Во второй половине июня 1831 года появилась в Петербурге страшная индийская гостья… Невозможно описать тот панический страх, который обуял тогда всех жителей столицы. Врачи были убеждены в прилипчивости холеры, и может быть, не без основания, коль скоро эпидемия истребляла целые семейства. Люди состоятельные поспешили убраться за город; наш директор, князь Гагарин, заперся на своей даче на Каменном Острове и никого к себе не принимал: ежедневные рапорты и прочие бумаги доставляли ему окуренными и подавали чрез окно. До 3 июля спектакли не прекращались, но посещали их весьма немногие… Не до комедий, не до водевилей было, когда страшная трагедия свирепствовала вокруг нас!
Наш театральный мир состоял преимущественно из людей семейных. Отлучаясь из дому на целый вечер, каждый, кроме боязни за себя самого, боялся также за своих родных и домашних. Улицы опустели; проезжая из театра в казенной карете, мы встречали ежеминутно то похоронные процессии, то возы, нагруженные гробами, то живых мертвецов, отвозимых в больницы! Наш бедный Рязанцев стал одною из первых жертв страшной эпидемии: 26 июня он в последний раз играл в Малом театре в моем водевиле «Горе без ума».
Лето в тот год, как известно, было необыкновенно сухое и знойное; жара в театре была нестерпимая, и Рязанцев, разгоряченный, имел неосторожность выпить стакана два медового квасу со льдом. В ту же ночь развилась в нем жесточайшая холера, и к утру следующего дня его уже не было на свете!
Смерть любимого, благородного нашего товарища всех нас страшно поразила… Кроме Рязанцева, из нашего кружка холера выхватила директора музыки Ершова и дирижера Лядова. Третьего июля, по высочайшему повелению, все театры были закрыты; до половины августа эпидемия свирепствовала с неослабной силой.
Глава II
Теперь я должен сделать небольшое отступление.
Мудрено мне было в 25 лет, в лучшую пору жизни, проводить ее в безотрадном вдовстве и одиночестве. Кратковременное счастие первой любви промелькнуло, как мимолетный сон; но отболевшее сердце молодого человека жаждало любви, искало сочувствия! Нравственные мои убеждения не допускали и мысли завести какую-нибудь интрижку или искать продажных наслаждений, что так обыкновенно не только в молодости, но и в зрелых летах. Всякая порочная связь казалась мне тогда святотатственным осквернением памяти моей жены. Нелегко мне было холодным рассудком тушить пыл страстей; но, положа руку на сердце, могу сказать, что посреди ежедневного соблазна я устоял в моих честных, нравственных правилах.
Однажды (в начале 1830 года) жена актера Хотяинцева просила меня срисовать с нее акварелью портрет. Хотя рисовал я и плоховато, однако же уловил сходство и портрет вышел довольно удачен. Оперная наша знаменитость Нимфодора Семеновна Семенова (родная сестра трагической актрисы), увидев портрет Хотяинцевой, попросила меня срисовать такой же и с нее. Я исполнил его в два сеанса, и Семенова осталась очень довольна моей работой. По ее приглашению я стал посещать ее дом.
Граф Василий Валентинович Мусин-Пушкин, с которым она сожительствовала, жил открыто и роскошно; он был известный гастроном, круг его знакомых состоял из наших знатнейших вельмож, знаменитых артистов, художников и литераторов. В числе последних я встречал у него Крылова, Гнедича, Жуковского, Пушкина; а из художников Варнека, Венецианова и других. Граф, человек светлого ума, добрейшей души и высокого образования, имел полное право на прозвище мецената. Его взгляд на литературу, художества и сценическое искусство отличался правдивостью и беспристрастием. Всегда радушно принимая своих гостей, граф был одинаково ласков со всеми. При первом же моем посещении он очень любезно обошелся со мною, лестно отзываясь о моих водевилях.
В доме графа жила тогда девица София Васильевна Биркина, крестница Нимфодоры Семеновны. Она была дочь актера Василия Степановича Биркина и жены его Александры Карловны (урожденной Виала), из Петербурга переселившихся в Москву, а потом в Ярославль, откуда десятилетняя Сонюшка была взята Семеновой для воспитания вместе с ее дочерьми. Потом Семенова отдала ее в Театральное училище.
Когда я стал посещать дом графа Пушкина, Биркина уже окончила училище, с успехом дебютировала (партией «Памиры» в опере «Осада Коринфа») и была примадонною русской оперы. Она считалась лучшей ученицей капельмейстера Кавоса и занимала первые роли в операх «Волшебный стрелок», «Фра Диаволо», «Сорока-воровка», «Элиза и Клаудио» и других. У нее было прекрасное сопрано, безукоризненный слух, и в пении ощущалось много чувства, грации и вкуса.
Наружность Сонюшки отличалась симпатичностью: чистое сердце и добродушие отражались на ее милом лице, как в светлом зеркале. В разговорах с подругами, которые иногда любили позлословить про кого-нибудь, Сонюшка не только не принимала участия, но, напротив, старалась всегда принимать сторону подвергавшихся заочным насмешкам. Она была всеми любима и в закулисном мире, и в доме графа.
Склонность к ней, неприметно для меня самого, закрадывалась в мое сердце. Я любил слушать ее пение, сидя по вечерам в гостиной графа; не пропускал ни одной оперы, в которой она участвовала… Вскоре я заметил, что и она ко мне неравнодушна; к концу года мы полюбили друг друга.
Здесь следует мне сказать несколько слов о крестной матери и благодетельнице жены моей, Нимфодоре Семеновне. В доброе старое время она было примадонной русской оперы, не имея никакого понятия о музыке, не зная буквально ни одной ноты. Капельмейстер Кавос, которому, разумеется, граф Пушкин платил за уроки, проходил с Семеновой все партии и учил ее по слуху, как канарейку. Но слух у Семеновой был туг, и она зачастую очень мило фальшивила. Надобно удивляться необыкновенному терпению Кавоса, который при каждой ее новой партии бился с примадонной с утра до вечера. Еще того удивительнее, что она могла петь в операх Моцарта, Чимарозы, Россини, Спонтини и других знаменитых композиторов!
Семенова была в свое время совершенная красавица и довольно хорошая актриса и хотя очень плохо пела, но при огромном круге знакомств легко могла блистать на сцене и задавать тон за кулисами. Тонировать и разыгрывать из себя grande dame она была вообще великая охотница. Начальство, по протекции графа Пушкина, всегда ее баловало и льстило ее самолюбию.
В то время когда я познакомился с ее семейством, Семенова уже сошла со сцены, прослужив на ней 20 лет. Она слыла за добрую женщину: весь театральный люд – от первых сюжетов до последних хористов – имел обыкновение приглашать ее быть восприемницею новорожденных, и она никому не отказывала; так что за всё время ее службы при театре у Семеновой набралось свыше двух сотен крестников и крестниц.
Воспитанная в Театральном училище, она не имела решительно никакого образования: с трудом умела читать; написать же самую маленькую записку сколько-нибудь грамотно стоило ей больших усилий. Хотя она не могла похвалиться и природным умом, но, живя более двадцати лет с умным и просвещенным человеком, Нимфодора Семеновна приобрела некоторую светскость, изящные, милые манеры и уменье скрывать недостатки воспитания.
В театре она вела себя скромно, была общительна с товарищами по службе; зато в домашнем своем быту распоряжалась довольно деспотично и не отличалась ни кротостью, ни снисходительностью к окружающим. Избалованная счастьем, графом и всеми ее знавшими, привыкшая к лести и раболепству, она бывала иногда нестерпимо капризна и своенравна.
Щегольство Семеновой в закулисном мире вошло в пословицу: оно не знало границ, и все модные, дорогие, заграничные наряды она получала всегда из первых. Знатные модницы смотрели на нее с завистью. Помню я, как в 1830 году на петергофский праздник 1 июля она взяла с собою четыре новых великолепных платья, одно другого наряднее: все они были попорчены дождем во время гулянья и на другой же день подарены кому-то за негодностью. Для этого праздника известная в то время модная мастерица Сихлер выписала из Парижа две какие-то необыкновенные шляпки из итальянской соломки, разумеется, баснословной цены: одна из них была на императрице Александре Федоровне, другая – на Нимфодоре Семеновне. Это заметили многие, и эффект, произведенный таким важным событием, польстил тщеславию нашей щеголихи. Однако же такая бестактность недешево обошлась и ей, и ее покровителю. Император Николай Павлович чрез графа Бенкендорфа предложил графу Пушкину впредь быть несколько осмотрительнее при выборе мод для его Семеновой… Quod licet Jovi…[53]
Семенова почти всегда бывала окружена подхалимками и прихлебательницами из театральной челяди, которые ей постоянно льстили в чаянии выманить подачки из ее обносков. Крестница этой барыни, Сонюшка Биркина, была слишком умна и благородна, чтобы подобно другим пошлою лестью выканючивать себе подарки и благостыни. За это крестная маменька называла Сонюшку холодной и бесчувственной и не оказывала ей особенной щедрости. Хотя крестница и жила у нее в доме на всем готовом, но скромное свое жалованье была обязана употреблять на свой гардероб. Дом графа, как я уже сказал, зачастую посещало избранное общество, и потому Семенова требовала, чтобы ее воспитанница была всегда не только прилично, но и нарядно одета. Случалось, что ее иногда заставляли петь при гостях, и сохрани Бог, если бы она явилась в залу одетая не так, как было угодно благодетельнице-щеголихе! Тянуться же за нею или за ее дочерьми Сонюшке было вовсе не по силам.
Мало того: Нимфодора Семеновна требовала, чтобы крестница все свои наряды покупала именно в тех же самых дорогих магазинах, в которых сама была постоянною покупательницею – и бедняжка была принуждена платить за них втридорога. Благодетельница и знать не хотела, по средствам ли это было крестнице!
Много слез пролила горемыка втихомолку из-за этих дрянных тряпок, потому что угодить крестной маменьке, отчаянной моднице, было почти невозможно, а Сонюшке еще приходилось соблюдать экономию: в это время мать ее жила в Москве в крайней бедности, давно уже овдовев и вторично выйдя замуж за мещанина Ножевщикова, от которого уже имела тогда двух дочерей. Сонюшка половину своего жалованья тихонько посылала ей, но скромность не позволяла ей сознаться в этом крестной маменьке, которая хотя и знала о нищете родной матери своей крестницы, но не считала нужным помогать ей.