Тогда я еще не понимала, что этому никогда не бывать. За мной по пятам всегда будет следовать какой-нибудь огромный секрет, который выпрыгнет из ящика и опрокинет меня на пол. Я считала, что если мне удастся забрать назад предыдущие полчаса, если я продолжу жить, как жила в последние недели, и смогу убедить Дэвида, что заслуживаю детей и дом с лабрадором, то, даже если один из клоунов-пружинок вырвется на свободу, я буду достаточно твердо стоять на ногах, чтобы отбиться. У Сестрицы неприятности всегда возникали из-за того, что она не была ничем крепко привязана к земле.
Я проследила за фотографом до конца парка и спустилась за ним по разбитым каменным ступенькам, ведущим к пьяцца дель Пополо – Народной площади. Несколько раз чуть не упала, пытаясь идти быстро и тихо.
В центре пьяццы пронзал небо египетский обелиск, перенесенный в город две тысячи лет назад Октавианом Августом вместе с телом Клеопатры, которое он, по легенде, торжественно провез по улицам Рима. В те времена публичные казни были привычным делом.
Я начинала чувствовать, что город насмехается надо мной; как известно, сады Боргезе некогда звались садами Лукулла, и было сложно не вспомнить историю Мессалины, жены римского императора Клавдия, казненной по приказу мужа под сенью этих самых садов. Если верить историкам, она брала себе в любовники уйму солдат и сенаторов и отравляла тех, кто ей отказывал. После убийства ее имя было вымарано из истории, а от статуй остались лишь мраморные осколки.
Может показаться, что обстоятельства нарочно складывались так, чтобы в тот самый день я прошла через места, хранящие память о смертях порочных женщин, однако, если бы я следовала за фотографом по любому другому маршруту, результат был бы тем же. Рим всегда кишел ими – отравительницами и соблазнительницами, ведьмами. И теперь я вступила в ряды этого злосчастного сестринства.
В другой части города мой путь мог лежать мимо Ватикана и апартаментов Борджиа в Апостольском дворце, куда снискавшая дурную славу Лукреция Борджиа приезжала навестить отца, пока он был папой. Поговаривали, что у Лукреции имелось кольцо с небольшим бриллиантом, который она сдвигала, чтобы незаметно насыпать яд в бокал неугодного ей человека. Я могла пройти мимо статуи Ливии Друзиллы – жены Октавиана Августа, властной, расчетливой любительницы просекко, по крайней мере, если верить тому, что писал о ней Тацит. Ливия и Лукреция умерли по естественным причинам, но теперь они в одном ряду с Мессалиной, Клеопатрой и всеми другими чертовками, колдуньями и суккубами, которые когда-то ходили – или были провезены – по этим улицам.
Со всеми резными орнаментами, картинами и статуями Рима, если вы склонны в это верить, можно легко убедить себя в том, что знаки повсюду. Город хочет что-то рассказать. При желании можно придумать, что Нептун, или сатиры, или орлы – или, как в моем случае, пальмы – стали для вас своего рода тотемом, и каждый раз, проходя мимо статуи, фрески или фонтана, вы будете думать, что надвигается судьбоносный день и либо ваша жизнь изменится к лучшему, если верите в удачу, либо, если ваша жизнь похожа на мою, это будет день вашей погибели. Другими словами, в тот момент я хотела видеть на каждом углу угнетенных порочных женщин. Хотела видеть расплату за свои грехи, и так и получалось.
Мы прошли бар «Розати» на краю площади, и было мучением видеть людей, ужинающих фрито мисто и салатом капрезе под освещенными навесами, болтающих с друзьями и наслаждающихся вечером. Но это продлилось недолго, ведь мне нужно было продолжать путь. Мой фотограф размашистым шагом двигался вперед.
В той гонке по городу я ни разу не подошла к нему близко; понимала, что, если попытаюсь, он убежит. Поначалу я кралась на цыпочках, а потом, когда стало слишком больно на каблуках, шла босиком по улицам Рима. Почему-то я думала, что если он увидит меня, то испугается. Когда через полтора часа мы подошли к его крыльцу и фотограф наконец остановился у старого жилого дома в районе Тестаччо, я уже задыхалась и обливалась потом, босые ноги кровоточили, так что, обратясь к нему, я действительно его чуть не напугала.
Сначала он не понимал, кто я такая; вероятно, когда целый день фотографируешь людей, лица начинают смешиваться. А вот я его узнала – пока я бежала за ним по Риму, то видела только спину призрачной фигуры, которую вынуждена была преследовать, но как только он обернулся, я тут же убедилась, что это тот самый мужчина, замеченный мною под вспышками фейерверков. То же красивое лицо, узкие скулы, мягкие губы.
Когда я объяснила ему ситуацию – что, возможно, он мог случайно меня сфотографировать и я бы очень хотела увидеть тот снимок, – до него дошло, что он уже видел меня в саду виллы Таверна. Он окинул взглядом мое платье от Valentino, сумку Paco Rabanne (оставившую красные ссадины на плече там, где в кожу впивалась цепочка; такую сумочку полагалось оставлять за столиком, чтобы пойти потанцевать с мужем, а не таскать на себе по всему Риму в погоне за мужчиной, который запечатлел на камеру твою неверность) и, хоть и в неприглядном состоянии, но все же туфли от Dior в моей руке и пригласил меня к себе. Наверное, ему уже чудился запах купюр.
Он позволил мне вымыть ноги, воспользовавшись полотенцем и мылом на раковине, а потом плеснул немного ликера «Веккьо Амаро дель Капо», выдал кофейную чашку вместо пепельницы и приступил к работе, все это время не прекращая беседовать со мной то на английском, то на итальянском. Сказал, что его зовут Мауро и он будет рад мне помочь.
15. Тестаччо
В квартире Мауро пахло как в аду, и выглядела она так же. Причем в прямом смысле: он возился у раковины с какими-то адскими, пахнущими серой химикатами, которые использовал для обработки фотографий, и единственным источником света во всей квартире была одинокая лампочка, завернутая в красный целлофан. Мауро объяснил, что это необходимо для проявки пленки, но в моих глазах она в основном служила для того, чтобы залить комнату сатанинским светом. На каждой стене у Мауро висели огромные увеличенные фотографии обнаженных женщин – по-видимому, он сделал их сам, по-видимому, это считалось искусством, – и их тела выглядели гротескно, демонически в темной смердящей пещере, которую фотограф считал своей квартирой.
Он неторопливо, мучительно медленно работал с негативами, и я несколько часов просидела в темноте за крошечным кофейным столиком, пила «Амаро», пока не стало тошно, курила без перерыва и слушала его рассказы об искусстве фотографии на пылком ломаном английском.
Фонду Хантли однажды предложили взять в коллекцию небольшую работу Иеронима Босха, изображающую сошествие Иисуса Христа в ад; я выступала за приобретение той картины, но семья решительно отказалась, обозвав ее странной и богохульной. Дядя Хэл заявил, что это католическая чепуха и что мы не сможем больше пригласить к себе никого из методистской церкви Хайленд-парка, если повесим это на стену. Я представила тех странных безголовых чудищ и призрачных ползучих тварей, населяющих черные, как нефть, реки и огненные ямы; представила, как они тычут в меня своими вилами и рогами здесь, в гадкой красной комнате Мауро.
До самого момента, пока он не включил нормальный свет и не развесил фотографии сушиться, я надеялась, что все может закончиться хорошо, что у меня еще есть шанс уйти из этой отвратительной квартиры и никогда сюда не возвращаться, отправиться домой, снять макияж кольдкремом «Пондс», нанести венгерские сыворотки – такими же пользовалась Мэрилин Монро, я читала об этом в «Дне из жизни женщины» – и отдохнуть. Прибраться в квартире за выходные и подготовиться к приезду Дэвида в понедельник, как раз к моему дню рождения, который будет во вторник, чтобы он был так доволен моим прогрессом, что наконец согласился бы на семью. Я бы с головой погрузилась в реальную, собственную жизнь, так что никто не смог бы выдернуть меня из нее, как случилось с Сестрицей.
Конечно, я весьма кстати позабыла о Евгении Ларине или же инстинктивно понимала, что его нахождение в Риме представляло меньшую угрозу, чем фотография, на которой можем быть запечатлены мы с Волком.
По крайней мере, так я думала.
– Ну что, – наконец тихо произнес Мауро, я встала из-за стола, поравнялась с ним и взглянула на закрепленные прищепками фотографии.
– Вот она, – сказал он.
Надо отдать ему должное, Мауро вел себя очень вежливо. Как будто тоже сожалел о случившемся.
Среди снимков лощеных знаменитостей, выходящих из бара «У Гарри» или сидящих с аперитивами за уличными столиками на виа Венето, и нескольких кадров гуляк с вечеринки на вилле Таверна там висела фотография американского посла, запустившего руку под платье блондинки за тридцать и целующего ее в губы.
Блондинкой, конечно, была я. И по моей реакции Мауро быстро догадался, что посол не был мне мужем.
Я ощутила знакомый укол в груди, во рту начала скапливаться слюна, голова будто вибрировала, а перед глазами мелькали вспышки. Я едва добежала до общей уборной на этаже, чтобы меня вытошнило в унитаз, а не на себя. На это дурацкое красное платье, купленное специально к сегодняшнему вечеру из убеждения, что в нем я стану той самой женщиной, воплощением собственной мечты или будущей собой – изящной, утонченной, подающей надежды, – пусть и ненадолго, но я ощутила себя такой.
Когда мой желудок изверг все канапе с вечеринки в резиденции, а также шампанское и ликер, я встала, вытерла рот и вгляделась в свое отражение в треснутом заляпанном зеркале и решила, что выгляжу, как и должна. Такой увидят меня все, как только фото будет опубликовано. Темные круги под глазами, смазанная косметика на щеках. Когда я моргала, ресницы слипались. Новые морщинки в уголках глаз напоминали о том, что я слишком стара для юношеских опрометчивых поступков, слишком стара, чтобы притвориться, что это было просто очередное приключение. Все остальное побледнело, высохло, осыпалось, кроме выделяющихся на лице влажных розовых губ. Я знала, что если буду дышать носом, то меня снова затошнит, поэтому держала рот приоткрытым. Они все-все увидят – и возненавидят меня.