Театр одного поэта. Пьесы, поэмы — страница 3 из 10

Фантасмагория в трех картинах, с прологом, двумя интермедиями и эпилогом

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

КАТАРИНА ГАЗУАЬ, трактирщица-креолка.

ПИТЕР СТЮАРТ НЕИ, англичанин, местный учитель истории. ФЕДОР КУЗЬМИЧ ТОМСКИЙ, русский путешественник.

ФРАНСУА-ЭЖЕН РОБО, французский коммивояжер.

ПЕТР ФЁДОРОВИЧ РОМАНОВ, местный сумасшедший. ШВАНВИЦ ЛУКА ИВАНОВИЧ, «дядька» РОМАНОВА. КОБЫЛА СЕМЕН МИХАЙЛОВИЧ, урядник селения Росс.

Хранитель закона и традиций.

МУМУ БЕЛЫЙ КОБЕЛЬ, сорокалетний вождь местных индейцев племени ачёмыто.

СКВО МИМИ ЧЕРНАЯ СУКА, тридцатилетняя жена вождя. БРОДЯГА, исполнитель всех песен.

Индейцы, поселенцы, солдаты, матросы, проститутки. Эти все больше пьют, поют и дерутся. Я бы их и не выводил на сцену, но тогда зрителям стало бы непонятно, за счет чего существует и даже процветает «Итака» — трактир Катарины. А одеты они соответственно профессиям и происхождению: перья, шляпы, каски, ружья, луки и всё прочее. Впрочем, индейцы, поселенцы, солдаты, матросы, проститутки, возможно, просто подразумеваются. За исключением одной-един-ственной сцены, зрители их не видят — ну, и не надо.

Собственно, так, как сказано выше, действующие лица выглядят сами для себя — и только они. Для зрителей же все одеты вполне современно и стандартно, разве что немного отличаясь цветовыми оттенками костюмов. Хотя и это необязательно, они вполне могут выходить на сцену в одинаковых и одноцветных (например, светлосерых) костюмах. Единственная деталь, на которой настаивает автор: головные уборы и обувь. Именно фасон и окраска этих деталей определяют индивидуальность каждого персонажа. Мало того: в некоторых сценах только по этим деталям зритель сможет опознать персонажей.

Да, ну, еще и декольте Катарины, разумеется. На этой детали автор тоже настаивает. Нравится потому что.

Действие происходит в трактире «Итака», расположенном рядом с русским селением Росс (Калифорния), на берегу реки Славянки, в конце лета 1830 года. Разумеется, эта крепость, как и вся Калифорния, как и сама эпоха, в данной пьесе вполне условны. Они не имеют конкретных черт, характерных для реального селения Росс и одноименной крепости (форта), существующей по сей день.

ПРОЛОГ

Занавес закрыт. На авансцене, перед занавесом — Бродяга, с гитарой в руках. Бродяга не только поёт, но и говорит лишь в прологе и интермедиях, в самом же действии — нет, он лишь исполнитель песен. Собственно, вот:

БРОДЯГА.

Господа! То, что вам будет сейчас представлено на сцене, всего лишь сон. Да-да, сон — и не более того, не стоит предполагать нечто большее. Чей это сон — сказать трудно. Я полагаю, что всё случившееся приснилось мне, хотя у героев событий может быть иное мнение. Что же, они выскажут его в процессе развития действия. Так или иначе — добро пожаловать в наш сон. (Читает нараспев).

Конвент, король, пальба за сценой.

Изображает кисея

Осенний дождь над тихой Сеной.

Короче — дальние края.

Но времени ажурна пена,

А четкого ответа нет,

Пока же представляет сцена

Не Старый Свет, а Новый Свет...

(Проводит рукой по струнам гитары). Нельзя сказать, что в нашем рассказе отсутствует логика — разумеется, нет, она присутствует. Просто это логика сновидения. Потому она отличается от логики реальной жизни. Нельзя сказать, что мы рассказываем неправду — конечно, нет, мы рассказываем чистую правду. Просто это правда спящих. Потому она отличается от правды реальной жизни. В реальной жизни дважды два — четыре. Но ведь во сне дважды два может оказаться и миллионом. И даже миллиардом, почему бы и нет? Во сне всё возможно. Одно только во сне нельзя: нельзя просыпаться. Поэтому — спите, дорогие мои. Спите, чтобы увидеть то, что происходит на сцене.

Бродяга поет песню «Осенний блюз».

Осенний блюз

Был кем-то изменен

Видений темных ряд.

Фундаментом времен

Казался тонкий яд,

Терялся слабый след

Под пальцами невежд.

Считался чей-то бред

Вместилищем надежд —

Ну что за беда...

Чернильница, перо,

Пергамент, серебро,

Потрепанный словарь,

Псалтырь и календарь,

Колеблющийся дом

И тени на стене.

Оставим на потом

Вопросы к тишине —

Листаем года...

И словно наяву

Пейзаж или портрет,

Короткую главу

Очертит зыбкий свет.

Короче говоря,

Бессонница, заря,

Как будто на щеке,

На подоконнике —

Сейчас и тогда...

Бегущая вода,

Чужие берега.

Злобная среда —

Ни друга, ни врага.

Уснет однажды черт

В заброшенном дворе.

Давно хозяин мертв,

И осень на дворе —

Уже навсегда... 

КАРТИНА ПЕРВАЯ

«Итака», трактир Катарины Газуль. Просторное опрятное заведение. В глубине сцены — стойка, за которой в момент открытия занавеса стоит сама Катарина. Привлекательная молодая женщина тридцати лет, по слухам — испанка. По другим слухам — испанец. Платье с пышной юбкой, глубоким декольте и корсажем на шнуровке. Изящные туфельки, не очень уместные при ее занятиях, но очень выгодно подчеркивающие стройность ног. Чепчик, каштановые локоны, крестик с распятием, на цепочке. Словом — все-таки, испанка, Кармен в ожидании Хосе, сбежавшая в Америку.

Справа и слева от стойки — грубо сколоченные, но чистые и аккуратные столы и скамьи.

За столом справа — Петр Федорович Романов, выживший из ума еще в предыдущем веке почти столетний (плюс-минус пару лет) старец. У него давно отнялись ноги, поэтому его возят в инвалидном кресле на колесиках. Вот и сейчас он сидит не на скамье, а в таком кресле. Густые белоснежные волосы пострижены по-казацки, в кружок, округлая седая борода. Одет в длинный старомодный кафтан, шаровары и ярко-красные, сапоги. Носит на голове черную лохматую казачью папаху набекрень, с малиновым шлыком. Перед Романовым — глиняный кувшин с пивом, кружка и миска с закуской. Сбоку от Романова, на лавке, сидит его «дядька» Лука Иванович Шванвиц, крепкий коренастый мужчина сорок пять лет.

Шванвиц одет живописно: широкополая шляпа-сомбреро, под нею — платок с узлом на затылке; широкие штаны, и короткие сапоги с высокими каблуками. За кушаком, обернутым вокруг талии дважды или трижды — два кремневых пистолета, вроде дуэльных, но очень большие. Читает газету.

На авансцене — Бродяга, мужчина лет сорока — сорока пяти. Он одет так, как одевались, по представлению современных кинематографистов, американские трапперы и охотники: бежевые куртка и штаны из вывернутой кожи, с короткой бахромой; мокасины, широкополая шляпа.

Этот персонаж, в течение всей пьесы, занимается только одним — он поёт (иногда еще и танцует). Все песни, включенные автором в пьесу, предназначены для него. Прочие действующие лица не обращают на певца никакого внимания. Кроме, разве что, трактирщицы, время от времени наливающей ему выпивку. Для остальных Бродяга, словно бы, не существует. Хотя его песни слушают и даже иногда хвалят.

В руках Бродяги гитара. Он поёт «Песню о возвращении».

Песня о возвращении

И снова солнце на ветвях акации

Качается бумажным фонарем.

Деревья превратились в декорации,

И горизонтом — сцены окоем.

И ждете Вы начала представления,

Расправили поблекшие цветы,

Но память возвращает сновидения,

Добавив им реальности черты.

Куда как просто указать виновника,

Поставить перед строем у стены...

Граница сна — граница подоконника,

Минуты сочтены и учтены,

Трагедия — а может быть, пародия,

Отыгранная некогда стократ,

Навязчиво звучащая мелодия

И утреннего кофе аромат.

Храни Вас Бог от прозы возвращения!

Казалось бы, знакомые места,

Но роли претерпели превращения,

И тексты не читаются с листа,

И те же, может быть, кусты шиповника,

И музыка похожа, но не та —

В театре постаревшего любовника,

В театре невеселого шута... 

Закончив петь, Бродяга поворачивается к Катарине, вопросительно смотрит на нее. Катарина несколько раз одобрительно хлопает в ладоши. Бродяга улыбается, подходит к стойке. Катарина протягивает ему кружку пива.

КАТАРИНА.

Приходи вечером. Будут девочки, будут фермеры. Ты им нравишься. Что-нибудь споёшь. Только повеселее, чтоб можно было не только всплакнуть, но и сплясать. А пока — посиди, выпей.

Бродяга кланяется трактирщице, с кружкой отходит к маленькому столику у стойки, садится.

РОМАНОВ (кричит).

Хозяйка, неси бумагу, перо и чернила! Будем указ писать! Анпиратор я али кто?

Катарина не реагирует.

(Удовлетворенно улыбается). То-то! (Шванвицу). Эй, секретарь! Пиши указ, вишь, баба чернилы принесла. Пиши.

ШВАНВИЦ (не отрываясь от газеты).

Слушаюсь, твое анпираторское величье. Уже пишу. Войну кому объявим? Или голову рубить? Или милость даем подданным?

РОМАНОВ (важно).

И то, и другое, и третье. Но сначала — пиши: «Мы, анпиратор российский Петр Третий Феодорович разрешаем нашим верным подданным... » (Задумывается). А может, наоборот, не разрешаем... Или, все-таки, разрешаем? (Шванвицу). Эй, как думаешь? Разрешаем или не разрешаем?

ШВАНВИЦ (не отрываясь от газеты).

Тут две возможности, государь-анпиратор. И следует рассмотреть обе. Или разрешаем. Или не разрешаем. Тут с кондачка не решить, да и с плеча шашкою не срубить, тут обмозговать надо бы, с господами-енаралами, с министрами нашими, вот что.

РОМАНОВ (восхищенно).

Ну, голова! Ей-бо, быть тебе канцлером. Пиши: «Указ. Мы, анпиратор российский Петр Третий Феодорович жалуем секлетаришку нашего Лукащку сына Иванова Шванвица чином канцлера!» Написал?

ШВАНВИЦ (не отрываясь от газеты).

А как же, государь! (Складывает газету вчетверо, кладет на стол). Как есть, всё написал. Премного благодарен. А теперь, анпиратор, пора нам с тобой на заседание государственного совета. Штаны-то, небось, уже раза два промочил, поменять надо. Вон сколько пива выхлестал. (Переворачивает кувшин, кувшин пуст). Поехали, государь-анпиратор, время уже. (Катарине). Сколько с него?

КАТАРИНА (машет рукой).

Вы же знаете, для императора у нас бессрочный кредит. Ступайте себе, сеньор русский. Да хранят его величество святая Мария и святой Хосе, а также святая Исабель и святой Яго (размашисто крестит Романова, Романов милостиво кивает).

ШВАНВИЦ.

Люблю испанцев. Особенно — испанок. Особенно — таких. До вечера, сударыня! Храни вас Бог!

Шванвиц вывозит кресло с Романовым из трактира.

Катарина выходит из-за стойки, забирает оставленную Шванвицем газету, просматривает ее — явно наискосок. Не найдя нужного, пожимает плечами, возвращается за стойку, наливает себе кружку пива. Пьет, обмахиваясь сложенной газетой, словно веером.

Входит Питер Стюарт Ней, еще привлекательный шестидесятидвухлетний мужчина среднего роста. Пышная шевелюра и густые курчавые бакенбарды подернуты сединой. Волевой подбородок гладко выбрит. Темно-синий сюртук. Серые брюки заправлены в высокие сапоги. На голове — мягкая серая шляпа с широкими полями и шелковой лентой. Вся одежда — штатская, но производит впечатление военного обмундирования, просто — со срезанными эполетами.

КАТАРИНА (поспешно протягивает ему газету).

Доброе утро, вот ваша газета, господин учитель. Как вы и просили.

Ней подходит к стойке, берет газету, смотрит на дату.

НЕЙ (огорченно).

Месяц! Целый месяц, целых тридцать дней добиралась сюда эта несчастная газета, этот ничтожный листок! Нет, так невозможно, решительно невозможно следить за европейскими новостями! Куо уске тандем абутер, Катарина?

КАТАРИНА (растерянно).

Что?..

НЕЙ (грозно).

Доколе, о Катарина, будешь ты злоупотреблять нашим терпением?

КАТАРИНА (испуганно).

Клянусь вам, господин учитель, я...

НЕЙ (смеется).

Это я шучу. Так говорил римский оратор Марк Туллий Цицерон, обращаясь к заговорщику против республики Луцию Сергию Катилине. На латыни, естественно, по-другому тогда не говорили. Не обращайте внимания, душа моя, у учителей бывает странное чувство юмора. Просто не далее, чем вчера, я рассказывал об этой истории на уроке.

КАТАРИНА (успокаиваясь).

А, вон как... А я уж было подумала, господин учитель, что чем-то вызвала ваш гнев...

НЕЙ (добродушно).

Что вы, милочка, я и не думаю предъявлять вам претензии! Вы всё делаете вовремя. Вот ваши пять пенни за газету, всё в порядке ! (Протягивает Катарине деньги). Просто я раздражаюсь от того, что европейские новости узнаю на месяц позже, чем публика в самой Европе!

КАТАРИНА (пожимает плечами).

Не понимаю, зачем вам европейские новости, господин учитель? Мало ли что там происходит — нам-то что до того, до Старого Света? Мы же здесь, в Новом Свете! Меня, например, куда больше интересует, какая погода будет завтра во Фриско, чем с кем воюет, например, Пруссия. Или как там ее?

НЕЙ.

Вы правы, дорогая, тысячу раз правы. Это всё привычка, от которой я никак не избавлюсь. (Вздыхает). Но скажите, неужели же в вашем чудесном заведении не бывает французских вин?

КАТАРИНА (протирает стойку).

Вы уже спрашивали. Вчера и на прошлой неделе. И в прошлом месяце тоже. Я вам отвечу так же, как ответила тогда: «Нету, господин учитель. Невозможно завозить вина из Франции, это слишком дорого для такой бедной трактирщицы, как я». И добавлю, как добавила вчера: «А зачем их привозить, если наши калифорнийские вина никак не хуже?»

НЕЙ (с усмешкой).

А вы пробовали французские?

КАТАРИНА.

Нет.

НЕЙ.

Откуда же вы знаете?

КАТАРИНА (гордо).

Мы, потомственные трактирщики и кабатчики, можем почувствовать вкус вина за тысячу миль, не пробуя. Мой дед, да пребудет его душа в раю, однажды точно определил, каким сортом вина отравилась датская королева Гертруда.

НЕЙ (заинтересовано).

Вот как? И каким же?

КАТАРИНА (гордо).

«Божоле-Периньон» урожая тысяча пятьсот восемьдесят седьмого года. Он сказал это во время спектакля, в Бостоне. И еще он тогда сказал: «Я ничуть не удивлен, эта гадость отправила на тот свет многих, только такая дура, как эта королева Гертруда, могла надеяться выпить его — и выжить!» Уверяю вас, эти его слова слышали многие, потому что он произнес их на весь зал. Был большой скандал, но он не отказался от своих слов и трижды по этой причине дрался на дуэли. В третьем поединке его и убили. (Крестится, целует крестик). Перед смертью он выпил два бокала анжуйского. (Вздыхает). К сожалению, это не помогло. Наверное, ему следовало выпить бургундского, но бургундского под рукой не оказалось.

НЕЙ (потрясенно).

Ваш дед, несомненно, был гением!

КАТАРИНА (скромно).

Да, господин учитель. И отец тоже.

НЕЙ.

Ну, хорошо. Вы меня удивили. Налейте стаканчик калифорнийского.

КАТАРИНА.

Слушаюсь. Белого или красного?

НЕЙ.

Красного, разумеется, только красного! Я учитель истории, а разве есть другой цвет у исторических событий?

Катарина наливает вино в стакан. Ней берет стакан, газету и идет за столик, который, по отношению к стойке — в дальнем левом углу, по отношению же к залу — в ближайшем правом. Садится, отпивает вино, углубляется в чтение.

(Изумленно). Вот так-так! В Париже опять революция?! Король Карл отрекся от престола! Королем стал герцог Орлеанский Луи-Филипп! Вновь над Францией революционное трехцветное знамя вместо королевских лилий. (Поворачивается к Катарине). Катилина-Катарина, душа моя! Выпьем за революцию! Налейте себе, пожалуйста, самого лучшего вина — за мой счет. Какая жалость, что виноделы до сих пор не научились делать полосатое трехцветное вино — красно-бело-синее! Свобода, Равенство, Братство! (Встает, выходит на середину, поднимает стакан). Ура королю-буржуа Луи Филиппу!

Катарина поднимает свой стакан, делает вид, что тоже пьет, но видно, что ее стакан пуст.

Бродяга поёт «Романс о призраках Консьержери».

Романс о призраках Консьержери

Вот — девочка. Она кого-то ждет,

И в темноте ее мерцают плечи,

И кто же перепутал эти встречи,

Движенье обратил в круговорот?

А вот и мальчик — он почти герой.

Его рука ласкает спинку стула.

Но ты не видишь, ты уже уснула,

И чей-то сон любуется тобой.

То — призраки тюрьмы Консьержери

Осенние разыгрывают драмы,

Скользят неслышно господа и дамы

До тусклой и непрошеной зари.

Над водами испуганной реки

Ползет телега грозного Сансона,

А нож — как треугольная корона,

Краснеют не от крови парики. 

НЕЙ (машет рукой).

Оставь, оставь, музыкант. Не был Сансон грозным. Добродушнейший старикан. Работа у него была такая, при гильотине. Работа тяжелая, забирающая много душевных сил. Так что не зря после работы у него частенько болело сердце. Поверь мне, я его знал немного. О, да ты же не говоришь по-французски (машет рукой). Лучше пей, черт с тобой, приятель. (Катарине). Музыканту от меня — стаканчик калифорнийского красного, дорогая!

Катарина наливает Бродяге еще стакан.

Входит Федор Кузьмич Томский — высокий, стройный мужчина пятидесяти четырех лет. Приятное румяное лицо, окладистая седая борода, длинные седые же волосы спускаются на плечи из-под теплой войлочной шапки. Одет опрятно, неброско и старомодно: длиннополый черный кафтан с отложным воротником, полосатые брюки, теплые сапоги с отворотами, более уместные в Сибири, чем в субтропической Калифорнии. Оглядывается по сторонам, не торопясь, подходит к стойке.

ТОМСКИЙ.

Могу ли я попросить стакан воды, мадемуазель?

КАТАРИНА(шутливо).

Попросить, конечно, можете. Только я вам все равно налью не воды, а вина. Или пива, в крайнем случае. Но вы ведь не англичанин! Так что, скорее, все-таки, вина.

ТОМСКИЙ (огорченно).

Увы, я не пью ни вина, ни пива. Прошу вас, мадемуазель, я очень хочу пить. Налейте мне стакан воды, я заплачу как за стакан вина. Даже за два стакана, если угодно!

КАТАРИНА (смеется).

Успокойтесь, я вам налью, месье. Я просто пошутила. (Наливает стакан воды, ставит на стоке). Вот ваша вода.

ТОМСКИЙ (кладет на стойку монетку).

А вот ваши деньги.

КАТАРИНА.

Не обижайте меня, я же говорю — пошутила. Вы, возможно, проголодались? Хотите, я вас покормлю?

ТОМСКИЙ.

О нет, я ем один раз в день, и этот единственный раз еще не наступил! (Кланяется Катарине). Спасибо, мадемуазель!

КАТАРИНА.

Так вы месье или мистер? Француз или англичанин? Может быть, испанец? Но нет, по-французски вы говорите также чисто, как наш господин учитель. (Указывает на Нея, внимательно прислушивающегося к разговору). Наверное, жили в Париже?

ТОМСКИЙ (уклончиво).

В Париже? Как сказать... Жить не жил. Но — бывал, да. Недолго. И очень давно, так что и вспоминать нечего. Француз? Англичанин? Испанец? Ни то, ни другое, ни третье. Я русский, мадемуазель. Русский. Федор Кузьмич Томский, очень приятно познакомиться.

КАТАРИНА.

Значит, вам следует говорить «милостивый государь» или просто «сударь». Или господин... как вы сказали? Те — о — дор? Господин Теодор Кузьмич. Хорошо, я буду говорить вам так. Теодор Кузьмич.

Тут, я думаю, уместно сделать пояснение для господ актеров. Появление в речи персонажа слов месье, мистер, сеньор или сударь указывают на язык, которым в данном случае персонаж пользуется (соответственно, французский, английский, испанский или русский). Все действующие лица — полиглоты. Следует ли каким-то образом окрашивать речь дополнительно, усиливать тот или иной акцент — решать режиссеру и актерам.

ТОМСКИЙ.

Благодарствуйте, сударыня. Насколько мне известно, здесь много моих соотечественников.

КАТАРИНА.

О да, целый поселок. Так и называется: Росс. А вы, сударь, только сегодня приехали?

ТОМСКИЙ.

Вчера, но достаточно поздно. Поселился на постоялом дворе у Ивана Болотникова. Как раз в селении Росс.

КАТАРИНА (огорченно).

Как жаль! У меня во втором этаже есть свободные комнаты, чистые, просторные, сухие. Не то что болотниковский хлев.

ТОМСКИЙ (разводит руками).

Увы. Впрочем, я человек непритязательный, мне вполне подходит болотниковский хлев.

КАТАРИНА (недоверчиво).

Да? Но вы же явно из приличного общества. И языками владеете. (Кокетливо). Кто же вы, сударь, если не секрет?

ТОМСКИЙ.

Какой тут секрет, мадемуазель! Странник я. Позвольте узнать ваше имя, сударыня.

КАТАРИНА.

Катарина. Катарина Газуль. Хозяйка вот этого всего (обводит рукой зал). Вдова. А что значит — странник? Это от слова «странный», да? У вас есть странности? Причуды?

ТОМСКИЙ (смеется).

Причуды, конечно, есть. У кого их нет? Но странник — не от странностей, а от странствий. То есть, путешествий. Странник — значит, путешественник. (Говорит нараспев, подражая простонародному говору). Странствую пешком по святым местам, по монастырям и скитам, поклоняюсь праху праведников и подвижников, святых людей. Смотрю, как живут простые люди, землепашцы да охотники, рыбаки да дровосеки. Прошел всю Сибирь, да-да, Камчатку, Чукотку...

КАТАРИНА.

Понятно. Давно ли из России?

ТОМСКИЙ.

Давно, мадемуазель, давно, матушка. Почитай, что с год уже по Америке странствую. И у краснокожих бывал тоже, да. Люди как люди, язычники, но чистые душою. Мне никаких обид не чинили, кормили-поили, спать укладывали. Вроде наших тунгусов или чукочей.

НЕЙ (приветственно взмахивает ему рукой).

Дружище, можете сесть за мой столик. А то не с кем двумя словами перекинуться. Не стесняйтесь, садитесь же.

ТОМСКИЙ(подходит к столику Нея, возвращается к обычной манере речи).

Разрешите представиться. Федор Кузьмич Томский. Можно сказать — бродяга, не имеющий ни пристанища, ни привязанности. Но — что еще важнее, — ни чрезмерных желаний, ни даже мечтаний.

НЕЙ (встает, представляется).

Питер Стюарт Ней. Местный учитель истории. Пытаюсь рассказывать молодежи о героях прошлого и тем самым учить их нравственности. Хотя удается далеко не всё, что хотелось бы. И насчет мечтаний и желаний — завидую Вам, сударь. Никак не могу избавиться от некоторых.

Смеются. Пожимают друг другу руки, садятся за стол. Ней откровенно рассматривает Томского. Томский же старается смотреть в сторону, хотя зрителям заметно, что его тоже заинтересовал его ви-за-ви.

(Задумчиво). Готов биться об заклад, что встречал вас в прежней жизни. Но давно. И не могу вспомнить, где и при каких обстоятельствах. Вот что-то вертится в памяти, но никак не дается... Я слышал ваш разговор с нашей вдовушкой. Вы из России. Кроме того, вы, безусловно, человек образованный. Вряд ли русский крестьянин свободно говорит на нескольких европейских языках. Все-таки, вы, вероятно, из дворян. Или буржуа? Откуда вы родом, господин Теодор?

ТОМСКИЙ.

Из Таганрога. А происхождение — все мы от Адама, месье Ней. У каждого из нас, от рождения, две руки, две ноги и один язык. Иногда весьма длинный. (Смеется). И это мешает.

НЕЙ (по слогам).

Та — ган — рог. Боюсь, что не имел чести там бывать. Хотя некоторые русские города мне знакомы. Москва, Гродно, Вильно. Смоленск. Та — ган — рог. Забавное звучание. Это север или юг?

ТОМСКИЙ.

Юг, месье Ней.

НЕЙ.

Месье? Лучше — мистер. Я англичанин, господин Теодор. Просто довелось пожить в Германии и Франции, в Эльзасе. Видимо, отсюда и мой акцент, сбивший вас с толку.

В трактире появляются Шванвиц и Романов. Романов спит в инвалидном кресле, полуоткрыв рот и склонив голову набок. Шванвиц здоровается издалека с Неем, с любопытством окидывает взглядом Томского.

НЕЙ (шутливо).

А-а, вот и наш Кутон! Как здоровье, ваше величество? Корона не жмёт? Много ли указов написал-подписал?

ТОМСКИЙ (недоуменно).

Почему — Кутон? Разве этот калека — француз?

НЕЙ.

Нет, он русский, вроде вас. Просто Кутон тоже ездил в таком вот кресле. Привезут его в Конвент, такого немощного, несчастного, а он, не вставая с кресла, десяток аристократов на гильотину отправит — и домой, обедать, в прекрасном настроении. Добрый человек, очень добрый. Почти как Робеспьер. Или юный Сен-Жюст.

ТОМСКИЙ (с интересом).

Вы их видели? Собственными глазами? Кутона? Робеспьера и Сен-Жюста?

НЕЙ (уклончиво).

Приходилось. Издалека, разумеется. С галереи.

ТОМСКИЙ (подозрительно).

Сколько же вам тогда было лет?

НЕЙ (продолжает наблюдать за Романовым и Шванвицем, рассеянно).

Когда?

ТОМСКИЙ.

В девяносто третьем.

НЕЙ (также).

Кажется, двадцать четыре.

ТОМСКИЙ.

Хорошо помните Париж?

Ней изучающе смотрит на Томского, прямо в глаза. Томский, столь же изучающе, — на Нея, тоже в глаза.

Пауза.

НЕЙ (широко улыбается).

Я никогда не бывал в Париже. (Отводит взгляд). Я несколько лет прожил в Эльзасе, в Страсбурге, а в двадцать пять уехал сюда, в Новый Свет. И вот уже более трех десятков лет живу здесь, под новым небом, в новом воздухе. Правда, для меня чувство новизны давным-давно притупилось.

ТОМСКИЙ (удивленно).

Не бывали в Париже? Никогда бы не подумал. Выговор у вас настоящий парижский. А как же Кутон? (Указывает кивком на Романова). И Сен-Жюст?

НЕЙ (улыбается еще шире).

Я пошутил. Я ведь учитель истории. Многое воспринимаю так, как если бы оказался свидетелем. Что там — Кутон! Сен-Жюст! Я могу описать вам битву за Орлеан так, как будто сражался рядом с самой Орлеанской девственницей! И если бы только битву за Орлеан!

ТОМСКИЙ (улыбается).

Конечно. Я понимаю. Я так и подумал.

НЕЙ (увлекаясь).

Пожалуйста, вы ведь, как я понимаю, весьма образованный человек. Несмотря на бороду и эту вашу странную прическу...

Томский смеется. Он снимает свою войлочную шапку, кладет на стол. Демонстрирует Нею обширную лысину на затылке, высокий, с большими залысинами, лоб. Утирает платком лоб и ласину, вновь надевает шапку. Длинные седые волосы его растут от висков, но в шапке кажется, что он обладает не плешью, а пышной шевелюрой.

НЕЙ (также).

Вот назовите любую битву из мировой истории. Уверяю вас, я расскажу вам о ней так, как может рассказать очевидец. Битву шпор, сражение при Пуатье, взятие Суз Александром Великим, взятие Иерусалима Навуходоносором. Сражение при Саламине...

ТОМСКИЙ.

Битву при Бородино, может быть?

НЕЙ (словно споткнувшись).Что?

ТОМСКИЙ.

Бородино. Сражение за Москву, проигранное Наполеоном. Двенадцатый год, неужели не помните?

НЕЙ.

До этой эпохи я еще не дошел, извините. Но разве Наполеон проиграл? Я слышал, что наоборот. (Возвращается на свое место). Впрочем, уже неважно.

ТОМСКИЙ (словно что-то вспоминает).

Тильзит!

НЕЙ (непонимающе).

Что — Тильзит? Вы имеете в виду прусский городишко? Нет, я там тоже никогда не бывал. Но — читал, в газетах, читал. Опять-таки, лет двадцать назад. Или даже больше. Ах, время... Так что Тильзит?

ТОМСКИЙ.

Не может быть, чтобы меня настолько подвела память. Я готов поклясться, что встречал вас в Тильзите. Давно. Действительно, давно, очень давно, месье Ней. Во всяком случае, вы обладаете удивительным сходством с одним моим знакомым... месье Ней. С хорошим давним знакомым.

Томский делает ударение на слове «месье», что, как я уже говорил, указывает на переход собеседников с английского («мистер») на французский («месье») язык общения.

(Задумчиво). Очень, очень интересно. Месье Ней, скажите, нет ли у вас родственников, служивших в Великой армии императора Наполеона? В достаточно высоких чинах?

НЕЙ. Я таких не знаю. Но — всё может быть.

Пока Томский и Ней разговаривают, в трактире появляется еще один посетитель —урядник Семен Михайлович Кобыла.

Он одет весьма живописно — в полное обмундирование русского солдата суворовских времен, включая гренадерскую медную каску с двуглавым орлом, — но, при этом, на ногах у него не башмаки солдатские и не офицерские сапоги, а нормальные плетенные лапти.

Кобыла останавливается в дверях, оглядывается по сторонам.

Взгляд его останавливается на двух посетителях^ прежде всего, на Томском^который для него, по-видимому,^человек новый и потому — подозрительный.

Вторым оказывается Шванвиц. Кобыла —ровесник Шванвица и уже в силу этого — соперник-конкурент. Подумав некоторое время, Кобыла подходит к столику Шванвица (Романов по-прежнему спит в инвалидном кресле), садится на скамью.

КОБЫЛА (сурово).

Лука, опять жалуются на твоего.

ШВАНВИЦ (равнодушно).

Как без того. Что теперь?

КОБЫЛА (укоризненно).

Говорят, будто вчера сидел у окна и камнями бросался. Ефросинье Пуховой голову зашиб. А в ее сына Василия плюнул. И пригрозил срубить голову.

ШВАНВИЦ (разводит руками).

Что же что пригрозил? Будто бы! Да он и топора-то в руках не удержит. Как же срубит?

Кобыла наклоняется к нему и начинает что-то шептать на ухо, сопровождая свои слова бурной жестикуляцией. Шванвиц, то и дело оглядываясь на Томского и Нея, вытаскивает из кармана кошелек, выкладывает на стол несколько монет.

ТОМСКИЙ (вскакивает).

Ней! Маршал Ней!

Ней вздрагивает, словно от удара. Втягивает голову.

НЕЙ (шипит).

Сядьте, бог с вами, что ж вы так кричите?! На нас смотрят!

ТОМСКИЙ (медленно опускается на скамью; тихо, вполголоса).

Вот почему ваше лицо показалось мне знакомым. Вы — маршал Ней. Мишель Ней. Пятнадцать лет назад вас расстреляли по указанию Людовика Восемнадцатого. За то, что вы поддержали Бонапарта в битве при Ватерлоо.

НЕЙ (оглядывается по сторонам; тихо, вполголоса).

Если даже и так? Расстреляли — и всё. Меня больше нет, вам не о чем волноваться... ваше величество!

Теперь приходит пора нервно оглядываться по сторонам Томскому. Ответить Нею он не успевает — в трактир шумно вваливаются три матроса в сопровождении трех проституток. По знаку Катарины, на середину зала выходит Бродяга. Начинает, приплясывая, петь «Чертову цыганочку», увлекает в танец только что пришедших.

Чертова цыганочка

Ни веселья, ни печали...

Темнота ли, теснота?

То ли черти укачали,

То ли просто суета.

Ни уснуть, ни пробудиться,

Ни запомнить, ни забыть,

Ни уйти, ни воротиться —

Как такое может быть?

Было, не было, не будет,

Пронесет ли, занесет?

Ведьма взгреет, черт остудит,

Погремушкой потрясет.

Осторожными шагами,

Искривив усмешкой рот,

Он проследует за нами

От порога до ворот.

И слюнявит пастью клейкой

В небе звездочку жираф,

И скользит по краю змейкой

То ли саван, то ли шарф,

И гадалка напророчит

То ли склеп, а то ли дом...

Черт резвится, черт хохочет,

Ходит ведьма колесом. 

Катарина аплодирует. К ее аплодисментам присоединяются остальные. Скоро Бродяге аплодирует весь трактир. Бродяга раскланивается.

Внезапно распахивается входная дверь. На пороге возникает Франсуа-Эжен Робо — шестидесятидвухлетний мужчина, невысокого роста, несколько полноватый. Одет в серый сюртук с отворотами, такого же цвета жилет на золоченых пуговицах и суконные брюки. Воротник-стойка, шелковый пластроновый галстук, кавалерийские сапоги со шпорами, потрепанная двууголка (т.н. «бикорн») без кокарды и галуна — просто шляпа необычной формы.

Шаги нового гостя привлекают внимание собравшихся. Аплодисменты стихают. Воцаряется тишина. Все поворачиваются к вошедшему.

КАТАРИНА (приветливо).

Добро пожаловать, мистер. Или месье? Сеньор? Может быть, милостивый государь? В любом случае — добро пожаловать, проходите, не стесняйтесь! Первая выпивка — за счет трактира.

НЕЙ (со вздохом облегчения).

Наконец-то. Думал, сегодня он опять не придет.

ТОМСКИЙ (потрясенно).

Боже мой, как он похож... (Поспешно прикрывает рот рукой).

РОБО (Катарине, приподняв шляпу).

Прошу прощения, мадемуазель. Это — трактир «Итака», я не ошибся? Не найдется ли у вас комнаты для бедного коммивояжера?

Занавес.

Конец первой картины

ИНТЕРМЕДИЯ ПЕРВАЯ

Занавес закрыт. Перед занавесом, посередине авансцены, вряд, лицом к зрительному залу, сидят на стульях с высокими спинками три действующих лица пьесы: Питер Стюарт Ней, Федор Кузьмич Томский и Франсуа-Эжен Робо.

Справа от них — Бродяга с гитарой в руках. Бродяга поет «Песню о подменах».

Песня о подменах

Причудлива реторта

Неведомых времен,

Неведомого сорта

Величие имен.

Вокруг чужие лица,

Не стоит клясть судьбу:

Кому-то — веселиться,

Кому-то — спать в гробу...

Полет стеклянной птицы,

Пустое колдовство,

Исписаны страницы,

Не найдено родство.

Вокруг чужие лица,

Не стоит клясть судьбу:

Кому-то — веселиться,

Кому-то — спать в гробу...

Подмены, перемены,

Дорога и судьба,

Сходящиеся стены

И чья-то ворожба.

Вокруг чужие лица,

Не стоит клясть судьбу:

Кому-то — веселиться,

Кому-то — спать в гробу...

БРОДЯГА (в зал).

Прежде, чем мы вернемся к рассказу об удивительных событиях, случившихся в трактире «Итака», я должна кое-кого вам представить. Будьте внимательны, друзья мои. Всё, что вы сейчас услышите, не является плодом воображения автора пьесы, отнюдь. Всё это известно уже без малого двести лет, хотя серьезные господа утверждают, что так называемые альтернативные версии жизни наших героев, являются частью конспирологических теорий. Теорий, которыми серьёзные люди, тем более, ученые историки, не интересуются. Но мы-то с вами к серьезным людям не относимся, правда? И учеными не считаемся, так ведь? А значит, мы имеем право принять эти теории за чистую монету. Что мы сейчас и сделаем, едва услышим их от заинтересованных лиц. Итак (обращается к сидящим мужчинам), прошу вас, господа. (Нею). Вам первое слово, господин учитель.

Ней встаёт.

НЕЙ (бесстрастно, глядя поверх голов).

Меня зову Мишель Ней. Я — маршал Франции, герцог Эльхинген, князь Москворецкий. Последний титул мне был пожалован после сражения под Москвой — на Бородинском поле. Император Наполеон называл меня «храбрейший из храбрых». В пятнадцатом году, когда император бежал с острова Эльба, Ней^обещал Людовику XVIII привести Наполеона живым или мёртвым, но перешёл на сторону Наполеона. При Ватерлоо командовал корпусом, сражался до конца, был арестован и сразу же приговорен королевским правительством к смертной казни. (Пауза). Седьмого декабря пятнадцатого года меня расстреляли как государственного изменника. Перед смертью был удостоен особой милости — мне позволили командовать собственным расстрелом. (Пауза). Такова официальная версия событий. Правдива ли она? (Пожимает плечами). Не знаю. Может быть, правдива, но может быть, и не совсем. Потому что на самом деле (Катарине, уже другим тоном), на самом деле казнь представляла собою искусную инсценировку. Я не был расстрелян — старые друзья помогли мне бежать. Они же и переправили в Америку. Благословенную землю. Настоящие Елисейские поля, острова блаженных. Если, разумеется, таких старых грешников, как я, можно считать блаженными. Отныне я — да, по-прежнему, Ней, старина Ней. Но не француз Мишель Ней — маршал Франции и государственный изменник, а англичанин Питер Стюарт Ней — скромный школьный учитель истории. Дикси, господа.

БРОДЯГА. Кто-нибудь хочет дополнить то, что сказал господин учитель? Нет? (Нею). Прекрасно, вы можете сесть.

Ней садится.

(Томскому). Вам слово, господин странник.

Томский встает.

ТОМСКИЙ (так же бесстрастно, как до него — Ней).

Позвольте представиться — Романов-Голштейн-Готторпский Александр Павлович, император Всероссийский. Мой верный народ наградил меня прозвищем Александр Благословенный — в благодарность за избавление от иноземной напасти в двенадцатом году. (Катарине). Под иноземной напастью подразумевается французское нашествие. (В зал). В ноябре двадцать пятого года я отправился с женою в Таганрог, в дороге простудился и внезапно скончался — от вызванной простудой болезни легких, в доме таганрогского градоначальника Папкова. (Пауза). Такова официальная версия моей смерти. (Пауза). Действительность была иной. Со временем, меня всё чаще стало посещать чувство вины за смерть отца, императора Павла. Слухи объявляли меня причастным к заговору против него и даже называли главным организатором заговора, отцеубийцей. И, хотя я не мог ни участвовать в этом преступлении, ни даже знать о нем, со временем я понял: моё поведение в этом смысле было предосудительным. Я ведь даже не пытался наказать цареубийц. В конце концов, я понял, что должен чем-то искупить свою вину — истинную или ошибочную. И я решил удалиться от дел управления империей. Но, чтобы не вызвать в стране смуту, сделать это тайно. В столицу был доставлен закрытый гроб, якобы с моим телом. На самом деле, в гробу находилось тело фельдъегеря Маскова, погибшего на моих глазах от несчастного случая. Масков был очень похож на меня — ростом и фигурой. Его-то и захоронили в Петропавловском соборе. Я же продолжил свою жизнь под именем Феодора Кузьмича Томского, странствуя по святым местам и монастырям, умерщвляя плоть, проводя время в молитвах и посте. И вот ныне, как видите, добрался и до Америки.

БРОДЯГА.

Кто-нибудь хочет дополнить то, что сказал смиренный старец Феодор Кузьмич? Нет? (Томскому). Прекрасно, вы можете сесть.

Томский крестится и после этого садится.

(Робо). Вам слово, господин коммивояжер.

Робо встает.

РОБО (так же, как до него Ней и Томский).

Я родился на острове Корсика в семье Карло Буонапарте. При рождении получил имя Напулеоне — по-корсикански, или, по-французски — Наполеон. Таким образом, я — Наполеон Бонапарт, император французов и покоритель Европы. Я пронес знамена Франции не только по Европе, но и в Европу и Азию! Не было равных мне в истории войн. Разве что (поворачивается к Томскому) Александр Великий, ваш славный тёзка, дорогой брат. Но в четырнадцатом году, из-за предательства близких (пристально смотрит на Нея) неблагодарных людей, я был вынужден отречься и отправиться в ссылку на остров Эльба. Правда, уже через год я вернулся — вернулся с триумфом! Увы! Вновь предательство, вновь измена, коварство и вероломство врагов. В итоге — ссылка за экватор, на маленький остров Святой Елены. Там я и скончался от рака — наследственной болезни мужчин моей семьи. (Пауза). Такова официальная версия. (Пауза). На самом деле в скромной могиле на далеком острове покоятся останки некоего Франсуа-Эжена Робо, который, как полагают врачи, был отравлен мышьяком. Видимо, мышьяк предназначался мне. Я же, ставший отныне коммивояжером Робо, прибыл в Америку. Правда, для этого мне пришлось пересечь океан, а затем — целый материк, уже по суше. Но, так или иначе, я здесь. И снимаю очень уютную комнату в вашем трактире, мадемуазель Газуль. (Кланяется Катарине). Очень вам благодарен за гостеприимство.

БРОДЯГА.

Кто-нибудь хочет дополнить то, что сказал уважаемый коммивояжер Робо? Нет? (Робо). Прекрасно, вы можете сесть.

Робо некоторое время стоит, гордо вздернув голову и демонстрируя залу свой «наполеоновский» профиль, потом садится.

БРОДЯГА.

Пора возвращаться, господа! Нас ждет трактир «Итака»!

Свет на авансцене гаснет.

Конец первой интермедии.

КАРТИНА ВТОРАЯ

Трактир «Итака». Вся обстановка та же, что и в первой картине. Раннее утро, поэтому в трактире еще нет посетителей, есть только хозяйка Кристина Газуль, неторопливо протирающая кружки, — и Бродяга, дремлющий на привычном месте, за маленьким столиком в углу трактира.

КРИСТИНА (Бродяге).

Сыграл бы что-нибудь, веселее бы дела шли. Что-нибудь такое... о любви, о женском сердце. Ну? Давай, давай, дружок. Выпивку надо отрабатывать. И еду тоже.

Бродяга вскакивает, хватает гитару.

{Улыбается). Не пугайся, я пошутила. Но сыграй, сыграй. Всё равно, что. Не люблю сидеть в тишине. Гитара напоминает мне об Испании. Странно, ведь я никогда там не была, а в душе живет что-то такое. Ах, испанская душа! Давай, спой про Испанию какую-нибудь песенку!

Бродяга поёт песню «Подражание старинному романсу».

Подражание старинному романсу

Не то чтобы тоска — скорее непогода,

холодные дожди, рутинные дела,

свихнувшийся январь — дурное время года,

а в небе — облаков кривые зеркала.

И года не прошло, как с Вами мы расстались.

Зачем же вспоминать то давнее вино?

Ах, если бы. опять мы. с Вами повстречались!

Ах, если бы... Но нет,уже не суждено.

Царапающий звук, рождающий тревогу,

Листающий часы, стирающий года,

Указывает путь, пунктирную дорогу

От точки «навсегда» до точки «никогда».

И года не прошло, как с Вами мы расстались.

Зачем же вспоминать то давнее вино?

Ах, если бы. опять мы. с Вами повстречались!

Ах, если бы... Но нет,уже не суждено.

КАТАРИНА (растроганно).

Ну, вот, милый, как хорошо-то. Но уж очень грустные у тебя песни, очень. Не для веселья вовсе.

Входит Кобыла. Останавливается в дверях, осматривается. Подходит к стойке.

КАТАРИНА.

Утро доброе, господин урядник. Не угодно ли чайку?

КОБЫЛА.

Нет, красавица, чайку по утрам я не пью, благодарствуй. Скажи-ка мне, а что твой постоялец новый, как? Здоров ли?

КАТАРИНА (пожимает плечами).

Что ему сделается? Как приехал, ужин спросил, а после тотчас спать ушел. Комнату снял, не торгуясь, на неделю. Заплатил вперед, всё честь по чести. Обходительный господин. Месье.

КОБЫЛА.

Не спускался еще сегодня?

КАТАРИНА.

Так ведь рано еще! Это вы у нас, господин урядник, ранняя пташка. А он, думаю, с дороги умаялся, до обеда спать будет. (Ставит на стойку перед Кобылой стакан вина). Не побрезгуйте, господин урядник, от всего сердца.

КОБЫЛА.

Ну, коли от сердца (поднимает стакан). Твоё здоровье, хозяйка. Хоть и нехорошо с утра вином баловаться, да уж больно у тебя оно славное, винцо-то. (Выпив немного, отставляет стакан в сторону). Давненько я у тебя басурман наших не видел. Неужто перестали бывать?

КАТАРИНА.

Которые басурмане?

КОБЫЛА.

А краснокожие. Индейцы. Народец языческий, как, бишь, их племя зовется?

КАТАРИНА.

Ачёмыто. Племя ачёмыто, маленькое, всего две дюжины, двадцать четыре человека. Тихий народец, ничего не скажу. Охотой живут да рыбалкой. Да и какие же они басурмане-язычники? Каждую неделю приезжают в церковь, свечки ставят, молятся. Особенно вождь их, Муму Белый Кобель. Всегда со своей женою.

И венчаны они были по-христиански. Правда, не по-нашему, не по-католически. По-вашему, по православному обычаю. Священник их венчал, настоящий.

КОБЫЛА.

Ну, да, наш священник. Отец Мафусаил. Сам же этот Муму его потом томагавком по голове и тюкнул. Ровно через три дня. И скальп содрал. Знаем-знаем. Не поделили они с отцом Мафусаилом чего-то. Царство небесное мученику за веру православную! (Крестится). Вот так, обвенчаешь какого поганца, а он тебя же потом и укокошит... (Машет рукой). Что тут скажешь, беда, когда с дикарями дела имеешь, это я по себе знаю. Говоришь, каждую неделю приезжают? Ты мне, когда приедут в следующий раз, весточку пришли. Мне с Муму Белым Кобелем потолковать надобно. Только ему ты ничего не говори, не предупреждай, смотри! Просто за мной пришли кого-нибудь. Вот (оглядывается на Бродягу, прислушивающегося к разговору) хотя бы его. (Бродяге). Ты как — лишнего болтать не будешь?

Бродяга отрицательно качает головой.

КАТАРИНА.

Пришлю, господин урядник. Если будет кого. Вы ведь знаете, тут рук не хватает. С тех пор, как я похоронила моего дорогого Альвареца, трудно с работниками. Я — хрупкая женщина, не на кого рассчитывать.

КОБЫЛА.

На меня ты можешь рассчитывать всегда. Только скажи — и я тебе помогу. И работников нанять, и порядок тут навести. Я всегда готов! (Допивает вино, уходит).

КАТАРИНА (со злостью, ему вслед).

Чтоб ты провалился! Только и умеет пить в три глотки. Готов он, как же. Поможет он, как же.

За сценой — невнятные возгласы, выстрелы, конское ржание.

(Выглядывает в окно). О, легки на помине!

Входная дверь распахивается. Входят Муму Белый Кобель и его скво (жена) Мими Черная Сука. Оба в традиционных индейских нарядах —украшенных бахромой и шитьем рубахах и штанах из вывернутой кожи; головные уборы с пышными перьями, широкие расшитые бисером пояса. На поясе Кобеля висят скальпы убитых врагов —рыжие, светлые, темные, даже лысые. И у Муму, и у Мими через плечо переброшены ружья на ремнях, у Муму, к тому же, томагавк, которым он то и дело взмахивает, пугая окружающих.

Катарина выходит из-за стойки. Становится посередине, скрестив руки на груди и надменно глядя на Муму и Мими. Те останавливаются напротив. Муму поднимает вверх правую руку с томагавком. Подумав немного, перекладывает томагавк в левую руку. Поднимает левую руку. Мими ловко вынимает из его руки томагавк и прячет за спину. Муму поднимает правую руку —уже без томагавка.

МУМУ (торжественно).

О щедрая бледнолицая, полногрудая пышнозадая Катарина Газуль по прозвищу Итака! Я, вождь великого народа ачёмыто Муму Белый Кобель, приветствую тебя! Твой трактир — мой трактир.

МИМИ (подсказывает)

... а мой вигвам — твой вигвам.

МУМУ (кивает, повторяет)

... а твой трактир — мой трактир. (Поправляется). Мой вигвам.

КАТАРИНА (торжественно).

О благородный брат мой Муму Белый Кобель! О благородная сестра моя Мими Черная Сука! Я, полным трудом... полной грудой... да, и пышнозда... пышным задом... в общем, приветствую вас тут, в моем вигваме... тьфу, черт, в вашем трактире... уф-ф... в моем трактире «Итака»!

Муму степенно кланяется и величественно усаживается за центральный стол. Мими подходит к нему, встает за его спиной.

Катарина приносит гостям большой кувшин пива и два стакана. Муму наливает в оба пиво, дает один стакан Мими. Пока Муму пьет свой стакан, Мими держит свой, даже не пытаясь выпить. Выпив свое пиво, Муму выпивает пиво жены.

МУМУ (с суровой подозрительностью).

У Мими Черной Суки пиво лучше. Почему?

Мими испуганно смотрит на Катарину.

КАТАРИНА (напыщенно).

Потому что пока вождь пил свое пиво, скво грела свой напиток — горячим сердцем, наполненным любовью к храброму вождю.

Муму важно кивает.

Шванвиц ввозит в трактир спящего в инвалидном кресле Романова. Они занимают место — такое же, как и в первой картине, из чего зритель может сделать вывод о том, что это их постоянное место. Так оно и есть.

Катарина с явным облегчением оставляет Муму и Мими и переходит к новым гостям. Одновременно она подзывает жестом Бродягу.

Бродяга подходит.

КАТАРИНА (Бродяге, вполголоса).

Ступай, найди урядника. Раз он велел сказать, когда вождь ачёмыто приедет, иди и скажи. Скажи, что уже приехал, С женой. Сидит в «Итаке». Будет сидеть до вечера. Иди, иди. Скажи Кобыле — я прислала.

Бродяга убегает.

(Шванвицу). Пить будете? Или и есть тоже? У меня жареная зайчатина имеется и утка. А еще — рыба, могу поджарить анпираторскому величию. Как прикажете.

ШВАНВИЦ.

Пива, матушка. И рыбки жареной. Только ты говори негромко, а то ведь анпиратор почивать изволит. Пусть и почивает, не тревожь его. А пива и зайца мне неси, я за него и выпью, и закушу. А газетка пришла уже? Что там, в Старом Свете, деется?

КАТАРИНА (понизив голос).

Газеток еще не было, а в Старом Свете, говорят, безобразия.

ШВАНВИЦ.

Что ты говоришь? Ай-я-яй, кто бы мог подумать... Ну, Свет-то Старый, что с него взять.

Возвращается Бродяга. Подходит к Катарине, что-то шепчет ей на ухо. Катарина кивает. Бродяга идет на свое место. Катарина подходит к центральному столу, останавливается за два шага до Муму. Муму дремлет.

КАТАРИНА (громко, торжественно).

Вождь Муму Белый Кобель!

Муму вздрагивает, открывает глаза. Руку его скребет по столу — видимо, в поисках томагавка, но оружие было предусмотрительно отнято у него его скво Мими.

(Так же). Великий белый вождь Бешеная Кобыла, с медной шапкой на голове, велел тебе передать, что, восхищаясь тобою и твоими подвигами, просит пожаловать в его вигвам, где тебя ждут подарки и угощение! Тебя проводит мой слуга. (Указывает на Бродягу). Вот этот.

Бродяга обреченно вздыхает, подходит к Катарине, кивает. Муму встает, милостиво кивает Катарине и выходит из трактира. Бродяга выбегает следом.

Катарина берет в руки широкий пояс Муму, который тот оставил на спинке скамьи.

КАТАРИНА (Мими).

Он забыл свой пояс. Отнеси ему. А то как-то неловко получится: великий вождь — и без вражеских скальпов.

МИМИ (сердито).

Он не забыл. Он специально оставил. Он всегда оставляет пояс со скальпами, если я остаюсь. Это чтоб я смотрела на них и вспоминала.

КАТАРИНА.

Что — вспоминала?

МИМИ (вздыхает).

Их. (Указывает на скальпы). Ведь это всё мои возлюбленные. Бывшие возлюбленные, конечно, сейчас от них только скальпы и остались.

Нежно касается пальцами висящих на поясе скальпов.

МИМИ (грустно, нараспев).

Я всё время вспоминаю их имена. По ночам я произношу их имена. Во сне я произношу их имена. Наяву я произношу их имена. Тогда мой муж, мой господин любит меня крепче, дольше и сильнее. Ему нравятся имена моих бывших возлюбленных. Я имею в виду — их подлинные имена. (Касается рукою светлого скальпа). Этого звали Ачёято. Бедняга, он только и успел представиться в тот миг, когда томагавк мужа раскроил его череп. (С мечтательной улыбкой). Но я запомнила имя, тайное имя, которое каждый человек произносит один только раз, в момент смерти. (Хмурится, касается черного скальпа). А. вот — Задолбали. Он был настоящим красавцем, могучим и смелым. И очень решительным. Знал, что уже никогда не выйдет из моего вигвама, поэтому, когда еще только вошел, сразу назвался. (Касается рыжего скальпа, растрогано). Мой любимец. Он не был краснокожим, он был белым, приплыл к нам с какого-то далекого-далекого зеленого острова. Смешной. (Смеется). Он почему-то был уверен, что его имя обладает магической силой. И потому, когда Муму Белый Кобель, взмахнул своим неумолимым томагавком, трижды произнес своё имя, трижды — как заклинание (восклицает громко): «Нунифигасе! Нунифигасе! Нунифигасе!». (Гордо). Но томагавк Муму Белого Кобеля сильнее волшебных имён, которые носят бледнолицые. Он, все-таки, зарубил рыжего островитянина, когда тот попытался назвать себя в четвертый раз, так что островитянин успел сказать лишь «Нунифига...»

КАТАРИНА (ошарашенно).

Ну, ни фига себе! И это всё твои любовники?

МИМИ.

Да.

КАТАРИНА.

Все трое?

МИМИ.

Пока — да.

КАТАРИНА (успокаивающе).

Ну, трое — это еще ничего, не так много, в конце концов.

МИМИ (наклоняется к Катарине, вполголоса).

Про остальных он, к счастью, пока не догадывается. (Подмигивает). А. среди них, скажу я тебе, есть очень даже привлекательные юноши. Очень.

Катарина шутливо грозит Мими пальцем.

КАТАРИНА.

А как же священник? Мафусаил? Где его скальп?

МИМИ (удивленно).

Но ты же сама говоришь — он священник. Носить скальп священника на поясе — это грех, ни я, ни Муму этого позволить себе не можем. Как бы мы после этого зашли в церковь?

КАТАРИНА.

И то правда. Но ведь муж твой убил священника, разве нет?

МИМИ.

Убил, а как же! Но это была случайность. Отец Мафу Саил повернулся к Муму спиной, и Муму просто не удержался. У него рука с томагавком сама поднялась. И опустилась, причем прямо на затылок несчастному отцу Мафу. А что такое «Мафу»? И что такое «Саил»?

КАТАРИНА.

Не знаю. (Смеется). Наверное, тайные имена несчастного священника.

МИМИ.

Я тоже так подумала. Ну, вот. Муму вовсе не хотел его убивать. Так получилось. Муму увлекающийся. Очень. Но очень отходчивый. Просто рука у него тяжелая и самостоятельная. Он еще и подумать ничего не успеет, а рука уже рубит наотмашь. Хорошо, если чужого. А если родственника?

КАТАРИНА (сочувственно).

Представляю себе!

МИМИ.

Вот то-то. Поэтому все родственники — и мои, и его — уже знают, и заранее стараются стоять по левую сторону от него. Но это не всегда помогает. (С гордостью). Можно даже сказать, никогда и никому не помогает: Муму одинаково хорошо владеет и правой, и левой рукой. И они обе у него самостоятельные.

Входит Томский. Останавливается, осматривается, выбирая свободное место.

КАТАРИНА (приветливо).

Ах, господин Томский! Доброе утро, сударь! Прошу вас, проходите.

ТОМСКИЙ.

Доброе утро, сеньора. А что, господа Ней и Робо еще не приходили?

КАТАРИНА.

Представьте, нет. Что вам подать? Опять воды?

ТОМСКИЙ.

Да, если можно.

Катарина отходит к стойке. Шванвиц подходит к Томскому.

ШВАНВИЦ.

Здравствуйте, сударь. Вчера мы не были представлены друг другу. Хочу сегодня восполнить сей недостаток. Позвольте представиться: Шванвиц Лука Михайлович, дядька и опекун вот этого господина (указывает на Романова). Подданный Белого царя, сиречь русского императора. Как и вы, насколько я понимаю.

ТОМСКИЙ (с поклоном).

Федор Кузьмич Томский. Смиренный странник. Вы правы, русский подданный.

ШВАНВИЦ.

Прошу, сударь, садитесь к нашему столу! (Делает приглашающий жест).

РОМАНОВ (не просыпаясь).

Ди руссишен швайнхундерт! Ди францёзишен швайнхундерт! Ферфлюхтен швайнен нохайнмаль!

ТОМСКИЙ (растерянно).

Что-что?

ШВАНВИЦ (поясняет).

Это он ругает французских и русских свинских собак. Или собачьих свиней. Не обращайте внимания, просто ему снится Москва, Болотная площадь. Прошу за стол сударь, а то стоим посередине трактира. На нас уже внимание обращают.

Садятся за стол, рядом со спящим Романовым.

РОМАНОВ (бормочет во сне).

Ежели борова Федьку стравить с козлом Мишкой, да еще пригнать на них барана Боньку... (Умолкает; снова бормочет). Секлетарь-секлетарь, а я тебя съем. На булку только намажу, а то колбаса мешает...

ШВАНВИЦ.

Одно слово — анпиратор. (Вздыхает). Он и когда не спит, точно так же околесицу несет, так что вы, Феодор Кузьмич, не обращайте внимания.

ТОМСКИЙ.

А почему вы сказали, что ему снится Болотная площадь в Москве?

ШВАНВИЦ.

А потому, сударь мой, что именно там, в Москве на Болотной его и казнили.

ТОМСКИЙ (изумленно).

Казнили?! Как, то есть, казнили?!

ШВАНВИЦ (благодушно).

Да так и казнили, батюшка, что оттяпали топором голову. Как вору, самозванцу и бунтовщику. В одна тысяча семьсот семьдесят пятом году от Рождества Христова, генваря десятого дня. (Размашисто крестится). Пусть простит ему Господь грехи его мученической кончины его ради. Если такое возможно, конечно.

Бродяга поет «Песню о казнях на Болотной площади».

Песня о казнях на Болотной площади

Шлагбаумы, столбы,

Обледенелый тракт,

Вельможи и рабы

Качаются не в такт,

Притихшие дома,

Фельдъегерь у крыльца,

Вот-вот сведут сума,

И не узнать лица.

Дряхлеющий Вольтер,

Едва глядящий на  партер,

Неверная жена,

Кресты, колокола,

Согласие и спор,

Горящая смола,

Отточенный топор.

Знакомые черты

Растаяли... Позор...

Оскаленные рты...

«Пощады, монсеньор!..»

В глазах рябит от риз,

От изумленья, от Маркиз,

Россия, эшафот... 

Во время исполнения песни Томский опускается на колени, тоже крестится, что-то шепчет — то ли молится, то ли повторяет за Бродягой слова. Шванвиц с интересом наблюдает за ним. Томский медленно поднимается с колен. Вновь садится за стол.

Окончив песню, бродяга возвращается к себе в угол.

Шванвиц наливает Томскому пива.

ШВАНВИЦ (заботливо).

Выпей, батюшка.

Томский, все еще в состоянии шоковом, берет кружку и выпивает ее. Морщится. Ставит кружку на стол.

ТОМСКИЙ (раздраженно).

Я не пью ничего, кроме воды...

ШВАНВИЦ (успокаивающе).

И не надо, сударь, и не надо. Это ведь просто для поправки здоровья. Какое там питье? Так — лекарствие божие, целебный настой на ячмене с хмелем и солодом для аромату.

ТОМСКИЙ (внимательно смотрит на него).

Я знавал когда-то одного Шванвича, именно не Шванвица, а Шванвича. Вы к нему имеете какое-то отношение, сударь?

ШВАНВИЦ. Может быть, может быть. Отец-то мой был дворянином, звали его как раз Шванвич. Михаил Александрович Шванвич. Хотите знать, почему он — Шванвич, а я Шванвиц? (Улыбается). Нет, это не путаница и не ошибка писаря, выправлявшего мне бумаги. Мой прадед был Мартином Шванвицем и сын его, мой дед Александр Мартинович, поручик Пензенского пехотного полка, стал Шванвичем, дабы избавиться от нерусского звучания своей фамилии. Однако позже, уже с отцом моим, случилась история неприятная. Во время знаменитого пугачевского бунта отец мой перешел на сторону бунтовщиков и стал у самозванца правой рукой. Он писал указы Пугачева, он был назначен атаманом полка, составленного из солдат, которых казаки-пугачевцы взяли в плен и заставили служить себе.

ТОМСКИЙ (ошарашенно).

Да-да, я что-то такое вспоминаю. Мне бабушка (спохватывается), то есть, мне кто-то, не помню кто, рассказывал эту историю.

В трактир одновременно входят Ней и Робо. Ней — через входную дверь, Робо — через дверь за стойкой — видимо, из комнат во втором этаже. Остановившись в некотором отдалении от Томского, Романова и Шванвица, они внимательно слушают их разговор. Томский и Шванвиц на них внимания не обращают.

(Оглядывается на Бродягу). Но почему у него в песне упоминается какой-то маркиз?

ШВАНВИЦ.

Но ведь ваша бабушка (улыбается), то есть, кто-то, неважно кто, в письме к месье Вольтеру писала: «С маркизом Пугачевым покончено». Как раз сразу после казни на Болотной площади.

ТОМСКИЙ.

Понятно. Ну, да, наверное. И что же? Вы хотите сказать, что ваш отец — тот самый знаменитый Шванвич? Которого за измену приговорили к лишению всех прав состояния и ссылке в Сибирь?

ШВАНВИЦ (горделиво).

Берите выше — на Дальний Восток! На берега Амура-батюшки. Да, тот самый Шванвич, писавший указы вместо самозванца, который был неграмотен. Сейчас я тем же занимаюсь (кивает на спящего Романова). Так сказать, наследственное занятие. Фамилию же я сменил, дабы уйти от дурной славы. Да и не сменил я ее вовсе, а вернул. Вернул себе настоящую родовую фамилию моего прадеда.

ТОМСКИЙ (изумленно).

Погодите-погодите! Уж не хотите ли вы сказать, что ваш подопечный — тот самый Емелька Пугачев?!

ШВАНВИЦ.

Сложнее, сударь, всё куда сложнее. Но, в принципе, можно, конечно, и так сказать.

ТОМСКИЙ.

Но сколько же ему лет?

ШВАНВИЦ (невозмутимо).

Лет ему девяносто семь, так-то. Вот что такое — свежий воздух, здоровая пища и никаких забот! Одно слово — Новый Свет, благослови его Господи!

ТОМСКИЙ.

Да уж, нечего сказать. Слышал я, что казаки — народ здоровый. Но чтоб вот так?! (Качает головой). Поразительно! Поразительно ! Ах, казаки-казачки.

ШВАНВИЦ.

Казаки? (Понижает голос). Кто говорит о казаках?

ТОМСКИЙ (удивленно).

А разве Пугачев не из казаков? Он ведь, кажется, был донским казаком.

ШВАНВИЦ.

Пугачев — верно, из казаков был прохвост, из донских. А только кто говорит о Пугачеве?

ТОМСКИЙ.

А кто же это? (Указывает на Романова). Вот этот старец, он кто? Разве не Емелька? Не самозванец? Разве не так вы сказали?

ШВАНВИЦ.

Сказали, сударь мой, что всё сложнее. Гораздо сложнее всё. Вот что я сказал. А вы не поняли. Ну, я бы и сам не понял, коли б не узнал всё это от отца моего непутевого, Михаила Шванвича. (Смеется). Пугачу Емельке, Емельяну Ивановичу Пугачеву, донскому казаку, прилюдно отрубили голову в Москве, на той самой Болотной площади. Почитай, больше, чем полсотни лет назад. И правильно сделали, доложу я вам, кровопийца был, каких мало. Сколько душ христианских погубил, и стариков, и детишек малых, и женок — того он и сам не знал. А знал бы — сам же, небось, и удавился бы. Так-то, старче богомольный, моли Бога за нас.

ТОМСКИЙ.

Ничего не понимаю. (Растерянно оглядывается по сторонам, видит Нея и Робо; с радостным облегчением). О, вы здесь! Приветствую вас, месье. Как спалось? Что изволили завтракать? Не угодно ли присоединиться к нам?

Ней и Робо переглядываются, нерешительно усаживаются за тот же столик.

РОМАНОВ (просыпается, рассматривает гостей, радостно).

О, явилися — не запылилися! Ишь, какие гладкие. (Указывает на Томского). Вот и боров Федька, этого на колбасу-кровянку пустить приказываю. И чтоб сегодня к столу подать, с репой да луком печеным. Как я люблю, помнишь, секлетаришка?

ШВАНВИЦ.

Слушаю, твоё анпираторское величье.

РОМАНОВ (указывает на Нея).

А козла Мишку — в стадо, пущай коз топчет, приплод даёт. (Указывает на Робо). А. барана Боньку зарежь, да только рога оставь, жирный больно, тушку его выбрось после. А из рогов трубы сделай. Чтоб с серебром да золотом. И гвардеям моим потом отдай, чтоб по утрам трубили. Пиши!

ШВАНВИЦ.

Пишу, твоё величье, уже написал. (Подмигивает Томскому). Всё сделаю, как велено.

РОМАНОВ.

Вот и ладно. Уф-ф, устал. (Закрывает глаза, начинает похрапывать, бормочет во сне). Цум Тойфель драймаль унд нохайнмаль...

ШВАНВИЦ.

Тут, господа, такое дело.

ТОМСКИЙ.

По-французски, сударь, господа русского языка не знают.

ШВАНВИЦ.

Ах, да. Тут, месье, такое дело. Но прежде: вы в Москве тоже бывали?

НЕЙ.

Бывали, месье.

ТОМСКИЙ (вполголоса, в сторону).

Еще бы! Князь Москворецкий.

РОБО.

Бывали, но недолго.

ТОМСКИЙ (также).

И устроил пожар.

РОБО.

Пожар — это ваш Ростопчин. Зачем мне было жечь Москву? Какой в этом толк, черт возьми? Что за привычка сваливать все свои просчеты и ошибки на других?

Томский отворачивается, машет рукой.

И вообще: могли бы прислать посла для переговоров. Всё бы кончилось куда пристойнее.

ТОМСКИЙ.

Да уж конечно! (Саркастично). Пристойно — и, разумеется, к вашей же пользе! Но никак не для России, уж это я прекрасно понимал тогда, понимаю и сейчас.

НЕЙ (примирительно).

Месье, мы не одни. (Шванвицу). Да, мы бывали в Москве. Все трое бывали, но в разное время и по-разному.

ШВАНВИЦ.

Понятно. Так вот, на площади Болотной, в Москве, генваря десятого дня тысяча семьсот семьдесят пятого года подопечный мой (указывает на спящего Романова), с отцом моим Михаилом Шванвичем одной цепью скованный, сидел в черной крытой повозке, под сильною стражей, у самого эшафота. И Емельке Пугачеву, вору-кровопийце голову отрубили на их глазах. И вот тут-то случилось чудо. Подопечный мой вдруг впал в изумление, а когда в чувство пришел, то стал говорить так, как говорил Пугачев — по-казачьи, да с шутками-прибаутками, которых отродясь не знал. И сказал он Шванвичу, что будто дух казненного злодея, через жилы, открывшиеся после отрубания головы, вырвался наружу и вошел в него. Через глаза, рот, уши и... ну и через еще одно отверстие пониже. И вот, мол, теперь живет в нем душа Емельки Пугачева. С тех самых пор он как бодрствует, так и Емелька-самозванец. Ни читать, ни писать, ни говорить толком не умеет.

ТОМСКИЙ (крестится).

Господи, помилуй мя...

ШВАНВИЦ (поддразнивая).

Помилуй ны! (Серьезно). И тотчас после казни отправили отца моего вместе с подопечным тем, что одержим был духом убиенного Емельки, далеко-далёко на восток. И велели отцу моему там за ним (указывая на спящего Романова) следить и наблюдать и всячески ублажать. Но цепи с них первые десять лет не снимали. После сняли, позволили жить на свободном поселении. Ну, как — свободном. От острога хоть на запад, хоть на восток, хоть на юг, хоть на север — скачи ли, беги, а никуда не убежишь, вернешься к острогу. Ежели лесные люди тебя не убьют или тигры тамошние не сожрут. Так что жили они при остроге, хотя и без крепкого караула. Там-то, при остроге, отец мой под-женился на дочке одного отставного солдата, да и меня родил. А перед смертью своею батюшка мой Михаил Александрович, царство ему небесное и земля ему пухом, всё мне рассказал, а заботу об нем (указывает на спящего Романова) мне же и передал. С ведома и согласия тамошнего начальства. Ну, а уж я потом с ним-то и до Америки добрался. Местные охотники помогли. И в Новом Свете с ним поселился.

Пауза. Ней, Робо и Томский переглядываются. По их лицам видно, что они и верят, и не верят невероятному рассказу Шванвица. Шванвиц, видя их недоверие, посмеивается, но ничего не говорит.

ТОМСКИЙ (Шванвицу).

Вы сказали, месье, что, когда он бодрствует, то он — Емелька Пугачев. Самозванец. А когда спит? Когда спит — он кто тогда?

ШВАНВИЦ.

А тогда он не самозванец, ни в коем случае. Когда он спит, месье (встает и торжественно провозглашает трубным голосом, наподобие архангела Гавриила), когда спит — он не кто иной, как сам государь император Петр Третий Феодорович! Царь и самодержец всея Великия, Бельгя и Малыя России!

РОМАНОВ (открыв глаза, громогласно).

Да, Лукашка, я — великий осударь и анпиратор Петр Третий Феодорович! И по велению мово величья немедля срубят голову всякому, кто в этом усомнится! (Роняет голову и вновь засыпает).

ШВАНВИЦ (садится, будничным тоном).

Вот так-то, месье. Всё очень просто, на самом деле. Насчет сложности — это была всего лишь шутка.

Занавес.

Конец второй картины.

ИНТЕРМЕДИЯ ВТОРАЯ

Авансцена. К опущенному занавесу приколота огромная карта мира — в классической проекции. Карта исчеркана жирными линиями красного и синего цвета. Перед картой — три кресла, и в них сидят Ней, Томский и Робо. Они неподвижны, словно манекены.

Звучит гонг. И тотчас оживают учитель Ней, странник Томский и коммивояжер Робо, то есть — маршал Ней, русский царь Александр и французский император Наполеон.

НЕЙ.

Месье, я думаю, договориться проще. Всё можно решить простым голосованием.

ТОМСКИЙ (насмешливо).

Ха, ха, ха, месье маршал! Ха, ха, ха! Как бы не так! Вас двое — а я один! Вы всегда окажетесь в большинстве. Нет, я против. (Задумчиво). Хотя, если подумать — я могу привлечь к голосованию своего... э-э... дедушку Петра, Петра Феодоровича. Пока он спит, разумеется. Пока бодрствует в нем дух Романова, а не Емельки-самозванца.

НЕЙ.

То есть, тогда придется делить на четверых? Не понимаю.

ТОМСКИЙ.

На троих. На трех монархов. На трех императоров. Каким боком тут маршалы? Есть всероссийский император Петр Третий Феодорович, есть всероссийский император Александр Павлович и есть, наконец, император французов Наполеон Бонапарт. Вот на них и будем делить, что тут непонятного, месье?

Все это время Робо скучающе смотрит в сторону, делая вид, что спор Томского и Нея к нему не имеет никакого отношения. Наконец, он подходит к карте, заложив руки за спину (наполеоновская поза), рассматривает ее внимательнейшим образом, даже отворачивает концы карты, чтобы поглядеть на обратную сторону.

(Подозрительно). Что вы там рассматриваете, сир? Что вы ищете?

РОБО.

Ничего, сир. Вернее, всё, сир. Смысл, сир. (Отходит от карты). Я ищу смысл, которого не вижу во всех наших играх. Голосовать, делить... Зачем? Вы ведь сами отказались от российской короны, от своей гигантской империи. Итог? Вы, странник и богомолец Федор Кузьмич Томский, сидите, непонятно зачем, в Новом Свете и черкаете карту Старого Света.

ТОМСКИЙ.

Я сделал ошибку. Обратную той, которую совершили вы, попытавшись вернуть совершенно неуместную для вас французскую корону и французскую империю. Итог? Вы, мелкий коммивояжер Франсуа-Эжен Робо сидите, непонятно зачем, в Новом Свете и ищете смысл в изнанке той же карты Старого Света.

НЕЙ.

Месье, вы оба правы. Ну и что?

Робо подходит к карте, некоторое время рассматривает ее. Вдруг срывает карту и разрывает пополам. Половину карты, не глядя, сует Томскому.

РОБО.

Это вам. Можете делать со своей половиной мира всё, что угодно. Хотите — съешьте, хотите — подарите вашему дедушке, бодрствующему маркизу Пугачеву или спящему императору Петру Феодоровичу, месье. А вот эта половина — мне. {Сминает свою половину карты и сует ее в карман). Я подумаю. В любом случае, нам придется воевать. Хотя я бы этого не хотел. Да и вы тоже, сир, государь, брат мой.

Свет на авансцене гаснет.

Конец второй интермедии.

КАРТИНА ТРЕТЬЯ

Трактир «Итака». Вся обстановка та же, что в первой и во второй картинах.

Поздний вечер (скорее, уже ночь) того же дня, что и утро в предыдущей картине. Как обычно, Катарина —у стойки, Бродяга — в своем углу.

За центральным столом сидят Ней, Томский, Робо — и, наконец, спящий в инвалидном кресле Романов. По доносящемуся из кулис пьяному шуму можно сделать вывод, что трактир полон.

Бродяга поет «Песню о теневом театре нашей жизни».

Песня о теневом театре нашей жизни

Всё тени, тени... Маскарад,

Смещение богов.

Многозначительный парад

Бесплоднейших умов.

Вы чертите свои слова,

Сплетая с явью сон.

От них кружится голова

И спорить не резон.

Верти, Фортуна, колесо,

Криви усмешкой рот!

Ее величество, Руссо,

Дидро, Вольтер — и вот:

Вы снова смотрите в глаза,

Ваш взгляд неустраним.

Месье, следите строже за Созданием своим.

Журчанье древних серенад,

Круженье темных вод.

Смеются чьи-то лица над,

Господа из Старого Света

Стучат копыта под.

Но все они — иных времен.

Во сне ли, наяву

Я этих чертовых имен

Никак не назову. 

ТОМСКИЙ (обращаясь к Робо, продолжает давно, по всей видимости, идущий разговор).

Но вы не можете не признать, что еще в девяносто девятом году наш Суворов изрядно потрепал вашу армию в италийском походе. Вспомните падение крепостей Алессандрии и Мантуи, вспомните битву на Треббии, когда французская армия потеряла едва ли не половину своих солдат...

РОБО.

Я готов это признать. Но с одной поправкой.

ТОМСКИЙ.

Какой же?

РОБО (с усмешкой).

Меня там не было. Итальянской армией командовал Макдональд. Говорить, будто ваш Суворов — да, неплохой, в сущности, вояка, — но говорить, повторяю, что он разбил меня, всё равно, что и неудачи Массена в Испании тоже следует приписать мне. Полная ерунда, государь, брат мой. А вот при Бородино я разбил вас, с этим-то вы не будете спорить. Я разбил вашу армию и занял вашу старую столицу.

ТОМСКИЙ.

И сожгли ее.

РОБО (благодушно).

Нет, не жег. И вам это хорошо известно. Вашу Москву — варварский город, между прочим, типично азиатский, — сжег ваш же граф Ростопчин. Уверен, если бы мои солдаты не заняли Москву, он бы придумал другой предлог для пожара. Например, неосторожное обращение с огнем местных обывателей. Ему просто не нравилась Москва, которой именно вы почему-то поставили его управлять. Ну, это ваше дело. Так или иначе, Бородинское сражение вы проиграли. А я выиграл. И вот он (указывает на молчащего Нея) тому свидетель. Именно за ту победу я присвоил ему титул князя Москворецкого.

ТОМСКИЙ (нервно).

Нет, ничего я не проигрывал. Вас не было в Италии — допустим. Ну, так и меня не было в Бородино. Так что в этом смысле мы квиты, государь, брат мой.

Робо смеется, машет рукой.

(Назидательно). Кстати, князь Москворецкий — звучит по-идиотски. Назвали бы уж лучше своего маршала князем Бородинским. Или графом Шевардинским. Почему бы и нет?

РОБО (удивленно).

Кто в Европе знает, что такое Бородино? Титул должен вызывать восхищение, а не недоумение. Москворецкий — сразу понятно. Москва! Москва-река! А Бородинский? Что это такое — бородинский? Камзол бородинский? Конь бородинский? Может быть, хлеб бородинский? (Смеется). Вот то-то и оно. Всё должно быть по необходимости, а вовсе не по правде. Таков закон жизни. И смерти тоже.

РОМАНОВ (не просыпаясь).

И эту подлую девку, ди хунде медьхен Катеринкен, мит ирен швайненеенгстен Орлофф на конюшню и пороть, пороть, не останавливаться! Сделать фон ирем арш айн фарш!

Если актерам интересно — Петр Феодорович Романов тут, изъясняясь по-немецки, приказывает собаку Катеринку с ее свинскими жеребцами Орловыми запороть на конюшне, превратив ее задницу в фарш.

НЕЙ (удивленно).

По-моему, он ругается. Я немного знаю немецкий.

ТОМСКИЙ (успокоительно). Это он на бабушку. Семейные дела, месье маршал, дела прошлые и пошлые. Чего не скажешь во сне, знаете ли. При больном желудке и старческом слабоумии, тем более.

РОБО.

Кстати о бабушке. Екатерина Великая, да? (насмешливо). Вашего отца называли русским Гамлетом. Интересно, почему?

ТОМСКИЙ (печально).

Потому что он был меланхоличен. Потому что он страдал от несправедливости мира. Подобно герою Шекспира. Тянулся к добру, жаждал правды. Да мало ли, Господи! Впрочем, я не считаю такое прозвище справедливым. Это всё — газеты. В газетах чего только не напишут. О вас, например, писали «Корсиканское чудовище». Причем, заметьте, это писали французские газеты!

РОБО (насмешливо).

Оставьте. То, что писали обо мне, политика. А то, что писали о вашем отце, связано с его судьбой. Не потому ли получил он свое прозвище, что его судьба напоминает судьбу принца Датского? Смотрите, отец убит коварной женой, сам он отстранен от престола. А этот... как его? (Указывает на спящего Романова). Да, маркиз Пугачёфф — это же призрак убиенного отца! Не так ли? Ах, сир, брат мой, я тоже читал знаменитого английского поэта. Вот так вот. Правда, есть серьезное отличие. У Гамлета шекспировского не было сына, наследовавшего датскому принцу, когда тот воспоследовал за своим отцом. Но тут мы делаем поправку на необъятность и непредсказуемость русской истории и русской поэзии.

ТОМСКИЙ (раздраженно).

Господи, как же надоели мне все эти литературные разглагольствования, сир, брат мой. Давайте лучше оставим этот разговор. Тут мы с вами не найдем точек соприкосновения.

РОБО (любезно).

Как будет угодно, сир, дорогой брат мой.

ТОМСКИЙ (церемонно).

Благодарю вас, сир, брат мой.

Входит Мими, останавливается у входа. Кокетливо улыбается Робо, манит его пальчиком.

РОБО (изумленно).

Месье, мне кажется, или эта миленькая местная краснокожая мадемуазель действительно приглашает меня на рандеву? Черт возьми, это замечательно!

Мими вновь манит пальчиком и принимает соблазнительную позу.

РОБО (похотливо облизываясь).

А ведь среди моих возлюбленных не было ни одной индианки...

ТОМСКИЙ (ревниво).

Будьте осторожнее, сир, она может оказаться весьма коварной. Дикарки — от них всего можно ждать. Помните историю Олоферна и Юдифи. Или же Саломеи и святого Иоанна Крестителя. Разврат идет бок о бок с убийством. Берегите голову, сир, дорогой брат мой.

РОБО (встает).

Я тоже, сир, могу быть коварным. (Быстро подходит к Мими, галантно раскланивается). Я в вашем распоряжении, мадам! Ведите своего рыцаря!

Мими игриво берет его за пуговицу и тянет к двери. Оба выходят.

ТОМСКИЙ (с насмешкой).

Однако! И этот человек надеется вновь управлять миром? Когда не умеет управлять собственной плотью? Когда движим всего лишь похотью! Вот она, правда власти, маршал.

НЕЙ (смеется).

Когда-то, во дворце своем, он занимался этим, даже не отстегивая сабли.

ТОМСКИЙ (брезгливо морщится).

Фу, это отвратительно, маршал.

Ней смеется.

(Так же). И не смешно! Никогда не понимал такого отношения к таинству интимных отношений. (Вздыхает). Впрочем, в последние пять лет я весьма далек от плотских утех. Господь удерживает (крестится). Спасибо тебе, Господи наш Иисусе Христе, за то, что удерживаешь меня от греховных помыслов!

НЕЙ (насмешливо).

Да будет вам! А как же прусская королева Луиза? Она лезла к вам в постель на глазах у всех. И вы ведь ничуть не возражали против этого. Я помню, помню. Где же это было? Кажется, в Тильзите? И неужели не было у вас фавориток в Санкт-Петербурге? В Варшаве? В Вене?

ТОМСКИЙ (хмуро).

Я не хочу об этом вспоминать. Это случилось давным-давно. И случилось с другим человеком, не со мною. Ужасно, просто ужасно — быть игрушкой страстей, своих и чужих. Я стыжусь этого даже больше, чем... (Умолкает).

НЕЙ (с издевкой).

Да-да. Стыдитесь больше, чем участия в убийстве собственного отца, того самого русского Гамлета, о котором говорил месье Робо?

ТОМСКИЙ (вскакивает).

Это ложь! Я даже не знал... (Опускает голову, садится). Нет, вы правы. Я не знал, но догадывался. А это почти одно и то же. (Вздыхает). Но сейчас...

Их пикировку прерывает новое появление Мими.

(Удивленно). О, вот и наша индианочка! Смотрите-ка, теперь она зовет вас! А где же... Где же месье Робо? Они не сошлись в цене? Что-то пошло не так? Надо же, кто бы мог подумать...

Мими улыбается Нею. Манит его пальчиком.

НЕЙ (удивленно).

Черт возьми, неужели наш бравый Робо оплошал? Мне кажется, или в ее глазах читается разочарование? (Подходит к Мими). Что, красавица, простой солдат тебе нравится больше, чем император? У тебя хороший вкус, малышка. Пойдем, милочка! Я расскажу тебе (оглядывается на Томского, подмигивает) о Бородинском сражении и даже покажу, как наступала конница на флеши, во время битвы под Москвой.

Уходят. Томский некоторое время смотрит им вслед. Поворачивается к Катарине, которая возится за стойкой, не обращая внимания на происходящее.

ТОМСКИЙ.

Хозяюшка, а нет ли у вас французского вина?

КАТАРИНА.

Что это, сударь? Вы перестали отказываться от спиртного? Французского нет, но есть прекрасное калифорнийское, не угодно ли?

ТОМСКИЙ.

Пожалуй. (Вздыхает). Как трудно не поддаваться искушению. (Смотрит на закрытую дверь). «Руки женщины — силки, и сердце ее — ловушка». Кажется, так сказал царь Соломон?

Что-то в этом роде. «И кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействует с нею в сердце своем». А это сказал сам Господь Иисус? Илия ошибаюсь? Неужели ей нравятся только французы? Какая, однако же, соблазнительная девица, какая природная бесстыдность!

Катарина приносит ему стакан вина. Томский выпивает залпом. Катарина возвращается за стойку.

Входит Мими.

(Возбужденно). Вернулась! Вернулась, черт возьми! Неужели она, все-таки, предпочитает меня? Что же, господа, почему бы и нет? (Прихорашивается). Вполне возможно. Королева прусская предпочла, чем же индианка хуже?

Мими, словно в ответ на его слава, манит Томского, так же, как до того — Робо и Нея. Томский срывается с места, подхватывает ее на руки и выносит из трактира.

РОМАНОВ (не просыпаясь).

Похотливая дрянь на троне, гайле хуре ауф дем трон...

Вбегает Мими, подбегает к спящему Романову, быстро катит его к выходу.

КАТАРИНА (подозрительно).

Эй-эй, скво! Ты куда старика тащишь?

МИМИ (радостно).

Те господа просили его быстро-быстро привезти, они что-то забыли ему сказать!

КАТАРИНА (непонимающе).

Те господа? Ах, вот эти трое? (Указывает на опустевшие места за столиком). Ну ладно. Только ты поосторожнее, он ведь слабенький. Еще упадет, не дай Бог.

МИМИ.

Я очень осторожна, всё будет хорошо.(Бережно вывозит спящего Романова из трактира).

КАТАРИНА.

Странный нынче день. Эй, Бродяга, спел бы что-нибудь! А то, смотри, никого, ничего. И тревожно мне почему-то. Развеселил бы немножко.

Бродяга поет песню «Из Окна».

Из ОКНА

Бог не выдаст, и свинья

Стало быть, не съест.

Есть постели для спанья,

А для кур насест.

Есть немало чепухи

В сочетанье бед.

Из демьяновой ухи

Состоит обед.

На скамейке спит старик,

Уронив костыль.

И грохочет грузовик,

Поднимая пыль.

Стоны кошек и собак,

Сломанная трость.

Собирается в кабак

Очумелый гость.

И карабкается вор

На второй этаж.

Надоевший разговор,

Скомканный пейзаж.

Ошалелая весна,

Крики птичьих стай...

Созерцаю из окна

Обретенный рай... 

Песню прерывает появление Муму и Мими. Они по очереди вытаскивают на сцену тела четырех персонажей, только что выходивших вместе с Мими - Нея,Томского, Робо и Романова. Укладывают их головами к стойке, ногами — к зрителям.

КАТАРИНА (потрясенно).

Вождь, господи, что же ты тут натворил? Муму Белый Кобель, за что ты убил этих бедных людей?

МУМУ (гордо).

Я убил их, потому что смог это сделать. И еще потому что великий вождь Бешеная Кобыла в Медной шапке не верил, что я смогу это сделать. Теперь он придет и увидит, что я смог это сделать. И будет прославлять меня в своем вигваме. И будет угощать меня огненной водой, дарить мне лошадей и женщин. И о моей доблести будут знать не только среди ачёмытов, но и среди нучеготов и этонемытов, наших вечных противников. Теперь-то они испугаются нас по-настоящему, теперь-то я и заберу их табуны! Их женщин! Их вигвамы и одеяла! Хау! Великий дух Мынето погладил мой скальп! И моя скво (многозначительно смотрит на Мими, прильнувшую к нему с восхищенной улыбкой), моя скво сегодня ночью будет меня любить так, как еще никогда не любила!

МИМИ (восторженно).

О да, мой могучий Белый Кобель! Твоя Черная Сука уже приготовила для тебя своё лоно! Пойдем скорее!

Входит Кобыла. Останавливается над телами, внимательно их разглядывает.

КОБЫЛА (удовлетворенно).

Ну, вот. Другое дело. Теперь порядок. А то, понимаешь...

МУМУ (гордо).

Ты должен теперь воспевать и восхвалять меня, Бешеная Кобыла.

КОБЫЛА (рассеянно).

Восхваляю, вождь, восхваляю. Будет у меня к тебе еще одно дело...

Катарина медленно отступает к стойке.

(Так же). Но это потом. А пока — слава тебе, Муму Белый Кобель! Слава тебе, могучий вождь племени ачёмыто!

КАТАРИНА (в ужасе).

Господин урядник, зачем же вы это сделали? Ну, он (указывает на Муму, гордо стоящего с томагавком в одной руке и четырьмя скальпами в другой), он-то ничего не соображает, язычник он и варвар, но вам-то это зачем?

КОБЫЛА (Муму и Мими).

Идите, Кобель и Сука. Идите. Я жду вас в своем вигваме завтра, чтобы воздать должное. Там будет много подарков и богатое угощение.

Муму и Мими торжественно кланяются и выходят. Муму при этом потрясает попеременно томагавком и скальпами.

(хмуро, Катарине). Зачем? Значит, надо было. Не твоего ума дело.

КАТАРИНА.

Как же не моего? Это же мой трактир! С меня спрос будет!

КОБЫЛА.

Не бойся, никто тебе ничего не сделает. Ни при чем тут ты, ни при чем и твой трактир. (Примирительно). Ладно, объясню, так и быть. Эти господа (указывает на убитых), эти три, нет, четыре господина из Старого Света зря здесь появились.

КАТАРИНА (не понимая).

Здесь — в Россе? Или здесь, в «Итаке»?

КОБЫЛА.

Здесь — в Новом Свете. А вернее будет сказать — здесь, в жизни. Вообще — в жизни. Мертвым не место среди живых. Они ведь померли — вот и лежали бы тихо по могилам. Нехорошо быть беспокойными такими, никак не успокаиваться. Померли уже — и ладно. Одного расстреляли, другого отравили, третий по болезни, чин чинарём. Четвертому и вовсе в прошлом столетии головушку буйную отчекрыжили. Всё по-человечески, культурно. Сделали они своё дело, покуролесили по миру, кровушки понапускали — и хватит. Кончилось ваше время, господа хорошие. Пора и честь знать. Вишь ты! Нет, не лежится. Вот и пришлось им помочь. Не нужны нам, в нашем Новом Свете, все эти господа из Старого Света. (Смотрит на Катарину с состраданием). Эх, да где тебе, бабе простой, понять. Ладно, пойду я. Этих старых дезертиров ты прибери. Зарой где-нибудь, на заднем дворе. Искать их никто не будет. (Направляется к выходу). Они ведь померли давным-давно.

КАТАРИНА (недоуменно).

А как же вы их узнали, господин урядник?

КОБЫЛА (усмехается).

А по деньгам, как же еще! Деньги — лучший советчик. (Вынимает из кармана пару монет, показывает Катарине). Вот тут, видишь? Двадцать франков, Золотая монета. А на ней портрет вот этого (указывает на Робо). А вот и серебряная монета, а на ней портрет — вот этого (указывает на Томского). Вот и всё. Ну, а эти (указывает на Нея и Романова) просто под руку попались, бывает. Всё, Катарина, прощевай пока. Завтра зайду пивка выпить. (Уходит).

КАТАРИНА (ему вслед).

Заходите, заходите... Заходите... (Задумчиво). А почему он их назвал дезертирами? Откуда и куда они дезертировали? (Подходит к телам). Дезертиры, надо же... Дезертиры из старых армий, дезертиры из старой игры, дезертиры из старой жизни. Бедняги.

Бродяга поёт песню «Игры дезертиров».

Игры дезертиров

Женщина видит сон:

четверо возлюбивших,

словно из ряда вон

вышедших, стертых, бывших.

Их голоса темны

и разговоры странны,

комплекс былой вины

им будоражит раны.

Здесь, в четырех углах

неуставной квартиры

прячут заветный страх

старые дезертиры.

Припоминают строй,

вдруг поредевший разом,

тешат себя игрой,

памятной по приказам.

Рано темнеет, но

скоро зажгутся свечи,

можно прикрыть окно,

можно продолжить речи:

Альпы, Бородино,

в Старом ли, Новом Свете

все остается, но

все достается Лете.

Белые парики,

выцветшие мундиры,

славные игроки

старые дезертиры.

Скоро рассвет, пора!

У горизонта чайка...

Как коротка игра,

как хороша хозяйка! 

Пока звучит песня, Муму со скальпами и Мими с кувшином пива уходят из трактира «Итака». Окончив петь, Бродяга также уходит.

Катарина, оставшись одна, подходит к телам, вздыхает.

КАТАРИНА.

Закопать, значит. Посмотрим, посмотрим. Может, и закопаем.

А, может, и нет. (Уходит).

Тотчас после ее ухода на сцене появляется Шванвиц. Он двигается осторожно, с опаской, толкает перед собой пустое инвалидное кресло Романова. Увидев лежащие тела, облегченно вздыхает и даже вытирает лоб. Улыбается.

ШВАНВИЦ (удовлетворенно).

Ну, наконец-то. А я всё думал, как бы от него, дурака старого, избавиться? А тут — здрасьте-пожалуйста, само всё сделалось. (Оглядывается по сторонам). Ну, не совсем само, конечно, пришлось слегка подработать и помочь вождю. Одно слово, Белый Кобель! Муму! (Смеется). Ах, Муму ты, Муму, дурачок краснорожий. Считать-то не умеешь. Сказано тебе было: трех отправить в страну вечной охоты. А их оказалось четверо! Вот славно! А почему — четверо? А потому что! Я! Подслушал! Ваш! Разговор!

Вновь оглянувшись по сторонам, выкатывает вперед инвалидное кресло. Любовно гладит кресло, протирает сиденье носовым платком, садится.

Ага! (Радостно). А вот он я! Прошу как говорится, любить и жаловать! (Торжественно). Медам и месье! Дамы и господа! Леди и джентльмены! Отныне и навсегда — мы, анпиратор, то есть, император и самодержец Всероссийский Пётр Третий Феодорович, готовы взять власть в свои руки! Ура, господа! (Разворачивается в кресле и едет за кулисы). Вперед! На Москву! На Москву! Или еще на что-нибудь! Куда-нибудь! Или никуда, всё это неважно! Ура! Ура! (Уезжает за кулисы, возгласы его затихают).

Занавес.

Конец третьей картины.

ЭПИЛОГ

Свет на сцене погашен, освещена лишь авансцена. Тела маршала Нея, императора Наполеона Первого, императора Александра Первого и императора Петра Третьего, убитых острым томагавком вождя Муму Белого Кобеля, лежат ногами к зрителям, и теперь должно быть понятно авторское указание на то, что именно по обуви (если не по головным уборам) зритель в итоге сможет опознать персонажей.

Над телами стоит Катарина. Только сейчас зритель вдруг видит, что трактирщице не тридцать и даже не триста тридцать лет, а все три тысячи триста тридцать лет. Она не старуха, потому что три с лишним тысячи лет — это не старость, это, скорее, вечность.

КАТАРИНА (устало).

Давным-давно, еще в Старом Свете, меня звали отнюдь не Катарина. Я носила греческое имя Кирка, позже — латинское имя Цирцея. Я слыла волшебницей и имела замечательное хобби: превращала мужчин в свиней. Не только в свиней, иногда — в баранов и даже в козлов, хотя от козлов такая вонища... Со временем научилась превращать не только мужчин, но и — куда деваться — женщин тоже. Потому что попадались такие бабы, не дай бог. (Вздыхает). Но позже я вовсе перестала заниматься превращениями. Потому что вдруг заметила, что это занятие потеряло всякий смысл, люди прекрасно обходились — и обходятся сегодня — без моих зелий. Они превращаются в свиней собственными силами, добровольно и даже с удовольствием. Свинство — вот истинное свойство подавляющего числа представителей человечества. И особенно свойство это присуще тем, кого мы называем выдающимися. Великими. Увы.

Нет повести печальнее вовеки

Чем повесть о великом человеке.

И если вдруг великих станет много,

То — вот финал.

(Показывает на лежащие тела).

Туда им и дорога.

Подъем, великие!

(Пинает лежащие тела).

Вставай, Наполеон!

Эй, Александр, явись опять народам!

Ну, маршал Ней, и твой окончен сон,

Поля удобрены, и пляшет кровь по водам.

Ступайте же вперед, без непонятных слов,

Предатели, цари и самозванцы,

Подъем, подъем, Емелька Пугачев!

Я говорю: «На подвиги, засранцы!»

Убитые поднимаются. Теперь их лица — это не человеческие лица, а оскаленные свиные морды, вроде тех, что мерещились гоголевскому герою в «Сорочинской ярмарке».

Катарина-Кирка-Цирцея выстраивает всех четверых в единую линию, подравнивает.

КАТАРИНА.

Ну, граждане боровы, кабаны, вепри, кто из вас всё еще жаждет крови? Кто из вас мечтает о власти? Кто мечтает о Старом и Новом Свете? Кто вожделеет женщин? Богатства? Славы! Смирно! Налево! В хлев шагом марш! Мясник и повар заждались вас. Вперед!

Все уходят. Шествие заключает Катарина.

Их сменяет Бродяга с гитарой в руках. Бродяга поет песню «Последняя мелодия».

ПОСЛЕДНЯЯ МЕЛОДИЯ

А вечер будет искренне

Нашептывать порой,

Что лишь в негромкой истине

Скрывается покой.

Ты выпей в день прощания

Со мной на посошок,

Не слушай обещания

И не спеши, дружок.

Покой — пролог бесплодия,

Причина для тоски...

Но вновь звучит мелодия

И вновь горят виски...

Ты выпей в день прощания

Со мной на посошок,

Не слушай обещания

И не спеши, дружок.

Спешить — куда? И стоит ли,

Когда никто не ждет?

Заботою укроет ли

Обманом уведет?

Ты выпей в день прощания

Со мной на посошок,

Не слушай обещания

И не спеши, дружок.

Еще придется спешиться,

Чтобы допить вино.

Что ж остается? Тешиться,

Что нет ее давно...

Ты выпей в день прощания

Со мной на посошок,

Не слушай обещания

И не спеши, дружок.

1983,2022

Симферополь — Реховот

ЧАСТНАЯ ЖИЗНЬ