– Кто там я у тебя? Алкаш и убийца? Еще хочешь в чем-то меня обвинить?
Рэв бросает на него взгляд, но ничего не говорит. Они еще в ссоре или атмосфера сгустилась, потому что я подошла? Зажатый в руке ремень маминой сумки влажен из-за вспотевших пальцев.
– Я не называла тебя убийцей.
– Это было понятно без слов.
Все идет совсем не так, как я ожидала.
– Может, перестанешь вести себя как засранец и нормально со мной поговоришь?
– Зачем? – Деклан встает из-за стола и подходит ко мне. – О чем ты хочешь поговорить, Джульетта?
Он напоминает мне подобравшегося хищника. В нем больше нет ни проблеска уязвимости. Таким все и видят Деклана Мерфи.
– Что ты хочешь? – спрашивает он.
«Хочу знать, ты ли – Мрак».
Но я не могу этого произнести. Не сейчас. Я не могу обнажить свою душу перед таким Декланом, особенно если я ошибаюсь.
– Прости, – тихо извиняюсь я.
Он недоверчиво наклоняется ко мне.
– Повтори?
– Я сказала: прости.
Я всматриваюсь в его лицо: под глазами круги, как будто он всю ночь не спал, скулы и подбородок покрыты щетиной – ему было не до бритья. Мне хочется прикоснуться к нему. Приложить ладонь к его щеке и почувствовать его тепло… или поделиться своим. Я придвигаюсь к нему.
– Прости за то, что я вчера сказала.
Стены, которыми он себя окружил, не дают ни единой трещины.
– Что тебе от меня нужно?
– Что?
– Я спросил: что тебе от меня нужно? С твоей машиной порядок. Больше я ничем не могу тебе помочь. Зачем ты пришла? Потусить из любопытства с изгоями?
– Я здесь не для этого.
– А я думаю, для этого.
– Дек, – раздается за его спиной спокойный голос Рэва. – Не вымещай злость на ней.
Деклан смотрит на меня сверху вниз, его дыхание участилось. Я не отвожу взгляда. Несмотря на его злость и агрессию, мне кажется, между нами проскакивают искры. Я снова страстно желаю, чтобы он оказался Мраком, но в то же время этого страшусь. Мне до боли хочется дотронуться до него, будто наше соприкосновение каким-то образом разрешит все загадки.
– Вот, – тихо говорю я. – Я тебе кое-что принесла.
Он ошеломленно моргает.
Я вытаскиваю из кармана рюкзака свернутую фотографию и отдаю ему. Он разворачивает ее, и между нами простирается бумажное синее небо. Деклан застывает, уставившись на снимок. Спустя минуту сворачивает его и возвращает мне.
– Если Рэв хочет видеть эту фотографию на обложке, пусть будет.
– А ты этого хочешь?
– Я пообедал, – говорит он, не обращая внимания на мой вопрос. Затем подхватывает свой рюкзак и идет прочь.
– Пожалуйста, стой, – иду я за ним. – Пожалуйста, поговори со мной. Мне нужно… Мне нужно… – Голос срывается, глаза наполняются слезами. Я не готова к такому наплыву чувств.
Мне нужен ты.
Но я не могу этого сказать. Я даже не уверена, в нем ли нуждаюсь или в другом человеке.
Деклан не бессердечен. Он останавливается. Поворачивается. Смотрит на меня. В его глазах столько чувств! С таким же выражением лица он держал для меня боксерскую грушу. «Ты такая сильная, какой я тебя и считал».
Я бы все на свете отдала за то, чтобы он сейчас прикоснулся ко мне.
Он этого не делает.
– И ты меня прости, – выдыхает он.
Отворачивается и выходит из столовой, оставляя меня в одиночестве посреди толпы школьников.
Глава 39
Входящие: Девушка с кладбища
Новых сообщений нет.
Каждый раз, как я говорю себе, что больше не буду проверять почту, я снова залезаю в мобильный. Невозможность написать Мраку причиняет почти физическую боль. Я мучительно переживаю мамину смерть, но теперь ощущаю и иную потерю – его намеренное отстранение. Я перечитала последнее письмо Мрака столько раз, что могу цитировать его наизусть.
«Я не нужен тебе».
Он нужен мне. Нужен.
Он нужен мне прямо сейчас, когда я взбалтываю проявитель внутри бачка, в котором лежит мамина пленка. Я давно этим не занималась, и мистер Жерарди контролирует процесс. Приготовления нужно делать в полной темноте – мы на ощупь достали пленку и намотали ее на спираль. Потом плотно закрыли бачок, и мистер Жерарди включил свет и залил внутрь проявитель.
От сильно бьющегося сердца заныло в груди.
– Ты знаешь, что на этой пленке? – спрашивает мистер Жерарди.
Поспешно мотаю головой. Я не стала говорить ему о предположении Брэндона, так как боюсь, что он может прервать процесс и позвонить моему папе. Я откашливаюсь, но мне трудно говорить из-за дико колотящегося сердца.
– Фотографии могут быть очень пикантны.
Брови мистера Жерарди ползут вверх, рука замирает над стоп-ванной.
– Пикантны?
Я краснею как помидор и выдавливаю нервный смешок.
– Не в том смысле. Возможно, это кровавые снимки из зоны военных действий.
– Ясно. – Кивнув, он продолжает готовить фиксаж.
– Там может быть абсолютно все. Съемка была ее хобби.
– Я помню.
Конечно, помнит. Я проводила в классе мистера Жерарди больше времени, чем в любом другом месте школы.
Он не сводит взгляда с химикатов, отмеряя нужное количество.
– Почему ты решила проявить эту пленку?
– Не знаю.
Мистер Жерарди молчит, не глядя на меня. Мои слова повисают в тишине, и я чувствую укол совести. Учитель знает, что я не просто так решила проявить пленку, и ждет моего признания.
– Вчера ко мне зашел Брэндон, – тихо говорю я. – Он предположил, что мама могла успеть заснять машину, которая врезалась в ее такси и скрылась с места аварии. Мы просмотрели все карты памяти, но…
– Ничего не нашли?
Я качаю головой.
– Только снимки с последнего задания.
Мистер Жерарди, выпрямившись, смотрит на меня.
– Почему ты не сказала мне об этом утром? Я бы мог…
– Да нет… все в порядке. – Пожав плечами, я кручу в руке лежащую на маминой сумке камеру. Крышка объектива потерлась в тех местах, где мама касалась ее пальцами, чтобы снять или надеть. – Предположение Брэндона маловероятно.
– Согласен. Но тебе, наверное, в любом случае будет приятно увидеть ее последние снимки?
– Возможно. – Я сглатываю.
Срабатывает таймер, и я выливаю из бачка проявитель, а мистер Жерарди готовится заливать в него фиксаж. Я делаю все машинально, хоть и давно этим не занималась. Это как ездить на велосипеде: раз научился, то уже не разучишься. Я выливаю проявитель, мистер Жерарди заливает фиксаж, я закрываю бачок, мистер Жерарди переворачивает его, и мы снова ждем.
– Ты подумала о возвращении на курс? – тихо спрашивает учитель.
Пожав плечами, я выстраиваю в линию кюветы для растворов.
– Каково тебе было снимать осенний фестиваль?
Мучительно. Но сегодня утром, глядя на фотографию Деклана с Рэвом и девчачьей группой поддержки, я вспомнила, как любила фотографировать. Вспомнила, как это здорово – иметь возможность навсегда запечатлеть проходящее мгновение. Даже если те, кто присутствует на снимке, никогда не встретятся после школы, их мгновение дружбы и отчужденности уже увековечено навсегда.
– Более-менее… нормально.
Мистер Жерарди ждет продолжения, но я больше ничего не добавляю.
– И?.. – приподнимает он брови.
– И… не знаю.
– Ты скучаешь по этому?
– Иногда.
Он кивает. Затем изучающе смотрит на меня.
– Тебе больно знать, что вы с мамой разделяли это увлечение?
– Нет. Мне больно знать, что я никогда не буду способна на такие же поступки, как она. Из-за этого все кажется бессмысленным.
Я замираю с рукой на кювете. Я сказала больше, чем хотела. Сказала то, в чем до конца не могла признаться самой себе.
Мистер Жерарди отрывается от реактивов и смотрит на меня.
– Бессмысленно?
Я заливаюсь краской. Может быть, это прозвучало для него как оскорбление? Но я не знаю, как получше объяснить свою мысль.
– Своими фотографиями мама пыталась изменить мир к лучшему. Я не такая, как она. Я никогда не смогу поехать в Сирию и ходить между разбомбленными домами. Мне по городу-то трудно проехать не заплутав.
– Джульетта, тебе семнадцать лет. Тебе совершенно нечего стыдиться. Вряд ли ты, пройдя по улице, отыщешь хоть кого-нибудь, кому хватит сил и духа на нечто подобное. И то, что ты не можешь сделать этого сейчас, не значит, что ты не сможешь сделать этого никогда.
Я смотрю на него, в смятении перебирая пальцы. Мне нечего сказать.
Он ставит бутылки и разворачивается ко мне лицом.
– Мой брат – пожарный. Я не понимаю, как он может заходить в горящие здания, а он не понимает, как я могу выдержать целый день с подростками. Если кто-то не рискует своей жизнью, это совсем не значит, что работа их жизни… бессмысленна.
– Я не хотела вас обидеть.
– Знаю. Но послушай. Вот бросишь ты заниматься фотографией – решать тебе, ты имеешь на это полное право, – и что потом? Какая профессия будет соответствовать идеализированному тобой образу мамы?
Не знаю. Никогда не думала об этом. Я думала только о том, что не могу быть такой, как она.
– Моя жена тоже фотограф, – продолжает мистер Жерарди. – Она снимает детей. Только детей. Думаешь, это бессмысленное занятие?
Я сглатываю.
– Нет. – Поколебавшись, добавляю: – Но оно ничью жизнь не меняет.
– Ты это серьезно? Ты когда-нибудь рассматривала фотографии детей? Говорю тебе как отец: твои собственные дети, запечатленные на фотографиях в разном возрасте, – это бесценный подарок. Время так быстро летит.
Перед мысленным взором встает снимок, где я уткнулась в шею мамы. Этот снимок она установила на рабочем столе своего компьютера. У меня перехватывает дыхание.
– Я не хотел тебя расстроить.
– Вы и не расстроили.
Неправда. Я чувствую легкую грусть.
– Подожди тут.
Мистер Жерарди уходит всего на минуту. Вернувшись, показывает фотографию на мобильном. На ней женщина касается губами лобика новорожденного ребенка. В льющемся откуда-то свете пушистые волосы малютки светятся ореолом вокруг головы.