Достаточно для еще четырех коктейлей, фирменного жаркого из креветок, кальмара и говядины и закуски в виде полдюжины мелких балтиморских устриц на каждого («Устрицы в Техасе, – сказал Дэвид. – Что ж. Поглядим») и для того, чтобы в конце вечера я отправилась к нему в отель «выпить рюмочку на ночь».
А после, утром, когда я в панике проснулась в его номере в «Стэтлер Хилтон», сокрушаясь, что об этом узнает Марша, узнают остальные и все поймут, какая я на самом деле, ему достаточно было обнять меня, нежно погладить по спине под одеялом и сказать: «Прости, мне не стоило приглашать тебя. Понимаю, для тебя это впервые».
Вот так, решив немного расслабиться, я его и обманула.
Я всегда была настороже на свиданиях с друзьями друзей или друзьями семьи, но в общем смысле осторожности мне недоставало. Вопреки убеждению Дэвида, я вовсе не была неопытной. Но позволила себе принять его утешения, поскольку в ужасе представила себе иной исход событий, как все услышат о случившемся и что скажут, а еще потому, что на меня уже начинал давить груз упущенного времени, да и Дэвид мне действительно понравился – как очаровательно краснели его щеки и как он тихонько вздрагивал, когда я проводила кончиками пальцев по его широкой потной спине.
Когда мы поцеловались на прощание – после того как заказали кофе в номер и на удивление комфортно ополоснулись вместе в тесной душевой кабине, – Дэвид сказал, что вечером улетает в Рим, но вернется через две недели и хотел бы свозить меня в Старый город Варшавы.
А до тех пор он звонил мне ежедневно, несмотря на международные тарифы и на то, что нам особо и не о чем было говорить. И все же Дэвид каждый раз звонил в одно и то же время и как минимум пять минут висел на линии, пусть одна-две из них и проходили в долгой тишине. «Когда звонишь из посольства, плату не берут», – объяснил он, когда я заметила, что подобные разговоры наверняка слишком дорого обходятся. Еще он сказал, что не может обсуждать свою работу по телефону, а я совершенно ничего интересного не могла рассказать о своей жизни, поскольку его ограниченный интерес к коллекциям фламандской скульптуры эпохи Возрождения и живописи французских импрессионистов быстро исчерпался, так что мы довольствовались разговорами о погоде (нормальная) и последних событиях в мире (все плохо: оползни, пожары, казни, русские что-то затевают, Вьетнам).
Так прошли две недели, после чего Дэвид снова приземлился в далласском аэропорту Лав-Филд, откуда на арендованном автомобиле отправился прямиком ко мне в квартиру и сообщил, что, по правде говоря, в этот раз у него никакой работы в Далласе нет и он просто прилетел повидаться. И свозить меня куда-нибудь поужинать, так что, похоже, необходимость добираться на первое свидание своим ходом возникла случайно, а может, судя по регулярным звонкам, он просто решил, что теперь несет за меня ответственность.
Подругам я рассказала о Дэвиде лишь после второго свидания, хотя и это казалось преждевременным – у меня пока не было уверенности в том, что наши отношения перерастут во что-то большее.
– Допустим, а выглядит-то он как? – спросила моя подруга Элинор, когда я заметила, каким надежным и педантичным он оказался. – Что ты чувствуешь рядом с ним?
Я ответила, что для мужчины у него на удивление мягкая кожа и что он заморгал как котенок, когда я сняла с него очки, чтобы поцеловать его. Потом попыталась описать его уши, которые теперь воспринимала как особенность, которая мне в нем очень нравится, и Элинор сказала:
– Ты словно найденного кота описываешь.
После третьего свидания и еще двух недель на телефоне Дэвид спросил, смогла бы я жить в Риме. Довольно затратно летать ради каждой встречи на другой континент, объяснил он. Сейчас я понимаю, что до этого он рассматривал свои визиты как инвестицию.
– Ты не можешь просто взять и переехать в Италию, – сказала Элинор.
– И уж тем более без кольца на пальце, – заявила Марша.
Поэтому на четвертом свидании, на котором мы просто прогулялись до «Эль Феникс» за энчиладами и вернулись в отель, чтобы заняться любовью, я сказала Дэвиду все как есть, и спустя пару недель мы поженились в ратуше.
Все случилось так быстро, что на пышную свадьбу или венчание в церкви времени не хватило. Так сказала мама, хотя было ясно, что на самом деле она посчитала меня старой для подобных вещей.
О свадьбах всех моих подруг писали в Dallas Morning News, к сообщениям об их новообретенных фамилиях прилагались фотографии в белом платье. Но когда тебе тридцать четыре, никто за тебя не радуется. Матери было бы стыдно увидеть подобное объявление о моей свадьбе. Как нелепо бы это выглядело: я в пышном белом платье и фате шагаю к алтарю методистской церкви Хайленд-парка, а гости приносят запакованные подарки – сервизы, чаши для пунша и серебряные самовары – на празднество в загородном клубе.
После тридцати не принято облачаться в традиционный свадебный наряд, говорила мама, а мое белое платье дебютантки на меня уже не налезало, поэтому она купила мне костюм от Олега Кассини – свободного покроя, цвета «бледное золото», невыгодно сливающегося с моей кожей, что неудивительно, учитывая ее оттенок, и пару туфель цвета, который продавец в «Нейман Маркус»[3] назвал лютиковым желтым, а дядя Хэл в подслушанном мной разговоре окрестил цветом кошачьей мочи. Меня развеселило ошарашенное лицо Дэвида, когда он увидел, что сталось с его невестой, вышагивающей по коридору второго этажа ратуши – жалкому подобию церковного прохода к алтарю, – но ему не нравилось, когда я смеялась над шутками, которые придумал не он, поэтому я сдержалась.
Мы с Дэвидом решили, или, скорее, это было решено за нас, что, раз уж мы переезжаем в Рим и начинаем новую жизнь, всем остальным – подарками, послесвадебными бранчами, традицией переносить невесту через порог нового дома – можно пренебречь. Поэтому после ратуши был скромный праздник в особняке на Беверли-драйв, и его хватило, чтобы официально заявить: мы с Дэвидом отныне «единая плоть» и никто нас «не разлучит».
Честно говоря, я была бы рада подаркам. Мне бы хотелось получить набор бокалов от Baccarat, какой подарили на свадьбу Элинор. Отправиться с мамой за столовым серебром и самой выбрать узор, чтобы потом на каждый праздник докупать ложки, вилки для устриц или нож для торта. Но мы не могли ничего с собой взять, да и складывать все это было некуда.
Ничего страшного, конечно. Мне не нужны были все эти тарелки и украшения. И все же, возможно, купи мы дом и заполни его вещами, все бы выглядело реальнее. Если бы тогда нам достались все прелести свадьбы, а не одно название, быть может, все не закончилось бы так, как закончилось.
Когда я была маленькой, Сестрица – моя тетя, при крещении ей дали имя Сесилия, но все звали ее Сестрица, – любила цитировать Генри Дэвида Торо: «Все хорошее в мире безумно и бесплатно».
Сестрица – младшая сестра мамы, дядюшка Хэл – старший брат, так что Сесилия Хантли, как свойственно всем младшим детям, не имела ни малейшего стремления вписываться в рамки. Она так и не вышла замуж и не устроила свою жизнь; когда в День благодарения или на Пасху кто-нибудь спрашивал, встретила ли она достойного мужчину и не ходила ли в последнее время на свидания, она отвечала: «Да нет, никого примечательного», а мама качала головой и ворчала, что, мол, сейчас все вообразят себе, что Сесилия встречается со множеством людей.
Она жила то в отелях Биаррица, то на яхтах в Эгейском море, иногда гостила у богатых подруг в квартирах на рю-де-ля-Пэ. Однажды тетя сказала мне: «Холодильниками и хорошим фарфором они пытаются тебя привязать, навесить столовое серебро, как якорь на ногу». Она не уточняла, кто такие «они», но заявляла, что брак и домохозяйство – ловушка для женщин, и мама пыталась усмирить ее каждый раз, как ловила на подобных рассуждениях, но порой, когда я сравнивала мамину жизнь с Сестрицыной, было сложно не согласиться с тетиными доводами.
Обычно Сестрица приезжала погостить всего на несколько дней: «Один лишний денек в Далласе, – говорила она, – и я покроюсь сыпью» – и появлялась на пороге дома на Беверли-драйв со стопкой фотографий и сумкой сувениров из недавних поездок. Дни проходили ярче и хаотичнее, когда она была в городе; взрослые засиживались после ужина, смеялись и болтали, и даже Хэл выкраивал время, чтобы заехать и пообщаться с Сестрицей.
Единственным человеком, которого явно не воодушевляли ее визиты, была мама – Сестрица всегда каким-нибудь образом нарушала привычный порядок вещей в доме, и это сводило мать с ума. Помню, как-то летом Сестрица вернулась из Франции с красивыми шарфиками из набивного шелка для меня и мамы («Ей двенадцать, Сесилия, ей не нужен шелковый шарф», – сказала мама перед тем, как отобрать его у меня) и рецептом суфле с засахаренными фиалками («Такое есть только в Тулузе»), подаваемого с кремом из шампанского, объяснив, что, отломив кусочек, увидишь внутри цвета заката. Мягкий золотисто-бурый цвет запеченных яиц, муки и масла, сказала она, смешивается с тающими сиреневыми фиалками и бледно-персиковым молочным оттенком шампанского. Никогда еще я не слышала ничего столь прекрасного; даже не встречала таких слов в одном предложении. Засахаренные фиалки казались пищей для фей, а не для людей.
Мама позволяла нам есть десерты только по праздникам и почти не ела их сама, кроме как в третью субботу месяца – тогда после ужина она баловала себя одним шариком ванильного мороженого. Я ненавидела этот день, ведь приходилось наблюдать за ее растущим воодушевлением по мере того, как приближался вечер, то есть час мороженого, – словно маленькая собачка выплясывала вокруг стола, цокая когтями по полу, выклянчивая объедки.
Вот почему мама попыталась противостоять великому кулинарному замыслу Сестрицы, заявив, что мне ни к чему такие поблажки, но папа услышал и сказал: «Пусть девочка приготовит свое мудреное пирожное». Так что в ту субботу мы с Сестрицей провели полдня на кухне, смешали и запекли суфле, пусть и потерпели неудачу дважды, запутались в рецепте и, хохоча, запрятали подальше несколько липких фиолетовых комков.