[11] Сына, разумеется, он любил и желал сделать из него отличного танцора, чего и достиг со временем. Карл Дидло дебютировал с большим успехом и года три или четыре занимал первое амплуа в балете, но впоследствии слабость здоровья не позволила ему продолжать избранную карьеру, и он поступил куда-то переводчиком, в гражданскую службу.
Первый танцевальный класс, который довелось мне видеть, нагнал на меня панический страх и открывал мне незавидную перспективу.
В ту пору когда я поступил в школу, внутреннее ее устройство было крайне тесно и неудобно. Домовая наша церковь во имя Св. Троицы помещалась в 3-м этаже, выходила на Офицерскую улицу, и воспитанники отправлялись туда обыкновенно через весь третий этаж, где жили воспитанницы, проходили через их дортуары, и потом надобно было пройти холодную стеклянную галерею. Лазарету было отведено место в 4-м этаже, в низких, темных комнатах, разделенных на две половины: одну занимали воспитанницы, другую – воспитанники; дверь была заперта на ключ и отпиралась только при визитации доктора[12].
Здесь не липшим считаю заметить, что смертельные случаи в нашем училище были чрезвычайно редки; их случилось всего три или четыре в продолжение девятилетнего моего пребывания в школе. Разумеется, этого обстоятельства нельзя отнести ни к особенной заботливости начальства о нашем здравии, ни к искусству тогдашних эскулапов. Это, конечно, была лишь счастливая случайность. Покойника обыкновенно выносили в нашу церковь, и тут всегда находились охотники читать псалтырь по усопшем товарище. Двое или трое, а иногда и более, поочередно читали у гроба и днем, и ночью.
Театральное начальство давно уже хлопотало о капитальной переделке школы, но за недостатком денежных средств исполнение этого благого намерения отлагалось на неопределенное время. Наконец, в 1822 году граф Милорадович исходатайствовал у императора Александра Павловича значительную сумму на этот предмет, и в начале мая мы все были перемещены в маскарадные залы Большого театра. Воспитанники заняли одну половину, воспитанницы – другую.
Месяца четыре продолжалась переделка нашей школы. Тогда я уже дебютировал и играл довольно часто. Участвующим в тогдашних спектаклях было очень удобно: костюмы приносили нам в спальню и мы, одевшись, отправлялись прямо на сцену. В сентябре перестройку школы окончили, и воспитанники переселились туда. Мы не узнали прежнего своего пепелища: везде было чисто, просторно, удобно. Церковь возобновлена была даже с некоторою роскошью: потолок был устроен сводом и поднят аршина на полтора; иконостас, местные образа и вся церковная утварь – новые. Лазарет перемещен и устроен приличным образом. Постоянный театр, которого до того времени у нас никогда не было, помещался в особом флигеле. Спальни, кухни, комнаты для прислуги – всё это было переиначено к лучшему. Сообщение с церковью было устроено так, чтобы нам не нужно было ходить через женскую половину. Одним словом, реставрация нашей запущенной школы оказалась вполне удовлетворительной.
В 1816 году я помню знаменитый (как тогда называли) карусель, который был дан в Павловске по случаю приезда в Петербург принца Оранского, нареченного жениха великой княжны Анны Павловны[13].
Императрица Мария Федоровна, августейшая хозяйка Павловска, была главной распорядительницей итого великолепного праздника. Балетмейстеры, Дидло и Огюст, сочинили разнохарактерные танцы и пляски и устраивали группы.
Драматическая, оперная, балетная труппы, хористы, воспитанники и воспитанницы были отправлены в Павловск. Тогда, разумеется, железных дорог нигде еще не было, и мы целым караваном отправились туда в казенных каретах, линейках и фургонах. По приезде в Павловск школу поместили в театре: там мы обедали, ужинали и ночевали. На сцене разместились воспитанницы, а воспитанники легли вповалку в зрительной зале – кто в ложах, кто в креслах или на скамейках. Передняя занавесь разделяла нас во время ночи.
Поутру повели нас на репетицию. Местом действия этого каруселя был известный Розовый павильон. Тут был представлен праздник в стане союзных войск. Военные группировались на огромном пространстве перед павильоном; вдали виднелись лагерные палатки, знамена и разноцветные флаги, а последняя декорация, рисованная знаменитым живописцем Гонзаго, представляла швейцарские дома, холмы и горы. У всех военных имелись на правой руке перевязи; наши костюмированные артисты были перемешаны с победоносной гвардией, незадолго до этого воротившейся из славного своего похода.
Праздник начался 6 июня в 8 часов и продолжался до заката солнца, которое великолепно освещало эту картину. Над балконом Розового павильона был сделан красивый шатер, под которым помещался император с царственной своей семьей, а также принц Оранский, иностранные гости, посланники и весь двор.
В дивертисменте участвовали певицы Елизавета Сандунова и Екатерина Семенова. Они обе пели русские песни: первая мастерски их исполняла, вторая блистала в то время своей необыкновенной красотой и грацией. Знаменитый наш певец Василий Михайлович Самойлов пел куплеты, сочиненные на этот торжественный случай. К сожалению, об этом замечательном празднике я не могу дать теперь подробного отчета, хотя лично в нем участвовал: место, назначенное нашему кадрилю[14], было довольно отдаленно от главного места действия; к тому же я сам был очарован великолепным зрелищем, не видав до того времени ничего подобного.
Когда смерклось, по всему саду зажгли иллюминацию, в некоторых местах устроены были транспаранты с вензелями императора и принца Оранского. В той стороне, где помещался лагерь, запылали костры, военные оркестры и полковые песенники расставлены были по аллеям. Император с высоконареченными женихом и невестой и всей царской фамилией катались на линейках по саду. Шумный, веселый праздник не прерывался до восхода солнца, и тихая, теплая ночь довершала очарование момента.
Глава IV
Прошло уже несколько месяцев со дня поступления моего в Театральное училище, и я из приготовительного (танцевального) класса перешел в класс балетмейстера Дидло. Этот знаменитый хореограф был тогда в полном блеске своего таланта, и монополия его деспотически распоряжалась в театральном мире. Воспитывающиеся обоего пола, все без исключения, обязаны были непременно учиться танцевать, хотя бы имели страсть и способности к другим сценическим искусствам.
Конечно, для будущих актеров, актрис, певцов и певиц это дело не бесполезное: танцевальной гимнастикой приобретается сценическая ловкость. Музыкантам же, разумеется, танцы вовсе не нужны, но для балетной обстановки Дидло необходима была бесчисленная масса корифеев, фигурантов, фигуранток и статистов – и всё это плясало под его дудку, не говоря ни слова, начиная с самого начальства.
Внешность Дидло была очень оригинальна: он был среднего роста, худощавый, рябой, с небольшой лысиной; длинный горбатый нос, серые, быстрые глаза, острый подбородок. Вообще, вся его наружность была не больно красива… Высокие, туго-накрахмаленные воротнички рубашки закрывали в половину его костлявые щеки. Он постоянно был в каком-то неестественном движении, точно в жилах его содержалась вместо крови ртуть.
Голова его беспрестанно была занята сочинением какого-нибудь pas или сюжетом нового балета, и потому подвижное лицо его ежеминутно изменялось, а всю его фигуру то и дело подергивало. Ноги держал он необыкновенно выворотно и имел забавную привычку одну из них каждую минуту то поднимать, то отставлять в сторону. Эту штуку он выкидывал даже идя по улице, точно страдал пляскою св. Вита. Кто видел Дидло в первый раз, мог бы, конечно, принять его за помешанного, до того все его движения были странны, дики и угловаты. Вообще этот замечательный человек был фанатик своего искусства и всё свое время посвящал беспрерывным, неутомимым занятиям.
Первый балет, который он начал приготовлять при мне, был «Ацис и Галатея». Его давали в Малом театре (Большой театр тогда еще не был возобновлен после пожара) 30 августа 1816 года, в день тезоименитства императора Александра I. Мне назначено было изображать Меркурия и спускаться с самого верха. Честь довольно высокая, но не менее опасная. Помню я, как моя покойная матушка, узнав об этой воздушной экспедиции, пришла в неописуемый ужас!.. Она боялась, чтоб я не сорвался со своего полета, или чтоб меня не ушибли… После моего происшествия на Черной речке на мне должна была оправдаться пословица: «Кому быть повешену тот не утонет». На генеральной репетиции меня, раба Божия, нарядили в полный костюм мифологического Меркурия: под туникой был у меня корсет с толстым крючком на спине; к этому крючку прицеплялись проволоки, на которых я должен был повиснуть; на голове красовалась голубая шляпа с белыми крылышками, такие же крылышки были и на ногах; в руку дали мне золотой жезл, и я приготовлялся к своему заоблачному путешествию.
Душа бедного Меркурия уходила в пятки, и посланник богов, конечно, желал бы в ту минуту лучше провалиться сквозь землю (то есть под пол), чем лететь на небеса. Но судьба, а может, и молитва моей матери, отвратила от меня эту напасть. Я уж был повешен на крючок, меня подняли от полу аршина на три, как вдруг что-то наверху запищало – и Меркурий ни с места!.. Стоп машина! Она испортилась! Машинист Тибо полез на колосники (так называется верхний отдел сцены), суетился и кричал наверху, Дидло бесновался внизу а я висел между ними, как баран, как несчастная жертва, обреченная на заклание!.. Не помню, сколько времени я провисел между небом и землей, но наконец меня сняли с крючка, велели раздеться и сказали мне, что этого эффектного полета вовсе не будет.
Языческий Меркурий бросил свой кадуцей и, сняв шляпу, перекрестился обеими руками! А вместо неба я попал в воду: мне приказано было одеться тритоном, подвязали мне чешуйчатый рыбий хвост, надели на голову зеленый длинноволосый парик и поместили меня на заднем плане, в далеком море, в свиту Нептуна. Новая моя роль была и покойна, и не опасна: тут мне было, как говорится, море по колено и в буквальном, и в аллегорическом смысле.