Мне стало смешно; жизнь казалась какой-то ненастоящей, и то, что все вокруг разговаривали как в фильмах, только усугубляло ситуацию. Волк с его ковбойской развязностью; Мауро, назначающий тайные встречи, как какой-нибудь шпион.
Я переоделась в платье, черное, облегающее, которое купила в «Ренессансе» за пару недель до этого. Я уже была накрашена, но освежила подводку вокруг глаз и добавила туши. Взъерошила волосы и оставила распущенными. Надела балетки, позаботившись о ранках на месте мозолей. Я собиралась прогуляться.
Наверное, мне следовало бы больше переживать, отправляясь в таком виде одной в квартиру Мауро, ночью, имея при себе больше тысячи долларов, но я была так близка к развязке, что чувствовала себя неприкасаемой. Никто не посмел бы остановить меня на моем пути, пролегающем по улицам Рима; с первого же взгляда все бы поняли, что я иду навстречу лучшей, сильной Тедди.
В ту ночь Тестаччо был прелестен. Гора черепков как памятник возвышалась во тьме, а желтые огни уличных фонарей, их теплый свет, падающий на мощеные маленькие улочки, гостеприимно принимали меня. Даже дом, в котором жил Мауро, его оранжевая штукатурка и закрытые коричневые ставни на окнах чем-то притягивали. Когда-то это было великолепное здание.
Да и квартира Мауро уже не казалась таким запретным местом, как прежде. Я постучала в дверь, и, когда он открыл, я увидела, что в квартире включен свет, и пахло если не свежестью, то точно уже не так противно-химически, как в первый раз. Без приглушенного красного света было почти уютно. Я могла бы жить в подобном месте, подумала я. Держать все вещи в одной комнате, сократить груды одежды и целые полки побрякушек до действительно необходимого.
Я любила свои платья, сумки и украшения, лаки для ногтей с золотыми колпачками, карманные зеркальца, но иногда мне казалось, что меня обманывают. Каждый раз, покупая что-то новое, я думала о том, насколько лучше это сделает мою жизнь; кем я стану, приобретя эту вещь; с каким оттенком помады пойду на тот или иной ужин и как изысканно буду выглядеть; какие серьги отлично подойдут для той или иной вечеринки и как я буду похожа на Верушку на завтрашнем бранче, если надену это платье от Pucci. Но после первоначального возбуждения, ликования по поводу полученных комплиментов, удовольствия от того, что у меня есть нужная вещь к нужному времени, что я нашла этот последний идеальный кусочек пазла, я оставалась лишь с кожей платья, скелетом серег. Когда час славы проходил, я получала пустую оболочку вещи, о которой так мечтала. И эти останки накапливались, пока я не обнаруживала, что живу на свалке прежних воображаемых версий себя. В одном журнале я читала об археологах в Англии, которые изучали древние мусорные кучи и слой за слоем находили остатки былых пиршеств. По костям животных в каждом слое можно было понять, когда праздновалось Рождество, а когда Пасха. В свалке вещей в моем гардеробе можно было увидеть мой медовый месяц, свадьбу, красный шифон злополучного платья со Дня независимости, серебряные, золотые и белые, уже осыпающиеся, пайетки первого платья от Valentino.
Открыв мне дверь, Мауро не улыбнулся. С самого утра он не брился, и с щетиной на подбородке выглядел более взрослым и уставшим. Похоже, прошлой ночью никому из нас не удалось как следует поспать.
Он даже не ухмыльнулся, когда я села за столик, достала миллион лир наличными и принялась раскладывать их на обитой линолеумом столешнице, как игральные карты. Я была окрылена – до свободы оставалось всего ничего.
– Тедди, – сказал он, поджигая одну сигарету себе, а потом другую мне, – мне нужно с вами поговорить.
Если бы ни один мужчина в моей жизни больше никогда не произнес этих слов, я бы не расстроилась. «Мне нужно с тобой поговорить» всегда связано с какой-то неожиданностью. Эти слова всегда значат, что дело плохо.
Мауро достал из кармана газетную вырезку и положил на стол. Черно-белое изображение дяди Хэла, насупившегося на фоне Капитолия, то же, что я видела утром в газете у Джорджа.
– Тедди, – сказал Мауро, – я знаю, что это ваш родственник. Я знаю, что у вас в семье водятся деньги.
– У меня в семье? – Я не называла ему своей фамилии, как и не знала, какая фамилия у него. – У меня нет денег. Правда. Мой муж – обычный госслужащий, с нас и взять-то нечего.
– Нет, Тедди. У вас в семье. У Хантли. Этот человек – сенатор.
– Но моя фамилия…
– Я видел вашу фамилию вчера на чековой книжке. И сомневаюсь, что в американском правительстве работает много людей с фамилией Хантли. Логично предположить, что вы родственники. К тому же я поспрашивал. И знаю – вы богаты. Так что эта фотография представляет для вас бóльшую ценность, чем я думал.
– Но у меня нет денег! А просить у них я не могу, умоляю, не заставляйте меня у них просить.
Я чувствовала, как на глазах выступают слезы, слышала их у себя в горле. Я хорошо притворяюсь почти в любых ситуациях, но никогда не могла удержаться, чтобы не заплакать, и не очень-то хотела – пусть Мауро видит, подумала я. Это его рук дело, из-за него моя жизнь висит на волоске, пусть это и вышло почти случайно. Пусть, как отметил Волк, Мауро и не заинтересовался бы фотографией, не проследи я за ним в панике до самого дома и не наведи я его на мысль о ценности снимка.
– Тедди, – вздохнул он, – porca puttana[20], – и взялся за голову. – Хотите выпить?
Я кивнула. Говорить не было сил. Я понимала, что если попытаюсь, то голос будет звучать как скрипучая дверная петля.
Он подошел к небольшому навесному шкафчику над раковиной и вернулся с бутылкой «Санджовезе». Налил нам красного вина в стаканы для воды.
– Расслабьтесь, – сказал он. – Подышите. Inspira, espira[21]. – Он приложил ладонь к груди.
Мужчины всегда советовали мне расслабиться, когда происходили ужасные вещи. Волк, когда велел решить проблему самостоятельно. Теперь вот Мауро. Дэвид, надо отдать ему должное, никогда такого не говорил. Подозреваю, что если он и желал для меня чего-то, то совсем обратного.
Я жадно глотала вино, оно жгло горло, но вместе с тем на какое-то время вытравливало нарастающую в груди панику. Мауро ходил по комнате, ставил пластинку в проигрыватель. Майлз Дэвис, вдруг поняла я, угадала только потому, что Дэвид тоже очень его любил. Альбом «Моя забавная Валентина».
У меня возникла странная мысль, что эти двое, возможно, поладили бы – двое мужчин, которые почти случайно стали моими мучителями.
Мауро сказал, что теперь хочет десять миллионов лир, и я согласилась. Неважно, хотел ли он миллион, десять миллионов или Луну, на которую вот-вот должна была ступить нога американца. Я все равно попыталась бы достать ее для него, потому что, насколько я могла судить, другим вариантом для меня была только смерть, так что приходилось мыслить в космических масштабах.
Придется просить Волка, опять, и на этот раз потребуется явно большая сумма, чем он хранит у себя в кабинете. На этот раз он вряд ли велит мне разбираться самой. И я представила, как он приглядится ко мне повнимательнее, как к лисе в своем курятнике, и узнает о Евгении Ларине, и тогда все они решат, что я не просто неуправляема, но еще и настоящая преступница, и я умру совсем не так, как себе представляла: или на электрическом стуле за измену родине, или от старости в тюрьме, хотя насчет этого не могу сказать наверняка, а вот если родные узнают, чем я занималась в Риме, моя кончина будет неизбежна.
– Расскажите об этих женщинах, – попросила я, когда ко мне вернулся голос. Нужно было ненадолго отвлечься на что-нибудь другое. Я указала на огромные обнаженные портреты. – Зачем они? И почему такие большие?
Я имела в виду, что фотографии напечатаны в большом формате, но Мауро, похоже, решил, что я говорю о телах. Бесспорно, они были чувственными. И взяты крупным кадром, так что согнувшаяся в талии женщина казалась почти пейзажем, складки ее кожи – тенями от песчаных барханов, а углубление между ног – пещерой.
Возле нашего ранчо в Западном Техасе было море дюн, почти океан. Мы с Сестрицей брали подносы из кухни и, когда было не слишком жарко, скатывались на них, как на санках. А потом возвращались домой с полными песка ботинками и исцарапанными до ужаса подносами, и домашние ругались, но нам было все равно, потому что, как говорила Сестрица, кто знает, как долго пробудут здесь эти дюны, кто знает, сколько еще раз мы сможем так сделать. «Лови момент», – говорила она.
– Идея в полноте, – ответил Мауро. – В том, чтобы иметь достаточно всего. Достаточно тела, достаточно пищи, достаточно жизни, чтобы ее отдавать. Вы не знаете, потому что не были здесь в годы войны, но мы голодали. Если ехать по шоссе вдоль побережья, вам встретятся усыпанные фруктами деревья и виноградники на скалах. В войну они были обобраны до последнего плода. Не было ничего; только сухая, неплодородная земля. Так что мне не нужны фотографии супермоделей с тоненькими ножками. Мне нужны богини. Как древние статуи, понимаете? Афродита. Венера.
Стало интересно, что он сказал бы о статуе Венеры на лестнице в посольстве. Она обладала телом традиционной статуи эпохи Возрождения: мягкие бедра, округлые руки, маленькая грудь – «чуть больше комариных укусов», как отметил Волк. Интересно, что об этом подумал бы Мауро.
– Итак, – сказал он, не отрывая от меня взгляда. – Вы здесь, и у нас на руках миллион лир.
«У нас» – сказал он. Наверное, это еще одна вещь, которую можно будет использовать против меня. Мы, мой шантажист и я, неплохо ладили.
– Куда-нибудь сходим? – спросил он, вставая из-за стола и пальцами зачесывая волосы со лба.
Мне вдруг пришло в голову, что, возможно, он одинок. Тихо бродит среди гостей на вечеринках, куда его не приглашали, или проводит весь день на улице, фотографируя незнакомцев, а потом возвращается в квартиру, увешанную снимками женщин. Изгой по профессии. Я чувствовала, что между нами есть некая связь.