— Мама! У меня такого в мыслях не было! Я и не думал…
— Брось ты, пожалуйста «Не думал»… О таком не думают — такие вещи сами собой подразумеваются.
— Ох, мама…
— Короче, все это — пустая блажь, сынок. Не морочь голову ни себе, ни другим. Живи проще. Не старайся прыгнуть выше головы. Думай о своих близких. Если каждый человек будет о своих близких думать — вот и всем будет хорошо. А ты хочешь быть очень красивым и чистеньким за счет своей же семьи? Нет, Валечка… в рай ты все равно не попадешь.
— Почему? — растерялся я.
— Я в этом уверена, — жестоко сказала мама.
Люся тихонько всхлипывала.
Я долго не мог успокоиться.
Мама ушла.
Пришла Катя. Сели ужинать, но я не мог ничего есть. Машинально читал газету: война на Ближнем Востоке, конфликты в Индокитае, бои в Африке, холодная война, горячая война, бумажная война… Нет мира в мире, нет мира в семье… нет мира в душе человека. Я отбросил газету, отодвинул тарелку со щами.
— Пойду прогуляюсь, — сказал, вставая из-за стола. — Проветрюсь немного.
— Валюня, ты на меня сердишься? — жалобно прошептала жена.
— Нет, не сержусь.
— Екатерина Семеновна, конечно, наговорила лишнего…
— Нет, почему же. Все было в масть.
— Валюня! Не обижайся…
— Да хватит тебе. Все будет по-вашему. Надоело… Я скоро приду, — и я вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.
Душная июльская ночь над Кырском. Вроде и небо звездное, и луна ярко светит, а душно, как перед грозой.
Или это не душно, а просто душа болит?
Ну, прямо театр. Площадь — огромная сцена, и декорации роскошные, не современные: зубцы бревенчатых стен слишком уж романтично смотрятся на фоне звездной ночи, и луна слишком уж картинно выплывает из-за башни древнего острога. Крепость. Бутафория. Все вместе, вперемешку — природа и бутафория. И, кстати, живая луна кажется более бутафорской, чем стены и башни игрушечного острога.
И я, словно вор (в старинном смысле слова: злодей), словно тать, вражеский тайный лазутчик проник серой тенью через не охраняемые никем ворота в крепость, и вот я кошачьей походкой крадусь вдоль стены к башне, неслышно взбегаю по хрупкой лестнице, и вот уж я на верхней обзорной площадке, на мягких опилках, пахнущих свежим деревом, а подо мной — спящая крепость, и вокруг меня — вымерший город, ни единого огонька, кроме мерцающих звезд на черно-чернильном небе. Зачем я крался, словно крал?.. Зачем я тайно, словно тать, сюда вспорхнул, на эту башню?.. Ведь пусто здесь, пусто, глухо и мертво. Охрана не спит, охрана мертва, гарнизон мертв, крепость никем не заселена, необитаема и, тем более, никем не охраняется. Я могу петь, кричать, хохотать — и никто меня не схватит, не вздернет на дыбу, не четвертует, не посадит на кол. Никто, потому что никого нет. Пусто. Я могу кричать. Я могу кричать.
«Свободен, свободен, наконец-то свободен».
Я здесь один и волен делать все. Я могу кричать. Я могу все, все здесь делать. Я могу кричать. Я здесь один, я царь, я хозяин, воевода, генерал-губернатор, мэр, президент, комендант этой крепости. Я могу ее сжечь, эту крепость, я ее хозяин. Я могу кричать. Мне плохо. Я могу кричать с этой башни и, может быть, кто-то меня и услышит, но огня не зажжет, не откинет марлевой занавески, а притворит окно и притворится спящим. Я могу кричать-закричаться, — а город мой милый, родной мой город, моя спящая крепость… мои родимый город не вздрогнет от моего крика, мой город отвернется к стене, спиной к постылой жене, и притворится глухим и убитым.
Мой город, моя колыбель и могила, мое родное кладбище, моя Караульная гора с белокаменной стройной часовней, моя бутафорская крепость, мой строгий острог — я твой царь, и я все могу. Даже кричать я могу с этой башни, даже плакать навзрыд.
Во дворе слоняется темная женская фигура, знакомый силуэт.
Я подошел ближе — узнал Надежду.
— Надя, не пугайся. Это я.
— Ой, Валька! Привет.
— Привет. Что ты здесь потеряла?
— Сам знаешь — что…
— Не знаю. Откуда мне знать? Опять темнишь, пучеглазая?
— Зачем ты так? — и она подошла ко мне близко, так близко, что теплое ее дыхание коснулось моего холодного горла. — Разве я пучеглазая?.. Раньше ты говорил — красивые глаза.
— Я врал.
— Ты говорил — самые красивые глаза.
— Я врал.
— Ты любил меня, Валька.
— Не помню. Все влюбленные врут. Лишь те, кто разлюбят, — говорят чистую правду.
— Разве правда бывает чистой?
— Отстань, пучеглазая. Что было, то прошло и забылось.
— Валька, ты пьян?
— А ты? Чего ты тут бродишь, ночью, в чужом дворе?
— Не могу заснуть… никак не могу. Мне все кажется — Сашка где-то недалеко, где-то здесь, поблизости…
— Чепуха! — рассмеялся я, глядя в ее когда-то самые красивые глаза. — Сашка давно уж скитается где-нибудь, далеко-далеко… Он убежал от тебя! Если хочешь его найти — поезжай на запад, потом на восток, потом на север, на юг… ты должна весь остаток жизни искать его. Искать, а не ждать — поняла? Ждать — это каждый может… Эта легкая роль — для лодырей и истеричек. А вот искать и найти — это подвиг.
— Что ты плетешь? С Люськой, что ли, поссорился?
— Наоборот — помирился. И не могу успокоиться. Мир меня тревожит. Я помирился, смирился, я сдался — и это меня тревожит.
— Ты еще в рифму заговори… совсем как Сашка. Тот тоже — когда заведется, говорит стихами…
— Говорил.
— Что?
— О Сашке — в прошедшем времени.
— Ты, как он…
— Нашла чему удивляться. Как-никак близнецы… Да, послушай!.. Я давно хотел спросить… Тебя никогда не смущало наше сходство?
— Не понимаю.
— Ну, мы ведь с братом так похожи… Как две капли воды. Тебя это не пугало?
— Наоборот, — цинично вздохнула она. — Мне это нравилось. Меня это — утешало…
— И не стыдно? — поморщился я. — Ты не любила брата, и все-таки жила с ним. Что ж тут хорошего? Зачем ты так сделала, Надя?
— Я люблю его!
— Постой… я о прошлом времени. Тогда, когда вы поженились, — ты его не любила.
— Я люблю его сейчас. Я умираю без него.
— Не ври. Лучше молчи, чем так врать. Ты не любила его. А сейчас тебя просто злоба душит: ах, как он смел меня бросить, подлец, такую красавицу! Ты замучила его, Надька, ты замучила его, моего беззащитного братишку…
— Неправда! Ему было хорошо. Он все мог делать, далее писать свои графоманские стихи. Я ему не мешала. Я его ничем не стесняла. Я не давила на него, не требовала больших заработков…
— Еще бы! — рассмеялся я. — Зачем тебе его заработки? Тебе папочка каждый месяц подкидывал полторы сотни. Полторы! Об этом все знают. Весь Кырск, знает, что твой сановный папуля дает вам… тебе, тебе — полторы сотни ежемесячно! Ты сама, пучеглазая, всем прожужжала об этом уши! Думаешь, Сашке это было приятно?
— Я говорила об этом только Люсе, — тихо возразила она. — И говорила один только раз. Так что твой пафос и твоя ирония тут не по адресу… А Саше было со мной хорошо. Во всяком случае, я старалась, чтоб ему было хорошо… У него даже была отдельная комната.
— Опять же — твой папочка сделал вам квартиру. Благодетель! А почему он нам с Люсей не поможет? Ну, хотя бы с квартирой, а? Все-таки родственники…
— А ты его попроси, — просто, без всякого ехидства, сказала она. — Попроси хорошенько — и он сделает. Под лежачий камень вода не течет… надо только попросить.
— Да… я — лежачий камень, — согласился я.
— Ты лентяй с большой амбицией, — сказала она. — Что ж тут стыдного — попросить папу? Он к тебе неплохо относится… В конце концов, все лучше, чем связываться с больной старушкой.
— Замолчи!
— Ага, задело? Очень уж ты гордый, Валя. Как-то даже неловко… с такой гордостью — и на всех обижаешься. Тут уж надо одно из двух: если чего-то хочешь — проси, а если очень гордый — молчи, терпи. Или проси — или молчи.
— Красиво сказано. Но мне ничего, не требуется. Тем более, с твоим папочкой связываться не буду.
— Ну и не связывайся, Валя. Кто тебя заставляет связываться-то? Кто к тебе лезет с услугами? Чего ты так нервничаешь?
— Ничего… Ты лучше обратись к своему пахану — пусть Сашку разыщет.
— Он и так старается… Запросы сделаны во все концы, по всему Союзу.
— А если его убили?
— Типун тебе на язык, Валя… Нет, нашли бы.
— Значит — убежал? От тебя убежал! Слушай, Надька, зачем тебе нужен муж, который убегает? Зачем?
— Затем, чтоб найти и спросить: зачем? И все…
— Ага. Ясно. Но это не женский ответ. Это ты ради красного словца… А сама, если найдешь его — вцепишься мертвой хваткой, на цепь прикуешь к двуспальной кровати.
— Да ну тебя, в самом деле. Чего ты такой злой? Что я тебе сделала плохого? Ведь сам сказал, что не любишь меня…
— Не люблю.
— Ну, а если не любишь — зачем так волнуешься?
— Дура. Мне Сашку жалко. Представляю — жить с тобой…
— Откуда ты знаешь? Я люблю его, люблю! И он меня любит.
— Ой, не надо.
— Ты что, не веришь? Не веришь? — и она опять подошла чрезмерно близко, схватила меня за руку. — Пойдем, покажу…
— Что ты покажешь?
— Пойдем!
— Не хочу я к тебе идти.
— Все его стихи — посвящены мне. Ты не знал?
— Нет… не знал. И не верю.
— Так вот, я тебе говорю: все стихи — а их миллион, целая груда, гора бумаги — все это посвящено мне! И он не порвал их, не сжег… мне оставил! Так и написал: «Любимой Наде — посвящаю все это».
— Врешь ты! Врешь, пучеглазая!
— Пошли.
И она потащила меня за собой. Через пять минут мы были в ее квартире. Сын Никита спал в детской. В комнате Надежды светился торшер, на ковре лежала раскрытая книга. Мы прошли через зал в маленькую комнату Саши. «Бог ты мой, — быстро подумал я, — четыре комнаты на трех человек!.. Как уютно быть несчастным в такой квартире… Как бы хотел я страдать от великих семейных и прочих передряг — в таком вот комфорте… О, как мучительно-сладко томиться витальной печалью и мировой тоской, раскинувшись в кресле или упав на пушистый ковер… Господи!.. избавь от унижений и зависти! Ты видишь — я даже заблудшему брату своему завидую, ведь ему есть куда вернуться и было откуда уйти… господи! Не окрашивай все мои высокие переживания грязью мерк