Я прошла мимо Тестаччо, знаменитой горы черепков; мимо развалин портика Эмилия – разрушающихся древних арок, напоминающих грудную клетку огромного динозавра, оставшуюся лежать в центре современного Рима; мимо старых стен, которые когда-то служили границей города и были укреплены в шестнадцатом веке папой Павлом III, тем самым, который нанял Микеланджело закончить роспись Сикстинской капеллы и сделал его главным архитектором собора Святого Петра. Я шла пешком до самого дома, лишь раз остановившись у пьяцца дель Эмпорио, чтобы еще раз опорожнить желудок, и прибыла на место ровно в тот момент, когда небо окрасилось в холодный синий, предшествующий восходу солнца.
У Сестрицы были духи, название которых вдохновлено этим утренним часом – или ночным, кто как видит, – «Синий час» от Guerlain. «Печальные фиалки» – так она описывала этот аромат и носила его, даже когда его почти сняли с производства и продавали только в Париже, потому что он напоминал ей о ночи, которую Сестрица провела после войны в усадьбе Во-ле-Виконт с парнями из Управления стратегических служб. Они украсили сады разрушенного замка белыми свечами в консервных банках и не спали всю ночь, опустошая винный погреб до самого рассвета. Сложно сказать, была ли это правда, ложь или что-то между. Дядя Хэл называл эти истории «Сестрицыны небылицы», пока она не исчезла, пока они с матерью совсем не перестали говорить о своей младшей сестре.
С тех пор я видела ее лишь раз, и только потому, что мама хотела преподать мне урок. Вот что может произойти. Вот чем все кончается, если не быть осторожной. Комната, пахнущая хлоркой и вонью изо рта, липкая поверхность карточного стола. Пустой взгляд Сестрицы, вяло отвисшая челюсть без зубов – моляры удаляют, объяснили врачи, чтобы предотвратить дальнейшее гниение.
В это время суток я всегда нервничала. Этот цвет означал: ты не там, где тебе положено, где-то бродишь, хотя должна быть дома, под одеялом. Он пробуждал во мне детский страх быть пойманной.
В квартире никого не было, и я знала, что Дэвид вернется лишь через пару дней, но все равно подумала: «Сейчас мне не поздоровится».
Свернув на нашу улицу в Трастевере, я, как и всегда, остановилась у подъезда, чтобы погладить Беппо. Мысленно отметила, что нужно будет принести ему тунца. Кто будет его кормить, если не я? Если я не достану деньги, Мауро продаст фотографию в Gente, ее опубликуют, потом снимок разлетится по американским изданиям, Дэвид меня бросит, у меня больше не будет ни работы, ни денег, и придется вернуться домой, и не знаю, что тогда сделают мама и дядя Хэл, но, похоже, в конце концов я неизбежно окажусь сидящей в той комнате рядом с Сестрицей.
Меня не было с шести вечера прошлого дня, но, когда я открыла дверь, квартира казалась пыльной, словно стояла опечатанная, с укрытой мебелью месяцы, а может и годы. Я вспомнила, как читала не то в National Geographic, не то в Reader's Digest о египетских захоронениях: обнаруживающие их исследователи говорили, что там сохранился воздух Древнего мира, воздух, которым никто не дышал со времен фараонов. Наша квартирка была наполнена им – запахом прежнего мира: мира, где я собиралась на вечеринку и красилась, где думала, что ночь пройдет легко и весело.
Я заставила себя почистить зубы и бросить грязное платье в кучу одежды на полу, прежде чем забралась в незаправленную постель. Хоть с этим я справилась. Я собиралась встать рано и заняться стиркой. Планировала посвятить уборке выходные перед приездом Дэвида.
Но, конечно же, забыла поставить будильник, хотя, в общем-то, это было и неважно. Даже если бы я вылизала все дочиста, повесила все платья на место в гардероб, аккуратно сложила ночные сорочки и погладила нижнее белье, это ничего бы не изменило. Я знала, Дэвид унюхает его, воздух в квартире, и поймет, что все изменилось.
Сейчас
– Погодите секунду, – просит Реджи и жестом останавливает меня.
Я повинуюсь. Стакан снова пуст, но я не спешу освежить напиток.
Артур Хильдебранд глядит на Реджи, качает седой головой и говорит:
– Эванс, пусть она расскажет. Не приставайте.
Хильдебранд откручивает крышку на бутылке и доливает мне бурбон.
– Добавить лед? – спрашивает он, и я киваю.
Арчи приносит с кухни пригоршню ледяных кубиков и бросает один, два, три мне в стакан, где они трескаются и шипят в янтарной жидкости.
– Продолжайте, Тедди, – говорит Артур Хильдебранд, и я продолжаю.
16. Трастевере, Людовизи
Спала я недолго; не уверена, что спала вообще. Но грохот кастрюль и сковородок в кухне – Тереза, я и забыла, что она придет подготовить все к приезду Дэвида, – разбудил меня около восьми, и я вышла к ней в ночной сорочке и попросила уйти. Дэвид еще не приехал, и срочно заниматься уборкой не было смысла, а мне хотелось побыть одной.
Тереза взглянула на меня и проворчала что-то на итальянском, но я не смогла разобрать либо потому, что слишком рано забросила уроки языка, либо, что вероятнее, потому что синьора Фаласка не научила меня отпускать уничижительные комментарии о ленивых шлюхах, которые нашептывала Тереза. Можно было не глядеться в зеркало – я и так знала, что по всему лицу у меня размазана косметика, под глазами мешки, а на голове гнездо из колтунов.
Я попросила ее уйти, а она спросила про деньги, и я поняла, что она имеет в виду свою обычную надбавку, которую я плачу за то, чтобы она меня не беспокоила, только вот рассчитываться мне было нечем. Я сидела за кухонным столом, подперев руками пульсирующую болью голову, и ответила, что заплачу позже, мысленно добавив Терезу в пополняющийся список людей, которым должна. Как только за ней закрылась – а точнее хлопнула – входная дверь, я отыскала спрятанную в буфете пачку сигарет и закурила. Дэвид не выносил курящих людей, ему претил запах сигарет, но в тех обстоятельствах это едва ли было наибольшей из моих проблем.
Конечно, я понимала, что нужно рассказать о фотографии Волку, попросить его о помощи. Но в то утро я несколько часов пыталась придумать другой выход. Не хотелось выглядеть слабой и ничтожной в его глазах; я желала сама распоряжаться своей судьбой.
Июльские деньги я потратила, но, может, удастся занять их у одного или нескольких знакомых и отдать Мауро. Однако тогда я останусь без содержания в следующем месяце, если расплачусь по долгам.
Становилось дурно от одной мысли об этом – как все устроить, как продержаться целый месяц так, чтобы никто не заметил, что у меня почти ничего не осталось. Если заметят, я не успею и глазом моргнуть, как все узнают о нашем с послом снимке, а оттуда рукой подать до моего полного краха. Я могла бы сказать Анне и женам сотрудников, что сама делаю себе прически, потому что мне это нравится или потому что у меня нет времени на салоны. Можно не ходить на бранчи, ссылаясь на то, что слежу за фигурой.
Можно было бы занять у Анны или Китти и как-нибудь расплатиться с ними, когда наконец получу месячное содержание. Может, когда это произойдет, я сумею отдать определенную сумму так, чтобы Дэвид об этом не узнал. Может, что-то еще изменится и мои дела наладятся. Может, завтра случится чудо, нужно только продержаться еще пару часов, или день, или неделю. Из-за такого образа мышления я, наверное, и прожила до тридцати четырех лет, даже близко не подобравшись к алтарю, пока наконец не встретила такого решительного человека, как Дэвид.
На секунду я задумалась: может, заранее попросить Дэвида выдать мне денег за следующий месяц? Будет ужасно страшно, и, возможно, он откажет, а в лучшем случае вздохнет и скажет, что я избалована, несерьезна и «вообще, что будет дальше, Тедди, ведь хоть ты и воспитывалась в такой семье, но должна понимать, что деньги не растут на деревьях», но, по крайней мере, так он подумает, что я сильно потратилась по глупости, а не потому, что у меня серьезные проблемы. Если сперва попросить у родственников, они начнут копать, тянуть за ниточки, и тогда столь уязвимое плетение моей полноценной жизни, ее тонкое кружево, полностью распустится. Все, даже презрение Дэвида, лучше, чем обратиться к маме или дяде Хэлу. Если снимок попадет в бульварную прессу и в газеты, хуже ничего уже не будет.
Я докурила еще одну сигарету и какое-то время просидела, подперев голову руками, не думая ни о чем конкретном, слишком уж многое навалилось, а потом, поскольку ничего другого не оставалось, начала готовиться к новому дню.
Если можно так сказать: мыться не стала, только приняла одну тонизирующую таблетку, запила чуть теплой водой из стакана для зубных щеток и оделась.
Нашла в шкафу подходящий наряд для посольства, ведь в конечном счете куда еще мне было идти, надо было поймать Волка в его логове, застать одного в кабинете в субботу, ведь он любит тишину и покой. Я остановилась на синем платье – том, в котором была на Капри и которое Дэвид по незнанию предлагал надеть на наш первый прием в резиденции. Для приема оно не подходило, но вообще смотрелось на мне хорошо, а сегодня именно это мне и было нужно. Я подобрала к нему сандалии и соломенную сумочку с Капри и решила, что с учетом всех обстоятельств выгляжу почти нормально.
Переложила обличающую фотографию из вчерашней кольчужной сумки (внезапно мне стало стыдно от того, какой броской и дорогой она была и какая крупная сумма из моего месячного содержания ушла на эту покупку) в соломенную. Решила, что так будет безопаснее, чем оставлять ее в другой сумке или прятать в квартире; так я, по крайней мере, буду знать, где она, даже если и придется весь день носить эту «алую букву» на себе. Пусть даже в сумочке, а не на груди.
А потом я отправилась пешком до посольства. Мне всегда нравилось гулять по Риму, разве что не на рассвете с непристойным снимком в сумке и нависшим над головой мечом. И не во вчерашнем платье с вечеринки с ноющими кровоточащими ногами. Ступни были ободраны и все еще саднили, но я ковыряла вздувшиеся мозоли, пока из них не потекла прозрачная жидкость, так что в сандалиях было уже не так больно. Время от времени ремешки впивались в поцарапанную кожу, но в сравнении с другими моими проблемами это было ерундой.