Моя кожа сияла. Я с пятницы ничего с ней не делала, не наносила никаких сывороток или кремов, но каким-то образом на ней появился почти кукольный глянец. Пор не было видно, щеки выглядели гладкими, как у мраморной Венеры.
Я нанесла на волосы немного талька, чтобы придать им более свежий вид, и собрала их в некое подобие пучка. Отыскала нежно-голубое, цвета дроздового яйца платье из смеси хлопка и полиэстера, которое было чистым и выглаженным. Обычно я не делала выбор в пользу полиэстера, но все остальные вещи были грязными.
Достав из шкафа пару баночек тунца, я положила их в сумку на случай, если Беппо проголодался – не помню, когда последний раз его кормила, – но кота нигде не было, так что я оставила у крыльца palazzina[23] открытую банку, чтобы он поел, когда вернется.
Мне уже становилось дурно от того, как смертельно страшно будет рассказывать Волку о деньгах и какой жалкой – слабой, беспомощной, – я буду выглядеть в его глазах, но я все равно дошла до посольства и попросила секретаршу Волка, очевидно, не по своей воле находящуюся в офисе в воскресный вечер, передать ему, что я буду в Новом крыле, если вдруг ему понадоблюсь. Решила, он догадается.
В Новом крыле я поднялась на третий этаж, прошла мимо пойндекстеров, которые при всей своей настороженности почему-то в упор не замечали, кто кроется под моим обличьем, мимо их комнаты с тарахтящими аппаратами, работающими принтерами и потрескивающими люминесцентными лампами, дальше по коридору до 33-Б, пустого кабинета, где меня, как и всегда, дожидались стопки бумаг и коробки с документами.
Я соврала Волку и позволила ему думать, что все закончится хорошо. Сказала, что справлюсь, а тысяча шестьсот долларов оказались для него столь незначительной суммой, что он поверил мне на слово. Он считал меня сильной женщиной, смелым человеком, но я такой не была. Все это время я была напугана, трусила. Вела себя как ребенок, но не хотела, чтобы снимок был опубликован, и не могла обратиться к родителям или к Дэвиду, поэтому единственным выходом было снова просить о помощи Волка, жалобно броситься к нему в ноги.
Какое-то время я ходила по комнате, а когда через пару часов Волк так и не появился, легла на спину на один из массивных металлических столов у стены и попыталась выбросить из головы все мысли.
Должно быть, несмотря на мощное действие тонизирующих таблеток, мне все же удалось задремать, потому что следующим, что я помню, был стук по дверному косяку и задорный женский голос, произнесший: «Тук-тук!» – и конечно же, голос принадлежал Марго, которая вошла в кабинет, прежде чем я успела вскочить со своей металлической лежанки и расправить платье.
– Тедди, что ты здесь делаешь в выходной день? – весело спросила она, словно самым логичным вопросом был именно этот, а не «Почему ты здесь спишь?».
– Да вот, разбираю коробки, – солгала я, несколько рассеянно обводя рукой комнату, – и документы. Все не так запущено, как может показаться. У меня своя система.
– Понятно, – произнесла Марго все тем же тоном, а потом добавила: – А я готовлюсь к вечеринке.
– К чему? – бездумно переспросила я.
Прошлых вечеринок нам не хватило? Почему здесь постоянно что-то празднуют?
– Во вторник! – ответила она. – Твой день рождения, глупышка! К тому же посол все равно планировал принять гостей… Но раз уж у тебя день рождения, мы должны приготовить что-нибудь особенное и для тебя. Здесь, в посольстве, не на вилле Таверна. Там соберутся гости из Голливуда, те, что работают на «Чинечитте». Дэвиду уже должны были вручить приглашение. В нем все подробности.
– Дэвиду? – отрешенно переспросила я. – Дэвида нет. Его никогда нет. Вечно он в Милане.
– Ну, у него там полно работы, – сказала Марго, и в голосе ее по-прежнему была веселая непринужденность, но глаза немного сощурились, как у кошки.
Я не сдержала смеха.
– Да уж, – ответила я, – полно работы. Продавать итальянским школам американские калькуляторы.
Не знаю, почему я вдруг решила выплеснуть все свои обиды, видно, наконец дошла до точки. Ничего этого не случилось бы, если бы Дэвид остался в Риме. Я не была бы одна, и тогда Волк не поцеловал бы меня, и я не понеслась бы через парк за фотографом, предоставив ему возможность меня шантажировать… И так далее и так далее. Хотя, полагаю, мне все-таки пришлось бы разбираться с Евгением.
Марго уставилась на меня. Ее взгляд будто говорил: «Глупое, несмышленое дитя».
– Тедди, – медленно произнесла она, – чем, по-твоему, занимается Дэвид?
– Международной торговлей, – ответила я, хоть и догадалась по ее выражению лица, что ответ неправильный.
– Тедди, – снова произнесла она после долгой паузы. – Я правда иногда не понимаю, ты действительно такая глупая или просто делаешь вид?
Не думаю, что Марго хотелось со мной разругаться. Судя по интонации, она даже не пыталась меня оскорбить. Наверное, просто старалась быть со мной честной, и, откровенно говоря, не то чтобы я была с ней не согласна. Всю жизнь я ждала, пока кто-нибудь задаст мне этот вопрос. То же было, когда Дэвид говорил: «Тедди, может, ты просто не умеешь обращаться с деньгами, может, ты просто не научена за собой убирать, может, ты правда не понимаешь, зачем вставать с кровати по утрам?» Я всегда думала: «Так и есть. Почему ты не заметил этого раньше?»
– Что ты хочешь сказать? – спросила я.
– Дэвид пропадает в Милане не потому, что продает запчасти к «Фиату», Тедди, – ответила Марго. – Он работает на Центральное разведывательное управление.
Я даже не знала, что это такое. У меня весьма слабое представление о подобных вещах, хотя, когда я в этом признаюсь, никто никогда мне не верит.
Впрочем, Марго поверила.
– Ты понятия не имеешь, – сказала она, – чем жертвует твой муж. Ты не понимаешь… И не заслуживаешь…
Она все больше горячилась, и мне вдруг пришло в голову, что Марго испытывает некую странную любовь к моему мужу. Неужели Дэвид – предмет чьих-то воздыханий?
Не следовало этого делать, но я засмеялась, чем еще больше распалила ее гнев.
– Он там рискует жизнью ради своей страны, – дрожащим голосом произнесла она, – а ты тут в Риме спишь целыми днями, разбазариваешь его потом и кровью заработанные деньги на… всякую ерунду!
До меня дошло, что Дэвид говорил в посольстве обо мне и о том, какие хлопоты я ему доставляю. Откровенничал с Марго и Бог знает с кем еще. Какое унижение. Но что меня действительно интересовало – если все это время меня обсуждали за моей спиной, если все за мной наблюдали, почему никто не попытался помочь? Почему никто не спросил, как я?
Похоже, шпионом Дэвид был неважным, раз всего этого не видел. Я даже не знала, в чем заключалась его работа на ЦРУ, но представляла, как Дэвид внедряется в ряды миланских радикалов, выведывает их тайны и отчитывается. Возможно, он даже завел интрижку с одной из женщин-информаторов – какой-нибудь прелестной юной анархисткой по имени Елена, которая носит берет и испытывает более глубокие чувства, чем я, просто потому что родилась в эпоху войны, потому что за что-то сражается.
Я хорошо себе представляла эту картину: Дэвид тянется через стол в appartamento[24] к итальянской анархистке-информатору Елене, на ней черная водолазка, ее узкое лицо согрето пламенем свечи. Скорее всего, она стройная, ведь, вне всяких сомнений, страсть к делу сожгла в ней все лишние граммы жира. Дэвиду это понравилось бы. Он оценил бы тяготы ее жизни, ее серьезность. Особенно если бы война сделала Елену сиротой.
Учитывая обстоятельства, мне стоило бы переживать, что Дэвид вооружится своими особыми шпионскими навыками и раскроет меня. Выяснит, что я водила его за нос, и не только с фотографией, но и со всем остальным, со всем моим прошлым, с Евгением Лариным и другими – а другие были; узнает о каждом крохотном потворстве своим желаниям, каждой маленькой лжи, каждом доказательстве того, что я испорченный товар, о Сестрице и безумии, которое, я была в этом уверена, сидело и во мне.
Но мне не было страшно. В тот момент я испытала лишь облегчение.
Во-первых, потому что это означало, что ему совсем нет до меня дела. Он ни за что не узнает о фотографии: если его профессия – раскрывать тайны, но он даже не догадывается, насколько я испорчена, то либо он совсем не интересуется мной, либо все видит, просто ему плевать.
А во-вторых, мне стало легче, потому что я наконец поняла: мы одинаковые. Да, я лгунья, но и он не лучше. И неважно, что его обман служит высшей цели: Дэвид поступает как патриот, он борется с коммунизмом на шахматном поле. Разве и моя ложь, как и его, не была оправданна? Разве я не лгала и не продолжала лгать ради самой важной на свете цели – спасения собственной жизни?
Я даже почувствовала капельку – всего капельку – превосходства. Ведь я хотя бы пыталась покончить со своей ложью. У меня хотя бы был план, как стать настоящей.
Я снова рассмеялась.
– О да, конечно, – сказала я. – Уверена, все так и есть.
Марго снова уставилась на меня, а потом сказала:
– Он говорил мне, что ты такая.
Мне нечего было на это ответить.
После этой небольшой колкости Марго удалилась. Она куда-то собиралась вечером, я догадалась об этом по ее помаде – неподходящий оттенок для ее цвета кожи, хотя откуда ей было это знать, – и маленькой бакелитовой заколке в непримечательных каштановых волосах. Как здорово, наверное, быть серьезным человеком, подумала я. Считать, что ты познала жизнь.
Наверное, шла ужинать со своим ухажером, каким-нибудь итальянским учителем постарше. Меня позабавила внезапно промелькнувшая мысль о том, что Марго идет на свидание с Дэвидом, что ее заступничество было свидетельством их страстного романа, но вызвать в себе большой интерес к этой идее мне не удалось, к тому же Дэвид никогда бы так не сделал. Он беспрекословно подчиняется правилам, это была одна из причин, по которым он не мог со мной ужиться. Я понимала, что даже анархистка Елена, скорее всего, была просто выдумкой.