Тедди — страница 24 из 56

При необходимости она держалась как образцовая хозяйка – я убедилась в этом накануне. Конечно, их с Волком приемы проводились менее традиционно, чем у мамы с папой, – никто не стоял и не приветствовал гостей на входе. С другой стороны, родители никогда не принимали у себя людей королевских кровей. Полагаю, когда к тебе приезжает Ага-хан, бóльшую часть вечера ты посвящаешь ему, предоставляя другим гостям самим о себе позаботиться.

В любом случае прошлым вечером все было организовано и подано согласно правилам, изящно и в то же время эффектно, шампанское в избытке – и даже слишком, – и блистательная публика, и в конечном счете, даже несмотря на замечания Дэвида, в ту ночь я была окружена всеобщим радушием, а теперь осознала, что то же ощущаю и сегодня.

Я не сомневалась, что именно непринужденное дружелюбие Лины и ее уверенность в себе помогли ей превратить все деньги Волка, заработанные в Metro-Goldwyn-Mayer, и его грубую красоту в политическую карьеру. Именно благодаря этим своим чертам она регулярно обедала с леди Берд Джонсон, Пэт Никсон и самой Джеки. И здесь, у себя дома, с единственным зрителем в моем лице, она держалась невероятно расслабленно. И я подумала: а смогла бы я чувствовать себя так же на ее месте? Считать, что мир не так уж и свиреп; что мне необязательно быть безупречной.

В какой-то момент я попыталась извиниться за свои вчерашние выходки, но Лина не пожелала и слушать об этом.

– И что с того? Помочила ноги в бассейне? Я тебя умоляю. Однажды в загородном доме Кларка Гейбла в Энсино мы с Уорреном проиграли в карты и пошли плавать в бассейне прямо в вечерних нарядах, хотя никто не ожидал, что мы и правда это сделаем. Ты просто дитя, Тедди, что такого страшного ты можешь сделать? Не слушай мужа, он тот еще брюзга.

Лина призналась, что это одна из вещей, которые ей нравятся в Риме, – итальянцы гораздо проще относятся к этикету и сердечным делам. Конечно, есть семьи с закоснелыми устоями, аристократы и прочие, но в целом в этой части Европы люди открыты новым возможностям. Удовольствию. Почти во всей Европе, уточнила Лина, если не брать в расчет Англию и большинство немцев.

Тогда я не поняла, о каких сердечных делах она говорит.

– В общем, – сказала Лина, – тебе не о чем переживать. В бассейне или нет, ты вызвала всплеск эмоций!

Щеки покраснели от последних отголосков стыда, но и от некоторого удовольствия тоже, когда она добавила:

– На твоем месте я бы поскорее занялась гардеробом. Приобрела пару красивых вечерних платьев, белый теннисный комплект и даже что-нибудь для верховой езды. Уверена, тебе начнет поступать много приглашений. Ну и, конечно же, Уоррен был просто очарован тобой.

Я не очень понимала, что она хочет этим сказать.

После обеда Лина пригласила меня прогуляться по саду – хотела показать мне римские статуи и реплики эпохи Возрождения.

Мы шли по гравийной дорожке, и я наслаждалась римским солнцем, греющим мне плечи (мокрый кардиган, пахнущий скотным двором, я давно оставила на стуле, ведь здесь нет зорких глаз Дэвида). Вокруг были ухоженные деревья и лужайки, классические статуи, подобные тем, что я видела на фотографиях, птицы щебетали в ветвях прекрасных кипарисов, повсюду цвели розы, бархатцы и мирабилисы, и я чувствовала, что наконец расслабляюсь и дышу.

И погрузившись в это неописуемое великолепие, я нашла в себе смелость задать Лине вопрос, который крутился у меня на языке с момента нашего знакомства.

Каково это – быть такой красивой? Безупречной в глазах окружающих, запечатленной на фотографиях и в кинолентах на вершине своего величия. Когда люди со всего мира видят тебя, твой безукоризненный образ на страницах журналов. Видят тебя и думают: «Какая идеальная женщина».

В ответ Лина громко рассмеялась, и на мгновение я решила, что она смеется надо мной и моим глупым вопросом, но потом она сказала:

– Ой, не хотелось бы думать, что это была вершина моего величия. Да и не все мои фотографии были так уж хороши, особенно в ранние годы… Но это уже другой разговор. Я лишь хотела сказать, и ты должна запомнить мои слова…

Лина склонила голову, чтобы встретиться со мной взглядом (она была выше меня, приспустила на кончик идеального носа темные очки формы «стрекоза» с фиолетовым отливом – шикарная современная модель), чтобы я видела ее потрясающие серые глаза, как с киноэкрана, и продолжила:

– Все это ложь, и, если люди когда-нибудь узнают правду, они тебя возненавидят.

Я трепетала от волнения, когда она говорила вот так, раскрывала мне такой важный секрет, – так говорила со мной Сестрица. Как будто мы равны, объединены чем-то и можем довериться друг другу, пусть она и была гораздо старше и мудрее меня.

Но я не совсем поняла, что имела в виду Лина, и, ободренная тем, что меня приняли в сестринство, о существовании которого я не знала, призналась ей, что не понимаю.

– Они хотят, чтобы ты была женщиной с фотографии, – объяснила Лина, и в голосе ее звучала грусть, однако она улыбалась. – Когда ты красива, когда еще молода. Все хотят, чтобы ты была идеальной картинкой, никому не интересна живая дышащая женщина, что скрывается за ней.

– Ох, – ответила я.

Я не была готова к тому, как изъясняются эти калифорнийцы. Эти звезды. Никто из моего окружения не заговорил бы о подобном столь открыто.

– Твоя мать должна была рассказать тебе об этом, – сказала она, теперь уже хмурясь. – Ты так прелестна. Тебе никогда не предлагали стать моделью?

– Нет, – ответила я и почти не солгала.

Однако в юности я мечтала стать такой безупречной и неподвижной, вечно существовать в черно-белом цвете – никакой красноты на коже, выступающих вен, веснушек или лишних килограммов – с единственной целью: быть предметом внимания и обожания. Чтобы профессиональные фотографии, где я запечатлена в мгновение совершенства, висели на «стене почета».

Так мы называли увешанную портретами стену в парадной гостиной в доме на Беверли-драйв, в которой принимали гостей, праздновали День благодарения и Рождество. Целая галерея семейства Хантли: старые ферротипии наших первых предков, прибывших в Республику Техас, детские портреты мамы и дяди Хэла, написанные маслом, – тогда их уже никто не заказывал, но дедуля намеревался донести определенную мысль, и у него получилось. Только посмотрите на маленьких наследников. Полюбуйтесь династией Хантли.

Когда дедушка заказывал портреты, Сестрица еще не родилась. Она стала «поздним чудом», как выражалась бабушка, на что Сестрица всегда отвечала, что чудо как раз в том, что она избежала участи увидеть на стене почета свой жуткий детский портрет.

На этой стене также присутствовали: свадебная фотография моей матери, портрет Сестрицы, написанный известным парижским художником еще до войны. А также ее портрет дебютантки, но его сняли и убрали куда-то на чердак либо отвезли на Беверли-драйв, или на ранчо недалеко от Фредериксберга, или, если они намерены были как следует его упрятать, на ранчо под Алпайном. Портрет известного художника тоже хотели снять, но он был слишком ценным, настоящим предметом искусства.

Здесь висел и мой портрет дебютантки, но я не питала к нему большой любви и, когда мы распаковывали подарки на Рождество или склоняли головы в молитве в День благодарения, старалась не встречаться взглядом с юной версией себя в белом платье и жемчужном ожерелье.

Я стыдилась этого портрета: юная Тедди смотрела в камеру снизу вверх, склонив голову, как маленькая голубка. Наверное, в то время эта поза казалась мне изящной и обольстительной, но сейчас смущала до ужаса. Еще на фотографии я аккуратно касалась пальцами жемчужной нити на шее – подарка Сестрицы.

Даже сейчас я помню, каким холодным был жемчуг, несмотря на горячие лампы фотографа, каким гладким. Тот портрет всегда напоминал мне о глубоком, врожденном безрассудстве – о подлоге. Девушка на нем считает, что кое-что знает о мире. Девушка на нем притворяется.

Еще я помню то белое платье с вырезом в форме сердца и едва заметное на фотографии жемчужное ожерелье. «Нейман Маркус» привез Кристиана Диора из Парижа, чтобы он помог разработать дизайн этого платья: белый шелковый фай, силуэт нью-лук. Диор шил платья для всех дебютанток пятьдесят третьего года, или, по крайней мере, для всех, кого я знала, – в основном потому, что дядя Хэл играл в гольф со Стэнли Маркусом и убедил его этим заняться. Все говорили, что платье чудесно на мне смотрится: белый цвет подчеркивал мой теннисный загар, а вырез – мое идеальное декольте.

По крайней мере, так сказал фотограф. Папа отвез меня в фотостудию «Нейман Маркус», пообещав после сводить на обед в «Знаки зодиака». Все говорили, что покупка белого платья считается переломным моментом в жизни, что это важно.

Однако я жалею, что не надела что-нибудь другое. «Буржуазия», – так обзывала традицию балов Сестрица. Заурядно. Душно и старомодно. Платье белое потому, сказала она мне однажды, что в прежние времена сразу по окончании сезона дебютанток его можно было надеть на свадьбу, хотя теперь уже никто так не делает. Два по цене одного, сказала она. Тебе дают повеселиться, но только затем, чтобы поскорее выставить на продажу на рынке невест.

В ее словах была правда. Хотя бы в том, что касалось двойной выгоды. Девушек -дцати лет выдавали замуж уже через несколько месяцев после первого выхода в свет: Айлин Уолтерс, Морин Дэвидсон, Полин Аткинс, Тину Джеймс. Айлин вышла за брата Тины, работавшего в компании, производящей вертолеты; Морин – за своего парня из Остина, штат Юта; Полин вышла за Нила Арсено, учившегося на курс старше нас в Южном методистском; а жених Тины, Дон, к свадьбе вернулся из Кореи.

Я была уверена в том, что я не такая, как они, но разве можно знать наверняка? У всех нас были одинаковые заурядные белые платья.

Фотограф в «Нейман Маркус» сказал, что я похожа на актрису Грейс Келли, и дал мне визитку. Спросил, не думала ли я стать моделью. Конечно, я об этом думала. Я была одержима мыслью, что благодаря моей красоте люди станут платить мне за то, чтобы меня пофотографировать, что во мне есть нечто особенное, видимое даже на пленке.