Блестящие карие глаза мужчины, взгляд хищника, который я уже видела прежде.
– Как-то здесь темно, Тедди, – сказал Дэвид. – Впустим-ка немного света.
Со звуком, похожим на застегивающуюся молнию, он поднял венецианские жалюзи, и я натянула простыню на голову, чтобы укрыться от хлынувшего в окно света.
Вспомнились яркие вспышки накануне – фотографы, снимавшие нас на входе в резиденцию. Я вдруг поняла, что прошлой ночью, позднее, могли быть сделаны и другие фотографии, и если бы я их увидела, то по кусочкам восстановила бы все события; с другой стороны, от мысли о том, чтобы увидеть доказательства и все вспомнить, мне стало нехорошо.
– Ах, она не выспалась, – заметил Дэвид, как будто обращаясь не ко мне. – А вот прошлой ночью была полна сил, танцевала на газоне, все уши послу прожужжала.
Думаю, нет нужды говорить, что тон его был саркастичен.
Когда я наконец стянула с головы простыню, Дэвид стоял у окна и одним пальцем, словно это был грязный коврик, держал перед собой рубашку.
– У меня есть хоть одна чистая рубашка? – спросил он. – Мне нужно на работу, я не могу пойти в этой.
– Почему, что с ней не так? – сонно спросила я. – И сегодня разве не суббота?
– Я повесил ее на стул поверх полотенца, которое ты оставила. Я не знал, что оно еще сырое.
Я напрягла память – и правда, приняв ванну перед приемом, я забыла отнести полотенце на место.
– Прости, не знаю, как так вышло, – солгала я. Я часто притворялась глупой, чтобы не быть безответственной в глазах других. Так безопаснее. – Кажется, чистых больше нет.
Я точно знала, что нет, потому что не выстирала их, а Тереза не приходила уже много дней.
– Ничего, – ответил Дэвид, надел рубашку и застегнул пуговицы. – Во влажной даже приятно. Освежает.
Я рассмеялась и наконец встала с кровати. Подошла к мужу и помогла с оставшимися пуговицами. Поцеловала его.
Иногда мой Дэвид был забавным. На секунду мне удалось подавить судорожное, жгучее чувство в животе, вернувшееся с одним из воспоминаний о прошлой ночи, – как Дэвид взял меня жесткой хваткой и повел, босую, через виллу Таверна, шепча: «Тедди, перестань позориться», а посол кричал нам вслед: «Ну-у, пусть останется!»
Старалась не думать и кое о чем другом, что узнала той ночью. Невозможно было бы избегать этой темы вечно, но тяжесть и боль в голове позволяли временно отложить эти размышления.
– Иди-ка прими ванну, Тедди, – предложил Дэвид, положил руки мне на бедра и подтолкнул меня к ванной комнате. Легонько шлепнул так, как подстегивают лошадь, чтобы продолжала шаг, хотя Дэвид ничего не понимал в лошадях. Это была причина, по которой дядя Хэл не доверял ему, как я подслушала из его разговора с моим отцом.
Набрав ванну и погрузившись в воду, я почувствовала себя гораздо лучше. Такая простая хитрость, но я всегда забывала о ней в трудную минуту.
Иногда, когда Дэвид говорил, что не видел, мылась ли я сегодня, или что у меня грязные волосы, я уходила в ванную, включала воду, чтобы ему было слышно, а потом садилась на край ванны и, ковыряя ногти, ждала, пока не пройдет достаточно времени. Не знаю, зачем я это делала. Просто иногда так не хотелось тратить силы на то, чтобы вымыть голову, снять макияж, а потом нанести его снова. Я всегда пахла более или менее хорошо, но ему, по-видимому, хотелось ощущать запах мыла. Он всегда хотел, чтобы я была чище, чем есть.
Хотя обычно после того как я принимала ванну по-настоящему, мне и правда становилось лучше. Порой, когда Дэвид уезжал в Милан, Неаполь или в каких бы еще местах не пропадал, я целые дни проводила в кровати, и со временем мне начинало казаться, что я никогда уже не встану, но как только я заставляла себя оторваться от постели, шла мыться и выпивала утреннюю или, скорее, полуденную чашку кофе, то снова чувствовала, что могу со всем справиться, по крайней мере какое-то время.
После ванны я пару минут помучилась перед гардеробом, глядя на скомканные на полках вещи. Нужно было подобрать что-нибудь подходящее – одеяние раскаивающейся грешницы. В конце концов я достала черно-белое платье в «гусиную лапку» из легкого поплина. Оно было чистым, не сильно мятым, длиной до икры и с высоким воротничком, а если накинуть черный кардиган с коротким рукавом, даже Дэвид одобрит мой выбор.
Я уже не буду выглядеть девушкой, веселящейся допоздна и оставляющей по всей квартире мокрые полотенца и грязную посуду. Девушкой, которая снимает туфли и заходит в бассейн посла Соединенных Штатов. Если выберу сандалии и соберу волосы в хвост, надену золотые серьги-кольца, подаренные папой на мой прошлый день рождения, и возьму соломенную сумку с кожаным ремешком, которую купила на Капри, мне совершенно нечего будет предъявить.
Занятно, но в некоторые дни, подбирая себе образ, ты представляешь себя в начале нового пути. Начинаешь верить, будто твой внешний вид способен что-то исправить.
Когда я наконец зашла на кухню, Дэвид подошел ко мне, вдохнул запах моих чистых волос и сказал:
– Молодчинка.
С платьем я тоже угадала, судя по тому, как он похлопал меня по плечу, надежно скрытому под кашемировой вязкой. День обещал быть жарким, и, если я вспотею, от меня будет пахнуть мокрой шерстью, но, по крайней мере, Дэвид не сможет возмущаться, что я слишком оголяюсь. Тем более поводов для недовольства и так было предостаточно.
Я взяла с плиты кофейник и налила эспрессо, а сидящий за столом Дэвид намазал себе тост маслом и развернул газету. До нашего знакомства он два года жил в Вашингтоне и учил итальянский, готовясь к будущей должности, но язык по-прежнему давался ему нелегко, поэтому каждое утро он просматривал газету, замеряя, как далеко по тексту сможет продвинуться, не встретив ни одного незнакомого слова.
Я даже не пыталась.
Тереза тоже была на кухне, что-то бормотала над грудой грязных тарелок. Я не слышала, как она пришла. Неужели она пробыла в квартире все утро? И находилась ли здесь, когда мы с Дэвидом занимались любовью, слышала ли нас, хоть мы обычно и ведем себя тихо, а может, просто догадалась, что у нас происходит?
Посуда. Моя личная гора черепков. Я ощутила внезапную связь с римскими домохозяйками, так часто и в таком количестве выбрасывавшими амфоры в канаву в Тестаччо, что образовался целый холм. Всех своих проблем я бы таким способом не решила, но, если бы смогла выкидывать тарелки в окно, это было бы неплохое начало.
Я вдруг поняла, что кофе сварила Тереза, а значит, Дэвид все-таки разыгрывал спектакль, когда предлагал принести его мне в постель.
– Не мойте посуду, – сказала я Терезе, – я сама.
Я представила, как открываю окно и швыряю на улицу эти тарелки со сколами, синие с ивами, шедшие в комплекте с квартирой, и не сочетающиеся с ними кружки в розочку: одна, дзынь, вторая, дзынь, третья.
Тереза нацепила перед Дэвидом улыбку и ответила: «Grazie, signora»[12], но мы обе понимали, что это лишь игра. Когда Дэвида не было дома, я копила тарелки по несколько дней, пока они не вырастали в огромные стопки.
Когда Дэвид ушел, я заплатила Терезе сверх обычной суммы. Даже не попыталась убедить себя в собственной щедрости: мы обе знали, что это благодарность за то, что она мне подыграла. Но, если уж на то пошло, Дэвид действительно был с ней скуп; взяв Терезу на работу, он поспрашивал у коллег в посольстве, сколько они платят своим домработницам, и стал выдавать ей наименьшую из предложенных сумм. Вполовину меньше того, что я платила бы домработнице в Далласе, что я и попыталась ему объяснить. «Мы не в Далласе, Тедди, – ответил он. – Ты же не хочешь искусственно взвинтить цены на рынке?» Поэтому я взвинчивала их у него за спиной.
Я стояла у раковины и рассеянно терла тарелки, так, будто занималась этим каждое утро, будто каждый день вставала, делала уборку и расставляла все по местам, а Дэвид сидел за столом, держа перед собой развернутую газету. Подозреваю, что так делал его отец – сидел перед ним с газетой за завтраком, и Дэвид перенял эту привычку.
Хотя в нашем доме не было ничего, что выдавало бы в нем отца, – ни детских кружечек, блюдец, вилок и ложек, ни нежного скрэмбла на завтрак. Ни ребенка.
– Ну что, – наконец сказал Дэвид. – Понравилась тебе большая голливудская гулянка?
В последнем слове слышался сарказм.
– Вполне, – ответила я. – Все было здорово.
– Рад слышать, – сказал Дэвид, не отрываясь от газеты.
И тут, конечно, мне стало понятно: сейчас что-то будет.
По счастливой случайности Тереза вышла из кухни подальше от грядущего скандала. Наверное, отправилась в спальню собирать разбросанные мной полотенца на стирку и воссоздавать в доме хоть какое-то подобие порядка.
Я оперлась о столешницу с чашкой кофе в руках и ждала. В голове по-прежнему пульсировала боль, поэтому сил на тревогу почти не оставалось, но что-то вихрилось в животе, и я почти не сомневалась, что это страх. Залитый шампанским и подступающей от него запоздалой тошнотой, но все-таки страх. Евгений Ларин… Вашингтон… Мой медлительный бестолковый мозг не осмеливался даже выстроить эти слова в предложение.
Наконец Дэвид согнул газету пополам, потом еще пополам. Положил точно параллельно краю стола. И поднял на меня глаза.
– Тедди, – начал он. – Тедди, я не знаю, что с тобой делать.
Казалось, меня вот-вот вырвет. Я молча ждала.
– Буду с тобой честен, – сказал он, и пусть на мгновение, но я почувствовала себя готовой услышать, что он все знает. О Евгении, о том, какая я на самом деле под этим кашемировым кардиганом и чистыми волосами.
– Ты опозорила меня, – договорил он, и я вздохнула с облегчением.
Дэвид очень четко и спокойно изложил все свои претензии. И не только касательно прошлой ночи; я не ошибалась, когда думала, что он за всем наблюдает и все взвешивает. У него был готов целый список моих неблагоразумных поступков, начиная со дня нашего знакомства, – ведь «ей-богу, Тедди, нельзя уходить с мужчиной в первый же день знакомства, как бы я ни был рад тому, что этим мужчиной оказался я».