Я посчитала, что если и поступила неправильно, то причинила вред лишь себе самой, и то исключительно по глупости. Поддалась полнейшему, хоть и мимолетному, заблуждению, что заслуживаю чего-то большего. Особого значения я этой истории не придавала и уж точно не думала, что кто-то когда-то о ней узнает, хотя, как понимаю теперь, мне не следовало быть такой наивной.
Намного позже Дэвид расскажет мне, что они следили за всеми девушками, которые входили и выходили из вашингтонских отелей, где жили иностранные дипломаты. Никогда не знаешь, кто может оказаться полезным, какое наблюдение пригодится в работе.
Сейчас
Арчи прижал кончики пальцев ко лбу. Губы Реджи превратились в тонкую белую линию.
– Ясно, – наконец медленно произносит Артур Хильдебранд. – Хорошо, миссис Шепард. Можете ли вы, пожалуйста, подумайте хорошенько, вспомнить, какую сумму господин Ларин оставил на… вы сказали, на прикроватной тумбочке?
– Ну, даже не знаю, – отвечаю я так же медленно, – точно не припомню. Но могу вам сказать, что часть ее я потратила на бутылку шампанского, когда вернулась в Даллас, а другую на маленькие золотые серьги-узелки, розовый кувшин из молочного стекла и такое же блюдо для подачи, скажем, шотландского печенья. Собственно, и все.
Артур Хильдебранд держится более невозмутимо, чем другие двое. Он смотрит на меня все так же спокойно и, кажется, немного рассеянно.
– И сколько это выходит? – спрашивает он.
– Примерно пара сотен долларов. Сумма была приличная.
– А какие нынче расценки на… – начинает Реджи, но замолкает, когда Хильдебранд поворачивается и бросает на него взгляд.
– И у вас не было чувства, – продолжает Хильдебранд, – пусть даже малейшего подозрения, что… за такие деньги положены некие дополнительные услуги?
– Это какие? – спрашиваю я, делая вид, будто представила себе что-то неприличное.
– Например, информация, – отвечает он. – Скажем, о вашем муже или о после́ Кэри.
– Вы что, не слушали? – спрашиваю я. – Я тогда еще даже не была знакома с Дэвидом. И тем более с послом.
Артур Хильдебранд улыбается мне.
– Может, какая-нибудь информация о вашем дяде? Например, о его работе в Комитете по международным отношениям?
– Честно говоря, я даже не знала, что дядя Хэл чем-то таким занимается, – говорю я, – в то время не знала.
– Но вы знали, – продолжает Артур Хильдебранд, – что президент Кеннеди планирует посетить Берлин, до официального анонса. И поделились этой информацией с Лариным.
– Я не думала, что это важно, – отвечаю я, пожимая плечами. – Мне лишь показался забавным комментарий Хэла о его прическе.
– В ГДР знали о визите президента задолго до того, как о нем было объявлено, – презрительно усмехнувшись, говорит Реджи. – Вы дали им время как следует подготовиться.
– Но в ту поездку не случилось ничего плохого, – говорю я, и Реджи моментально бросает в ответ:
– Или вы просто об этом не знаете.
Я не признаюсь им, что совсем недавно у меня были причины об этом задуматься. О том, какой ущерб я способна причинить.
Впрочем, теперь мне это известно.
– Двигаемся дальше, – говорит Артур Хильдебранд, хотя мне не кажется, что он готов насовсем оставить эту тему, – вы собирались рассказать о вашем знакомстве с послом.
– Мы почти добрались до этого, – говорю я и улыбаюсь. На глазах больше нет ресниц, которыми я могла бы кокетливо похлопать, но, надеюсь, мои интонации звучат убедительно. Глупышка Тедди. Грустная, глупая, красивая, неразумная Тедди.
7. Вилла Таверна
Нужно было сбежать подальше от шумного веселья. От русских – шутов гороховых, а может, и совсем наоборот.
Дэвид больше не смотрел на меня, потому что Удо задал ему очередной вопрос о стандартах топлива, но наверняка обратил бы внимание, если бы меня вытошнило ужином, если бы я расплакалась или любым другим способом неизбежно отреагировала на Юджина, или Евгения, явившегося в резиденцию посла Соединенных Штатов и принесшего на своих дурацких лоферах от Ferragamo грязь моего прошлого в незапятнанную, сияющую, вылизанную дочиста новую жизнь.
К тому времени уже довольно много гостей вышли из-за стола, и мой уход не мог привлечь большого внимания, так что я сообщила Дэвиду, что иду искать дамскую комнату, и пошла к французским дверям самым быстрым шагом, который могла себе позволить, чтобы не выдать желания броситься бежать.
Мне действительно нужно было в дамскую комнату или любую другую, где можно было бы ненадолго уединиться, – куда-нибудь, где я заново научилась бы дышать. Оперлась бы о стену, пока не перестанет колотить дрожь, пока холодный пот, пропитавший мое чересчур облегающее платье, не высохнет.
В подобном состоянии, которое со мной иногда случалось, сердце у меня начинало громко и быстро биться, и мне казалось, что еще немного, и оно откажет. Казалось, что я парю, все тело покалывало бесчисленными иголочками, и возникало чувство, что это тело вовсе и не мое. Потом сводило желудок, в груди разливался холод – в последнее время я стала представлять, что там заключен осьминог, который щупальцами обвивает мои ребра и сдавливает сердце.
В первый вечер, когда мы наняли Терезу, она приготовила нам ужин по любимым рецептам со своей родины, и мы одно за другим пробовали блюда из свежей рыбы с соусом то из лимонов, то из белого вина, то из ярко-красных томатов, а потом Тереза подала осьминога. Его щупальца с лиловыми присосками были нарезаны на кусочки по пять – семь сантиметров и лежали на тарелке среди кружочков моркови и сельдерея.
Такие щупальца, по моим представлениям, и орудовали в моей грудной клетке, обвивались вокруг органов и сдавливали их, пока не перестану дышать, пока не остановится сердце. Я становилась маленькой серебряной рыбкой в хватке мощного, покрытого присосками щупальца, и осьминог утаскивал меня на дно моря и удерживал там, пока я захлебывалась водой.
Спотыкаясь, я неслась по внезапно опустевшей вилле – на пути мне не встретилось ни одной служанки, лакея или отбившегося от толпы завсегдатая вечеринок – и в конце концов оказалась в длинном коридоре, через который меня до этого поспешно провел Дэвид. Я прижала ладонь к стене и прислонилась к ней лбом – не хотелось запачкать восхитительную краску своим макияжем.
Интерьер холла был выполнен в нежном аквамариновом цвете, стены украшены позолоченной лепниной и картинами-медальонами, создающими иллюзию объемности, между колоннами. Даже кессонные потолки из дерева и выложенные плиткой полы были пышно декорированы, на стенах висели картины в золоченых рамах в стиле барокко.
Нужно было выбросить Юджина из головы. Выгнать из нее все мысли разом – я должна была забыть о его существовании. И кстати говоря, о своем существовании тоже, так что, не увидев ни на тумбе-греденции, ни на кофейном столике бокалов шампанского или недопитых коктейлей, которые могли бы выполнить эту задачу за меня, я решила отвлечься.
Медленно, не торопясь, ходила по залу, останавливаясь возле каждой картины. Должно пройти время, надо убедиться в том, что я не расплавлюсь, не растворюсь, не умру, когда вернусь на вечеринку и снова увижу Юджина или, не дай Бог, буду вынуждена с ним говорить.
С невидящим взглядом я стояла перед несколькими картинами, портретами состоятельных римлян и деревенскими пейзажами, но мысли проносились слишком быстро, и я не могла переключить внимание на живопись, пока наконец не почувствовала, как мной постепенно овладевает спокойствие, когда на одной из картин я увидела море. В углу стояла подпись: «Синьорини». Я слышала о нем – итальянский художник из группы маккьяйоли, работавший в манере, схожей с импрессионизмом. Я была знакома с маккьяйоли, потому что однажды мы приобрели небольшую картину похожего художника у одного торгующего предметами искусства грубияна – волосатого мужчины с пятнами пота на подмышках оксфордской рубашки, заявившего, что он приятно удивлен тем, что в Техасе наконец начинают интересоваться культурой.
– Вы весьма подкованы, – сказал он, нахмурив брови и глядя на меня так, словно я могу выкинуть еще какой-нибудь неожиданный трюк, чтобы развлечь его. Позже от посла Ее Величества в Италии я узнала, что иногда, когда англичане говорят «весьма», то подразумевают «не очень-то».
На картине в зале виллы Таверна был изображен прибрежный город, возможно, где-то рядом с национальным парком Чинкве-Терре, подумала я. Белые домики на зеленом холме спускаются к бледному морю, лазурному внизу картины, но выцветающему до белого, словно от блеска солнечных лучей, к горизонту. Перед этой картиной я задержалась; что-то в выцветшей воде, в белых очертаниях города на обрыве высоко над морем успокаивало меня.
Я вспомнила Капри, как от шума накатывающих волн становилось спокойнее и уютнее. Как будто кто-то тихо говорит «ш-ш-ш», как будто слушаешь биение сердца. Вспомнила дома с небольшими квартирами вдоль гавани и, чтобы утешиться, представила свою жизнь там – новую, анонимную, лишь я и никого больше. Как буду выращивать на балкончике прекрасные цветы в кашпо. Как по вечерами буду сидеть на неустойчивом кованом стульчике, курить свои Nazionale и смотреть на контейнерные суда, мерцающие как тлеющие угольки на горизонте, которые плывут в Неаполь и везут издалека всевозможные товары Дэвида: шины, радиоприемники, ящики Coca-Cola – для итальянцев, чтобы они в нас нуждались.
Мне вспомнились слова Сестрицы об океане. О его значимости – которую она смогла сформулировать лишь туманно, о моем месте в мире, о вечном и о том, что я никогда не бываю совершенно одна.
Не знаю, сколько я простояла так, рассматривая картину. Представляя себя внутри нее. Как там, должно быть, тихо, как спокойно. Ни Дэвида, ни Юджина, ни Марго, ни мамы с Хэлом. Ни Тедди.
Но спустя некоторое время поняла, что меня нет уже довольно долго и скоро кто-нибудь с вечеринки может отправиться меня искать, хотя в этом я не была уверена. По ощущениям, осьминог постепенно отпускал мою грудную клетку, уже не сковывал и не стеснял грудь, а напоминал о себе едва заметной пульсацией. Он свернулся в клубок прямо над поясницей, затаился за камнем или рифом, готовясь к нападению, но пока не представлял угрозы.