Вернувшись, Волк вытащил из кармана кошелек и передал мне купюры, одну за одной. Довольно большая сумма в наличных, чтобы хранить ее в кабинете, подумала я, с другой стороны, это же Волк. Почему бы ему не держать под рукой тысячи долларов?
– Ты уверен? – спросила я.
После всех своих переживаний я поверить не могла в то, что все так просто разрешилось. Хотелось, чтобы так было, но, как говорится, если бы желания были лошадьми, нищие ездили бы верхом.
– Конечно уверен. Такие вещи могут погубить мою кампанию на корню. Исправь все, Тедди. И как только сделаешь все, позвони.
– Значит, ты будешь баллотироваться? В семьдесят шестом?
Не знаю, зачем я это спросила. Мне казалось, вопрос сам собой вытекал из его слов о кампании. Но теперь я понимаю, что, возможно, дала повод думать, что знаю больше, чем кажется, и что из-за этого позже меня могли понять неправильно.
Волк не ответил, лишь снова положил руку мне на талию, позволил ей спуститься на бедро и сказал:
– Тедди, все будет нормально. Главное, держись уверенно. Больше не плачь, договорились? И не показывай никому, что расстроена. Обычное дело, ничего такого, поняла?
Мне снова вспомнились лошади и то, как их успокаивают. Мягко, теплой уверенной рукой касаются боков.
– Повезло тебе, что ты так красива, когда плачешь, – сказал он и наклонился так близко, что я решила, что он снова попытается меня поцеловать, но этого не случилось.
Стоит ли говорить, что, когда он меня коснулся, мне захотелось упасть в его объятия? Позволить ему закончить то, что он начал прошлым вечером и пытался начать снова только что. Хотелось избавиться от этого желания лезть на стены, этого страха, не покидающего меня с момента, когда я увидела вспышку в саду, – нет, еще раньше, момента, как я увидела того самого Евгения в первый вечер на вилле Таверна. Даже с деньгами в сумке, даже понимая, что вскоре все – или по крайней мере эта конкретная проблема – разрешится, я не могла полностью избавиться от этого чувства.
Если вы когда-нибудь видели паникующую лошадь, то знаете, что, если ее не остановить, она будет бежать, пока не погибнет, наворачивать круги по манежу, пока не выдохнется, закатывая глаза до белков, пуская пену изо рта, отбиваясь от всех. Мне хотелось, чтобы Волк остановил мой неумолимый бег.
Хотелось больше всего на свете, но могу с гордостью сказать, что даже не подалась к нему. Есть еще за что держаться в отношениях с Дэвидом, решила я. Меня еще ждало будущее, и оно могло наступить совсем скоро.
– И не спеши сообщать дядюшке Хэлу, – сказал Волк, убирая руку и поворачиваясь к выходу. – Мы сами прекрасно со всем разберемся.
– Боже мой, – ответила я, от одной мысли об этом – о том, как проблему решал бы дядя Хэл, меня чуть не стошнило. – Нет, ни за что.
Волк вернулся к себе в кабинет, взяв от меня обещание сохранить все между нами – как будто без этого было не обойтись, как будто я и так не сделаю все, что в моих силах, чтобы ни одна живая душа не узнала о фотографии, о Евгении Ларине, обо всем, что я натворила, – и сказал позвонить в воскресенье вечером, как только дело будет сделано. Как только я тайно передам откуп – сложно было не мыслить в подобных формулировках, не представлять себя каким-нибудь Филиппом Марлоу или Перри Мейсоном. Сажусь на хвост подозреваемому, передаю деньги. Грозная и беспощадная.
Вы можете подумать, что после этого мне стало легче, ведь теперь у меня в сумке лежали деньги, однако по-прежнему что угодно могло пойти не так. Нужно было много чего сделать до того, как все разрешится.
И надо признаться, теперь дыру в моей сумочке прожигала не только фотография, но и деньги. Мне нужно было от них избавиться; я не могла перестать о них думать.
Я думала о том, сколько всего можно купить с лишними тысячей шестьюстами долларами. Конечно, я не стала бы их тратить, об этом не шло и речи, но от самой мысли избавиться было сложно. На виа Кондотти был магазинчик, где продавали муранское стекло, и в витрине был выставлен целый симфонический оркестр, изготовленный из тончайших стеклянных элементов. Все музыканты на месте: первая скрипка, валторнист, гобоист. Крошечный дирижер в стеклянном фраке взмахивает палочкой тоньше зубочистки, как волшебник, произносящий заклинание.
Меня ужасно напугало то, что я позволила себе об этом подумать. У меня на руках было решение проблемы, а я размышляла о том, как пустить все по ветру. В конечном счете я не стала покупать маленький оркестр, но, зная, что произошло дальше, можно сказать, что я все равно пустила все по ветру – все до единой возможности исправить свое положение.
17. Трастевере, Тестаччо
Домой из посольства я шла одна, и без Дэвида квартира показалась мне небезопасным местом.
Гостиная выглядела как выстроенные декорации. Комната, которая должна была походить на настоящую, комната, где вот-вот произойдет что-то плохое. Бархатный диван цвета ржавчины, стулья из темного дерева, старинные часы, потрепанный турецкий ковер – ничто из этого мне не принадлежало.
Утром Тереза ушла, не успев раздвинуть в гостиной шторы, сшитые из жуткой потертой синей парчи, которую я никогда бы не купила, так что я подошла к окну и, хоть на улице и было темно, раздвинула их до конца. Хотелось впустить в комнату ночной воздух. Я поставила пластинку, один из старых джазовых альбомов, которые слушал Дэвид.
В коллекции Фонда Хантли не было предметов искусства позднее «позолоченного века», но я посетила ретроспективную выставку работ Эдварда Хоппера в Хьюстоне вскоре после его смерти в шестьдесят седьмом, и даже мне, человеку, не углублявшемуся в это направление живописи, было понятно, что художник писал картины об одиночестве. Одна из них называлась «Ночные окна»: взгляд с ночной улицы на три окна в городской квартире. Всего помещения не было видно, лишь кусочек зеленого ковра и нечто красное – пуфик, наверное, или двухместный диванчик, а еще спину наклонившейся женщины. Что-то происходит в этой квартире, говорит картина, но вы никогда не узнаете, что именно.
Мне не нужно было представлять, как какой-нибудь человек заглядывает в нашу маленькую квартирку, – образ уже стоял у меня перед глазами. Я незнакомец. А в квартире находится одинокая женщина, и что-то должно произойти, что-то должно пойти не так.
Мне казалось, что в квартире царит атмосфера ужаса. Но если бы в ту ночь кто-нибудь глядел в наши окна с улицы, то увидел бы только меня, и никакого намека на беду. Просто женщину – она неподвижно сидела на краешке дивана, включив все светильники и слушая джаз на проигрывателе.
Человек, которого я представляла себе заглядывающим в окно – возможно, один из тех призрачных силуэтов, которые собирали информацию для русских, ну или для нас, – увидел бы, как я сижу еще несколько минут, а может, даже час, а потом резко вскакиваю на ноги.
Но он не узнал бы, что мной двигало, – это было внезапное осознание того, что я могу решить вопрос с фотографией немедленно, сегодня, сейчас.
Деньги у меня на руках, правильно? Дэвида дома не было, так что я не видела причин, по которым не могла бы отправиться к Мауро сегодня вечером и забрать негативы, а потом позвонить Волку и сказать, что все готово. С остальным – с ощущением, что я сама себе чужая, с пустой квартирой, с жизнью, в которую я втискивала себя, как грязную одежду в набитую доверху корзину, – можно будет разобраться позже или не разбираться вообще.
Я позвонила по номеру, написанному на листке, который дал мне Мауро, – верилось с трудом, но это было еще сегодня утром. Время изменилось, а может, остановилось, и мне казалось невозможным, что дни продолжат сменяться и в конце концов фотография исчезнет, а во вторник мне исполнится тридцать пять и я теоретически стану наследницей, а потом я подумала о словах Дэвида перед отъездом и о том, что однажды у нас может быть дом, двое детей и лабрадор и я смогу заниматься садом или, например, играть на пианино.
Я позвонила по номеру, и мне ответил мужчина.
– Pronto[19], – произнес он.
На своем примитивном неубедительном итальянском я объяснила ему, что хотела бы связаться с Мауро, фотографом, – я вдруг поняла, что не знаю его фамилии, и уточнила, что дело срочное.
Какая-то часть меня ожидала, что мужчина ответит, что не слышал ни о каком Мауро, но он сказал, что, конечно, передаст Мауро сообщение и тот мне перезвонит.
Так что оставалось только ждать. Я подумывала чего-нибудь выпить, но решила приготовить эспрессо. Неважно, что было уже поздно, – все равно я не смогла бы заснуть.
В ожидании звонка от Мауро я решила покопаться в сумочке – достать фотографию и посмотреть на нее, а потом посчитать полученные от Волка купюры, просто чтобы убедиться, что все на месте, что я не потеряла их или случайно не потратила. Я пошарила среди мусора – фантиков от жвачки, завалявшихся потускневших монет, помады Max Factor в мандариновом цвете, без колпачка, – и нашла. Вот она, фотография. Хотела бы я позволить себе увидеть в ней то, что видел Мауро: два обнимающихся силуэта, необузданную страсть, – но не могла. Я видела в ней лишь угрозу.
Под фотографией лежала пачка денег. На своем месте. Я ничего не потратила – я в безопасности.
У меня действительно было все, чтобы поправить свои дела. Я не приму несколько таблеток снотворного сразу, не вперюсь взглядом в потолок и не пропущу звонок Мауро. Не доберусь до бурбона Дэвида и не напьюсь до тошноты. Не буду расхаживать по комнате, прокручивая в голове случившееся и выпивая одну чашку эспрессо за другой, и сердце не будет биться чаще и чаще, пока наконец не взорвется, как атомная бомба. Я не сорвусь и не позвоню матери, чтобы попросить ее о помощи, зная, что будет после.
Я возьму судьбу в собственные руки и на этот раз сделаю все правильно.
В конце концов телефон зазвонил. Конечно же, это был Мауро, и, когда я сообщила, что достала деньги, он ответил: «У вас есть мой адрес? Приходите сейчас, одна», а потом на другом конце линии раздался щелчок – он повесил трубку.