Брат начал усердно заниматься с Катениным. Князь Шаховской был разгневан этой дерзостью и никогда не мог простить ему такого оскорбления. Дерзость точно была неслыханная в нашем закулисном мире, где Шаховской считался заслуженным профессором декламации и чуть ли не Магометом законов драматургии. Все его сеиды были озадачены этой возмутительной выходкой моего брата.
Катенин, критику которого всегда так уважали Пушкин и Грибоедов, был человек необыкновенного ума и образования: французский, немецкий, итальянский и латинский языки он знал в совершенстве; хорошо понимал английский язык и несколько – греческий. Память его была изумительна. Можно положительно сказать, что не было ни одного всемирно-исторического события, которого бы он не мог изложить со всеми подробностями; в хронологии он никогда не затруднялся; одним словом, это была живая энциклопедия. Будучи в Париже вместе с полком в 1814 году Катенин имел случай видеть все сценические знаменитости того времени: Тальмá, Дюшенуа, Мадемуазель Марс, Брюне, Молле и проч.
С этим-то высокообразованным человеком брат мой и начал приготовляться к театру, и в продолжение почти двух лет ежедневно бывал у него. После обычных уроков Катенин читал Василию в подстрочном переводе латинских и греческих классиков и знакомил его с драматической литературой французских, английских и немецких авторов. Можно утвердительно сказать, что окончательным своим образованием брат мой был много обязан Катенину.
Занятия их были исполнены классической строгости и постоянного, честного и неутомимого труда. Нет, в нынешнее время так не приготовляются к театру. Теперь дебютант едва сумеет выучить кое-как роль и идет с дерзостью на сцену по пословице «смелость города берет!». Бóльшая часть молодых людей современного поколения уверена, что можно не учась быть и писателем, и актером. Не так думал брат мой, приготовляясь к театру в серьезной школе, и потому до гроба сохранил строгую любовь и уважение к своему искусству. Оставим теперь на время моего брата в его классической школе и обратимся к нашей, вовсе не классической, в которой мы учились «чему-нибудь и как-нибудь».
В это время переведен был из московского театра в петербургский членом репертуарной части Федор Федорович Кокошкин, который имел в Москве репутацию заслуженного драматурга и знатока сценического искусства и славился во всех любительских театрах как отличный актер. Хотя тогда еще не было ни железных дорог, ни дилижансов, но слава опередила этого драматурга. Князь Тюфякин, ровно ничего не понимавший ни в литературе, ни в драматическом искусстве, пригласил его принять на себя вместе с должностью члена репертуарной части обязанность учителя декламации в Театральном училище. Кажется, в то время князь Шаховской повздорил в чем-то с Тюфякиным, и тот, в досаду ему, выписал в Петербург Кокошкина.
Я помню, с каким нетерпением мы ждали эту московскую знаменитость. Несколько воспитанников и воспитанниц были заблаговременно отобраны для его класса. Я имел счастие попасть в то же число.
Наступил назначенный день, и мы чинно собрались в зале. Вот в 12 часов приезжает он очень важно, настоящим московским барином, в четверке с форейтором и с лакеем в басонах и треугольной шляпе[22]. Двери распахнулись, и вот явился к нам знаменитый Федор Федорович.
Я как теперь его помню. На нем были: светло-синий фрак с гладкими золотыми пуговицами, белое широкое жабо и жилетка; на брыжах его манишки блестела большая бриллиантовая булавка; красновато-коричневые панталоны из вязаного трико были в обтяжку; на ногах высокие сапоги с кисточками; на обеих руках старинные бриллиантовые перстни. Лицо необыкновенно красное и лоснящееся; толстые надутые губы; небольшой, вздернутый нос был оседлан золотыми очками; курчавые рыжеватые волосы его были тщательно завиты и зачесаны назад.
Короче сказать, мудрено было вообразить личность более подходящую к роли Фамусова. Вообще, момент первого появления этого драматурга произвел на нас комический эффект. Воспитанницы стали переглядываться и перешептываться между собою, а мы, мальчишки, подталкивали друг дружку и подтрунивали над его важной фигурой.
Кокошкин горделиво, с чувством собственного достоинства, сел в кресла у стола, на котором лежали список учеников и несколько театральных пьес для нашего экзамена, в том числе, разумеется, и «Мизантроп» его перевода. Он вынул большую золотую табакерку, осыпанную жемчугом, поставил ее на стол и начал поодиночке выкликать – прежде девиц, потом мальчиков и каждого из них заставлял прочесть что-нибудь. Тут его гримасы и пожимание плечами ясно показывали, что он был нами недоволен: он беспрестанно останавливал и поправлял профанов. Наконец, желая придать вес своему авторитету, Кокошкин тяжеловесно поднялся с кресел и сам начал декламировать монологи из разных трагедий. Эта декламация была неестественна и исполнена натянутой, надутой дикции.
Первая его лекция произвела в нашем кружке разноголосицу: иные были безотчетно озадачены его самодовольной, мишурной важностью, другие видели в нем московского педанта на барских ходулях, который хотел напустить нам пыли в глаза. На меня он произвел то же неприятное впечатление. Впоследствии Кокошкин ставил у нас в училище несколько спектаклей, и тут-то мы вполне убедились, что не всё то золото, что блестит, и что в Петербурге нельзя справлять праздников по московским святцам. Между тем у некоторых москвичей и до сих пор, по преданию, Кокошкин пользуется репутацией знатока, глубоко понимавшего театр. Его некрологи наполнены всевозможными похвалами, а московские его ученики-артисты и теперь еще с благоговением о нем вспоминают. Впрочем, он действительно был человек добрый и страстно любил театр; открытый дом его был как полная чаша со старинным московским хлебосольством; домашние его спектакли и балы посещались высшим московским обществом. А кто же из нас не знает, что щедрым угощением можно легко набрать себе и поклонников, и крикливых хвалителей? Или, как говорит Чацкий:
Да и кому в Москве не зажимали рты
Обеды, ужины и танцы!
Кокошкин, кажется, не более двух или трех лет пробыл в Петербурге и, возвратясь в Москву занял должность директора тамошнего театра вместо Майкова, который переведен был директором в Петербург; князь же Тюфякин уехал за границу и умер лет через десять в Париже.
Аполлон Александрович Майков был старинный приятель князя Шаховского, и при нем Шаховской сделался снова постоянным учителем декламации в Театральном училище. Князь был такой же фанатик своей профессии, как и Дидло; так же готов был рвать на себе волосы, войдя в экстаз; так же плакал от умиления, если его ученики (особенно ученицы) верно передавали его энергические наставления. Он был так же неутомим, несмотря на свою необыкновенную тучность.
Два или три раза в неделю он бывал у нас в школе по вечерам и прилежно занимался с нами; по утрам же он обыкновенно до обеда не выходил из своего рабочего кабинета, где одна конченная им пьеса сменялась другой беспрерывно.
Хотя нельзя сказать, чтоб и князь Шаховской не был чужд некоторого педантизма, но вообще должно сознаться, что он много в свое время сделал пользы для русского театра. Из-под его ферулы вышло немалое число учеников и учениц, сделавшихся впоследствии замечательными артистами. С его дурным, шепелеватым произношением, с писклявым его голосом он умел, однако, всегда ясно растолковать мысль автора и передать самую интонацию речи. С нетвердою ролью не смей, бывало, ученик к нему и показываться: тотчас выгонит из класса! Никто из русских авторов больше него не написал театральных пьес, и как же он, бывало, любил, чтобы около него на репетициях собирался кружок любопытных зрителей: нужды нет, кто бы они ни были – хористы, фигуранты, даже хоть плотники или ламповщики. Он тогда беспрестанно оборачивался и наблюдал, какое впечатление производит на них его комедия или драма; подобно Мольеру, он готов был читать свое сочинение и безграмотной кухарке.
Репутация князя Шаховского – как учителя, драматурга, так и человека – была довольно двусмысленна. Иные в нем души не слышали; другие, напротив, бранили его как бездушного интригана и недоброжелателя. И те и другие, по-моему, были пристрастны. Он имел, как и всякий человек, недостатки и слабости, отрицать же в нем достоинства как драматурга, так и учителя – было бы несправедливо.
Актриса Катерина Ивановна Ежова с юных лет сделалась подругой его жизни и, надо признаться, много вредила ему в общественном мнении. Хотя она тоже была вовсе не злая женщина, но, живучи с ним, имела сильное влияние на его слабый характер: он, как Сократ, побаивался своей Ксантиппы. Во время директорства Нарышкина князь Шаховской довольно долго был не только членом репертуарной части, но по своей силе мог считаться чуть ли не вице-директором, и в эту-то пору, как говорит театральное предание, случалось много несправедливостей и пристрастия, в которых зачастую была небезгрешна его подруга жизни. Личная же его слабость к любимым своим ученикам шла нередко в ущерб другим артистам, которые не имели счастия у него учиться. Часто случалось, что о новом своем ученике князь пустит заранее молву что это-де талант необыкновенный, который убьет наповал и того и другого, а на деле выходит, что сам дебютант повалится при первом дебюте.
Как человек очень умный и довольно хорошо образованный, князь Шаховской действительно знал театральную технику в совершенстве и мог по тогдашнему времени назваться профессором по этой части. Иногда случалось, что по болезни он не мог быть у нас в школе, тогда его учениц (и учеников за компанию) привозили к нему на дом для уроков (разумеется, в сопровождении гувернантки). Бóльшая часть его учениц были молоденькие и хорошенькие воспитанницы, стало быть, имели и своих поклонников-театралов, которые на сей конец знакомились с Шаховским и, как будто нечаянно, приезжали к нему в гости во время его классов.