо.
ОСКАР.
Помните седьмое ноября сорок первого года?
ЛОМБО.
Опять?!
ОСКАР (успокаивающе).
Нет-нет, послушайте. Я вам напомню — седьмого ноября в гетто прошла первая ликвидация. Я так понимаю — специально подгадали под очередную годовщину революции.
Ломбо опускает голову.
Я был в той, первой партии. А еще там была (поворачивает к Ломбо и к зрителям стоящую на столе фотографию — тот самый женский портрет) вот она. Узнаете?
ЛОМБО (севшим голосом).
Зося. Зося Синицкая. Боже мой, я был уверен, что она эвакуировалась ... Я бы никогда... (Умолкает).
ОСКАР.
Никогда — что? Не пустили ее в первую партию? Верю. Ведь вы когда-то были в нее влюблены и даже хотели на ней жениться. И потому — вы бы вычеркнули ее из списка евреев, подлежащих ликвидации в первую очередь. (Пауза). Вы бы включили ее только в последнюю партию. Последнюю-то партию расстреляли через месяц после первой. Подумать только — вы могли подарить любимой девушке целый месяц жизни! Да, это щедро. Это настоящая щедрость, царская щедрость. Я не шучу, Корейко, я сейчас серьезен. Очень серьезен. Так вот, там, за городом, в Драконьей балке — вы ведь помните Драконью балку, Корейко, правда? — в Драконьей балке, стоя над свежевыкопанным рвом, я смотрел на вас. Вы стояли чуть в стороне от полицаев, и изо всех сил старались выглядеть спокойным. Как будто всё происходящее вас не касается. Да-да, я видел, как трудно это вам давалось. Зося в ту последнюю минуту держала меня за руку. И когда каратели по команде вскинули винтовки, она непроизвольно и очень сильно дернула меня. От неожиданности я упал в ров, не успев ничего понять, упал за секунду до выстрела. Ударился затылком о камень и потерял сознание. Но остался целёхонек, без дырки от пули, без единой царапины. Не считая, конечно, здоровущей шишки на затылке.
ЛОМБО.
Так вот, значит, почему вы уцелели...
ОСКАР.
Да, Александр Иванович, вот почему. Меня спасла Зося Синицкая. Моя любимая, моя дорогая Зося. Моя нежная и удивительная подруга. Моя жена. Самой ей спастись не удалось.
ЛОМБО.
Понимаю, что это, наверное, неуместно, но примите мои соболезнования.
ОСКАР.
Действительно, неуместно. Да и ни к чему. Так вот, гражданин Корейко, когда я ночью выбрался из того рва, первой моей мыслью было найти вас и задушить. Своими собственными руками, вот этими! (Поднимает вверх руки, растопырив пальцы).Убить. А потом — плевать на всё.
ЛОМБО (с усмешкой).
Что ж не убили, Бендер? Пороху не хватило?
ОСКАР.
Пороху? Нет, пороху бы мне вполне хватило, уверяю вас. Злости и решительности тоже. Но... Я был слаб после удара о камень, после того, как выбирался из-под горы мертвых тел. Скорее всего, хотя пуля меня миновала, я остался бы там, вместе с ними со всеми. С Зосей, с ее отцом — моим свекром, ребусником. С Бомзе, любителем домашних котлет. С окончательно выжившим из ума стариком Кукшкиндом. С зиц-председателем Фунтом — ему было уже девяносто семь лет, Корейко! Вот кому я завидовал. Он задолго до того впал в детство. Ничего не понимал, ничего не слышал, все время улыбался. Я бы остался с ними, но — вы не поверите, — меня спас Козлевич. Помните Адама Козлевича, шофера-энтузиаста и его верную «Антилопу-Гну»? Он меня нашел — примерно в полукилометре от расстрельного рва, когда я обессиленный лежал прямо у обочины. Адам выхаживал меня очень долго, я то и дело впадал в беспамятство. А когда я оправился, собрался с силами и готов был совершить свой суд над вами, то понял: расправиться в тот момент с вами, означало подвести под монастырь его, этого доброго и наивного человека, большого ребенка, моего спасителя. А потом Козлевич, прихватив с собою меня, ушел в лес, к партизанам, потом мы с ним перешли линию фронта, потом... ну, дальше это уже неинтересно.
ЛОМБО (после долгой паузы).
И что же теперь? Вы решили, наконец, привести свой приговор в исполнение?
Оскар не отвечает.
Зачем же было устраивать этот спектакль?
ОСКАР (меланхолично).
Сам не знаю. Наверное, просто хотел выговориться. Подумайте, ведь целых пятнадцать лет я молчал обо всем. И единственным человеком, перед которым я мог открыться, оказался тот, кого я ненавидел. О чьей мучительной смерти мечтал все эти годы. Вы, Александр Иванович, вы, гражданин Корейко. И что же мне прикажете теперь делать? Отдать вас в руки «Мосада», чтобы вас увезли в Израиль и там повесили? Или самому придушить вас — как я мечтал, выбираясь из-под бездыханных тел дорогих мне людей? «Мосад» отпадает — не далее как сегодня утром я сообщил израильтянам, что вас уже месяц нет в живых. Я даже представил им сфабрикованные документы — справку о вашей смерти в автоаварии и справку с места захоронения вашего неправедного праха. Так что «Мосада» вам больше опасаться не следует.
ЛОМБО (потрясенно).
То есть, вы меня спасли?! Меня?! Бы?! Погодите... (Презрительно улыбаясь). А-а, кажется, я понимаю. Вы хотите продать мне эту папку. Как когда-то давным-давно продали такую же, да? Я помню, помню. Вы тогда выдурили у меня миллион рублей. (Успокаиваясь). Понятно. Что ж, назовите вашу цену. Поговорим как серьезные люди. Сколько вы хотите? Миллион? Разумеется, не рублей. И не бразильских обесцененных реалов, конечно же. Вы хотите доллары? Я не ошибся? Что ж, и такое возможно. Как вы знаете, я не доверяю банкам, поэтому рассчитаемся наличными. Для этого нужно просто проехать ко мне домой, и там...
ОСКАР (прерывает его).
Не миллион. Шесть миллионов. И это минимум.
ЛОМБО (возмущенно).
Шесть миллионов?! Это грабёж! Грабёж среди бела дня! Шесть миллионов долларов за десяток мало кому интересных бумажек? У вас губа не дура, Бендер, но давайте будем реалистами!
ОСКАР (невозмутимо).
Кто говорит о долларах?
ЛОМБО (раздраженно).
А даже и рубли! Хотя я не понимаю, какому дураку в Рио-де-Жанейро могут понадобиться миллионы рублей.
ОСКАР (невозмутимо).
Кто говорит о рублях?
ЛОМБО.
Так что же вы хотите? Реалы? Фунты? Лиры?
ОСКАР (невозмутимо).
Кто говорит о деньгах?
ЛОМБО (недоуменно).
Вы не хотите денег? Но вы же сами сказали о шести... (умолкает).
ОСКАР.
Мне не нужны доллары и фунты, реалы и рубли. Мне не нужны лиры и тугрики. Да, я хотел бы получить от вас шесть миллионов — шесть миллионов жизней, тех самых, которые отняли у нас вы и вам подобные, Корейко. Но этого вы мне дать не можете. (Брезгливо). Поэтому забирайте свое досье и убирайтесь отсюда. Раз и навсегда! (Бросает папку Ломбо, Ломбо ловит папку и прижимает к груди).
ЛОМБО (облегченно).
Бендер, вы сумасшедший. Я всегда это знал. Какое счастье.
Ломбо осторожно, словно идет по минному полю, доходит до двери. Оскар не смотрит в его сторону, он стоит посередине сцены, сунув руки в карманы и опустив голову. Остановившись у выхода, Ломбо поворачивается, окидывает взглядом Оскара, пожимает плечами.
ЛОМБО.
Сумасшедший. Все-таки, мне повезло. (Уходит).
Некоторое время Бандерас стоит неподвижно, словно статуя или оглянувшаяся жена Лота.
Неожиданно раздаются звуки «Аргентинского танго». Бандерас, не вынимая из карманов рук и не поднимая головы, начинает танцевать. Танцует долго и сосредоточенно, тщательно выполняя все па, двигаясь по сцене легко и почти беззвучно. Свет гаснет постепенно, как и в финале первой картины, и так же, как в первой картине, но музыка еще какое-то время продолжает звучать и в темноте. Надеюсь, что зрители вспомнят аналогичную сцену из «Золотого теленка». Если же нет — стоит подумать, как им напомнить о ней и о том, что Оскар Бандерас и Остап Бендер — один и тот же человек.
Внезапно, словно на полуслове — или, вернее на полу-ноте — «Аргентинское танго» прерывается. Возможно даже, музыка словно бы взвизгивает, это похоже на скрип автомобильных тормозов, взвизгивает — и обрывается. И в наступившей тишине, в кромешной темноте мы слышим голос Лауры.
ГОЛОС ЛАУРЫ (взволнованно).
Сеньор Бандерас! Сеньор Бандерас, какое несчастье! Нашего клиента, Алехандро Ломбо, того самого, кто должен был прийти сегодня... его только что сбила машина! Синий грузовик! Насмерть! Медикам не удалось его спасти! Сеньор Бандерас!
ГОЛОС ОСКАРА (равнодушно-устало).
Да, я слышу, Лаура. Слышу. Это ужасно. Действительно, какое несчастье.
Зажигается свет.
Сцена пуста.
Вбегает Лаура. Недоуменно оглядывается.
ЛАУРА.
Сеньор Оскар, вы еще здесь? Или вы уже ушли?.. Странно, я как будто слышала ваш голос. Наверное показалось.
Уходит. Свет на сцене вновь гаснет, но зажигается на авансцене.
ЭПИЛОГ
Та же обстановка, что и в Прологе. В середине авансцены всё тот же стул, на который небрежно брошены плащ и «командорская» фуражка Оскара Бандераса. Сам же Оскар стоит рядом со стулом. В белых брюках, белой рубашке, смокинге, бабочке, штиблетах, словом — точно такой же, каким предстал перед зрителями впервые — каких-нибудь полтора часа назад.
Единственная разница — Оскар за эти полтора часа явно постарел. Может быть, это впечатление складывается от того, что он устал. У него усталый вид. И говорит он усталым ленивым голосом, вынужденно, словно через силу.
ОСКАР.
Что же, сеньоры присяжные заседатели и сеньоры судьи, мое выступление близится к концу. Осталось сказать совсем немного. Причастен ли я к гибели Алехандро Ломбо, то есть, Корейко Александра Ивановича, моего подзащитного? Признаюсь честно — каким же еще может быть признание провинциального адвоката? — и да, и нет. И причастен, и не причастен. Скажем так: не будь меня, он бы, скорее всего, не погиб. Но я есть, и вот — его сбивает грузовик. О, я вижу, сеньоры присяжные, вижу по вашим лицам: вы хотите спросить, не толкнул ли я его, моего подзащитного, которого я всеми силами старался защитить от любой несправедливости, — не толкнули его я под колеса? Может быть, я крался за ним вслед, может быть, я зловеще дождался, когда вылетел из-за поворота внезапно синий грузовик? И коварно толкнул этого когда-то мощного, но уже изрядно ослабевшего старика, под убийственные бешено вращающиеся колеса? И вновь, сеньоры присяжные, отвечаю: и да, и нет. Вас смущают мои странные ответы? Терпение, сеньоры, всего лишь секундного терпения прошу я у вас! Моего подзащитного, которого я честно очистил от всяких подозрений, которого я даже спас от зловещей и вездесущей службы «Мосад», этого человека с чистой совестью и вымытой шеей, убил — страх. Да, сеньоры присяжные, страх! Тот самый страх, что движет звезды и светила... (Выходит вперед, к самому краю сцены). Сеньоры присяжные, если мне будет позволено, я сделаю сейчас очень важное признание. (Понижает голос). В действительности, я не существую, сеньоры. Меня... как бы это сказать, чтобы вы поняли и, при этом, не сочли меня сумасшедшим. Я, частный детектив Оскар Бандерас, я, обаятельный мошенник Остап Бендер, не существую. (Обычным голосом). Уф, гора с плеч. Главное произнесено. Но как же, спросите вы, как же, в таком случае, произошло то, что произошло? Что же, спросите вы, что же, в таком случае, означают все эти «я — и не я», «виноват — и не виноват»?
А то и означает, сеньоры. Я, в том виде, в каком сейчас предстал перед вашими взорами, являюсь порождением страха моего подзащитного. Бывшего подзащитного. Пятнадцать лет, сеньоры, целых пятнадцать лет он жил в страхе перед возможным разоблачением. Пятнадцать лет все его страхи почему-то сходились на моей скромной особи. Почему? Почему именно я стал олицетворением возмездия — этого я не знаю. И никто не знает, сеньоры, никто не сможет ответить вам на этот вопрос! Знаете, бывает так — чье-то лицо, чей-то взгляд вдруг проникает в вашу память, на какую-то секунду, на ничтожную долю секунду, миг — и всё кончено! Но потом, вдруг это лицо, этот пронзительный взгляд всплывают в памяти, и вы никак не можете от него избавиться.
Пауза. Оскар (я, по-прежнему, называю моего героя так, хотя мог бы именовать его Остапом, Остапом Бендером) медленно проходит по авансцене вправо, влево. Останавливается посередине.
Может быть, он боялся меня, вспоминая о давней истории с его злосчастным миллионом? Может быть. И даже наверное. Но самое главное, хочу я сказать, то, что определило его наваждение, стал наш город. Наш чудесный, фантастический город Рио-де-Жанейро, хрустальная мечта моего детства. О, Рио, Рио! В те давние времена, когда я относительно честным путем изымал у гражданина Корейко один из десяти собранных им миллионов, я, конечно же, поделился с ним планами моими, рассказал о желании сбежать от Советской власти, махнуть сюда, в Бразилию, к синему-синему океану и белым-белым штанам. И он запомнил мой рассказ, у него была превосходная память. Это его и подвело. Когда жизнь вечного бродяги, скрывающегося от карающей руки союзников, наскучила ему, он, волею случая, осел здесь. А поселившись в Рио, он неизбежно вспомнил мой рассказ. А вспомнив его, он пробудил механизм убийственного страха, этой адской машины, живущей в каждом из нас. Так или иначе, страх моего подзащитного, навязчивый ужас, рожденный моим, вполне невинным, можно сказать, детским рассказом о Рио, оказался столь велик, что, в конце концов, вызвал меня из небытия. Из небытия, сеньоры присяжные заседатели!
Пауза.
(С тоской). Потому что на самом деле я остался лежать во рву в Драконьей балке, под Черноморском. Не было никакого чуда, пуля угодила мне точно в сердце. Я не выбирался из-под мертвых тел, меня не спасал Адам Козлевич. Я не искал гражданина Корейко пятнадцать лет, гоняясь за ним по всему свету — чтобы настичь здесь, в городе моей мечты, в Рио-де-Жанейро. Всё это — фантазии моего подзащитного, плоды его воображения. Плоды, рожденные безумным, невероятным, всепобеждающим страхом — страхом перед разоблачением. А когда человек боится чего-либо, сеньоры присяжные заседатели, он рано или поздно вызовет на свет божий причину своего страха и окажется с нею, с этой причиной, лицом к лицу. Так что — да, сеньоры присяжные заседатели, моего подзащитного убил я. Но откуда я взялся, черт меня побери, откуда и как пришел?! Из черной волны его собственного страха. Страх гражданина Корейко породил меня, вызвал меня из небытия, в которое он же и загнал меня. Пятнадцать лет, изо дня в день, а, вернее, из ночи в ночь он воображал, с ужасом, что я уцелел тогда, при расстреле, что я ищу его, что я вот-вот отдам его «Мосаду»... Кстати о «Мосаде». Боюсь, мой подзащитный сильно переоценивал значимость собственной персоны. Уверен, что в «Мосаде» даже не слышали его имени. Да... и, в конце концов, я пришел. На его зов. И, может быть, я ошибаюсь, но мне почему-то кажется, нет, я уверен в этом — что встретившись со мною, с материализацией его ночного животного ужаса, он испытал нечто вроде облегчения.
И вот тут, сеньоры присяжные заседатели, возникает очень щекотливый вопрос. И я не могу не задать его. Если всё сказанное мною здесь и сейчас — правда, если дело обстоит именно так — почему же я всё еще существую? Почему я продолжаю стоять тут, перед вами, и рассказывать о случившемся? Ведь он-то, он, чье больное воображение вызвало меня к жизни, он-то уже мертв! По-настоящему, сеньоры, мертв! И вы вполне можете, если возникнет у вас вдруг такое желание, увидеть это несчастное, исстрадавшееся, изломанное тело в анатомическом театре медицинского колледжа святого Януария, что в двух шагах отсюда, на Куо ду Боливар. Как же такое возможно?
Оскар делает знак кому-то в правой кулисе — ив правом углу сцены, освещенная лучом прожектора, тотчас возникает неподвижная фигура Алехандро Ломбо, который, на самом деле, был Александром Ивановичем Корейко, носителем доброй полудюжины разнообразных вымышленных имен.
Теперь на авансцене зрители видят два круга света от двух прожекторов: один — справа, и в нем — неподвижная фигура Корейко, второй — в центре, и в нем — фигура Оскара-Остапа Бандераса-Бендера.
Оскар кивает Корейко, тот отвечает кивком и вновь замирает.
(Задумчиво). Для меня это тоже стало загадкой. Он умер, а я продолжаю существовать. Хотя такого быть не может. Ну никак не может! Ведь я существовал лишь до тех пор, пока жил гражданин Корейко, жил и верил, что я тоже живу — по-настоящему живу, каким-то чудом уцелев во время тех рас-прав сорок первого года. И вот — его не стало. А я — вот он я. Стою перед вами. Хожу перед вами (делает несколько шагов вправо, влево). Почему?
Оскар делает неопределенный жест влево — ив левом углу сцены, освещенная лучом еще одного прожектора, тоже возникает фигура, на этот раз — женская. Фигура сеньориты Лауры, юной секретарши детектива Оскара Бандераса.
Оскар улыбается Лауре, Лаура отвечает улыбкой и вновь замирает. И теперь на авансцене уже три освещенных круга: справа — с фигурой Корейко, слева — с фигурой Лауры и в центре — с фигурой Оскара-Остапа. При этом фигуры справа и слева неподвижны, словно манекены. В отличие от Оскара-Остапа.
(Разводит руками). Любовь, сеньоры присяжные заседатели. Любовь. Любовь порой творит чудеса. Подумать только — влюбившись в плод чужого воображения, эта чудесная девушка заставила меня задержаться в реальном мире, несмотря на то, что причин для этого больше не существовало. Я, вернее, представление обо мне, как бы это сказать, попало на перекресток двух сильнейших потоков фантазии: его (Оскар указывает на Корейко) — и ее (Оскар указывает на Лауру). Невероятно, но это так, сеньоры присяжные заседатели, вы должны мне поверить, потому что ничего другого вам не остается.
Оскар взмахивает одновременно обеими руками — подобно дирижеру, который то ли начинает, то ли, напротив, завершает выступление. Боковые прожектора гаснут, Лаура и Корейко скрываются в темноте. Оскар вновь один на авансцене.
И это ввергает меня в настоящую тоску. Ведь, на самом деле, меня — нет. Нет того невеселого шута, который строил из себя сыщика Оскара Бандераса. Нет того постаревшего ловеласа, в которого влюбилась миленькая девушка по имени Лаура. Ее воображение, сила ее желания заставили меня задержаться на этом свете, в этом реальном мире. Меня, нереального персонажа. Заставило продолжить странное существование. Но ведь такое существование... оно не может быть вечным, и даже просто долгим оно не может быть. Оно может продолжаться короткое, очень короткое время. Какой-то миг. Всего лишь миг.
Потому что на самом деле я лежу там — во рву в Драконьей балке, под веселым Черноморском, которому так и не удалось стать вольным городом. Прах мой давно истлел, а кости перемешались с костями Зоей, старика Кукушкинда, потерявшего память Фунта, Бомзе, Лапидуса, Айсберга, Вайсберга, Айзенберга, Рабиновича, с костями других обитателей Черноморского гетто.
Подходит к стулу, неторопливо надевает смокинг, затем плащ, фуражку.
(В зал, громко). Прощайте, сеньоры! Мне пора. Время моей жизни здесь, в этом мире, время моего существования — завершено. Мне очень жаль эту замечательную девушку. Но ведь она не первая, кто влюбился в плод собственного воображения. И я думаю, со временем всё у нее образуется. Со временем она найдет настоящего человека, сильного, молодого и любящего. Она будет с ним счастлива. И, я очень надеюсь, никогда больше не вспомнит странного субъекта по имени Оскар, который недолгое время в прекрасном Рио-де-Жанейро изображал из себя частного детектива.
А мне, действительно, пора. Спасибо за внимание, сеньоры и сеньоры (улыбается), доны и доньи, граждане и гражданки.
(Прикладывает два пальца к козырьку). Счастливо оставаться. Меня ждут, дорогие мои. Меня ждут мои родственники, любимые женщины, верные друзья. Их много, их очень много. Целых шесть миллионов. Прощайте.
Оскар садится на стул, принимает позу роденовского Мыслителя, замирает. И звучит последняя песня сегодняшнего спектакля — «Песня о друзьях, которые где-то ждут». И, пока песня звучит, свет на авансцене постепенно гаснет, а когда песня заканчивается, когда последние ее звуки затихают, включается свет уже в зале, знаменуя окончание спектакля.
Вина прозрачная смола,
Бокалов перезвон.
Вокруг квадратного стола
Словесный марафон.
Болтают каждый о своем, —
Такая вот игра —
Иван-дурак и Бедный Том,
И Эльза — их сестра.
Горят лукавые глаза
И льется серебро.
Кладут шестерку на туза
И ставят на зеро.
Дела отложат на потом,
Гуляют до утра
Иван-дурак и Бедный Том,
И Эльза — их сестра.
Что ни парад — то маскарад,
А жизнь — водоворот.
Устав от нудных серенад,
Неискренних щедрот,
Я приходил в тот странный дом,
Кричали мне «Ура!» —
Иван-дурак и Бедный Том,
И Эльза — их сестра.
А было это сотни лет
Или минут назад.
Пришла пора — иных уж нет,
Иным и сам не рад,
Но ждут меня в краю чужом,
Пригревшись у костра,
Иван-дурак и Бедный Том,
И Эльза — их сестра.
Июль, 2022
Реховот