Хэл играет в шахматы, помните? Продумывает все на несколько шагов вперед.
В своем рассказе Дэвид не упомянул, но я быстро догадалась, что у него были основания предохраняться при каждой нашей интимной близости – после всего увиденного он наверняка считал меня грязной.
Думаю, какое-то время Дэвид искренне наслаждался тем, что поступил правильно и великодушно, попытавшись меня спасти, и верил, что мне нужна была лишь твердая рука. Наверное, так все и выглядело, когда после первых провальных недель в Риме я стала делать все по-другому – с месячным содержанием, таблетками для бодрости, скромным офисным гардеробом и преданностью делу.
Фотография со мной и послом разбила эти надежды, однако все равно обернулась потрясающей возможностью для Дэвида и Хэла, шансом поймать Волка за руку.
Я не много знаю о кораблях, но морской офицер, с которым я как-то познакомилась в баре, рассказал мне, что, если судно дало течь в одном месте, оно накренится и, скорее всего, пойдет ко дну. Но если добавить воды на другую половину, оно выровняется.
Конечно, метод не сработает, если лить столько, что тебя накроет с головой, но как временная мера сгодится.
Я хочу сказать, что как будто уже не испытывала потрясения, удивления и ужаса. Я была перегружена, но по крайней мере вода распределялась довольно равномерно, так что на протяжении всего рассказа Дэвида я чувствовала себя спокойно, пока все новые и новые разоблачения доплывали до моего сознания, пытаясь потопить меня.
Так что, когда все карты были выложены на стол, мы всего несколько секунд просидели в тишине, а потом я переключила внимание на другую вещицу на столе – а если точнее, на штуковину.
– А это законно? – спросила я, когда мне стали понятны мотивы Дэвида. – Записывать Волка без его ведома?
Это было лишь предположение, попытка наконец высвободиться из положения, в котором я обязана была что-то для кого-то делать.
– Ах, наша Тедди вдруг стала разбираться в законах? – сказал Дэвид со злобной усмешкой. – Хватит задавать вопросы. Я бросаю тебе спасательный круг. Бери его.
Порой лучше добровольно пойти ко дну, подумала я, но даже тогда не смогла ослабить хватку.
– Ладно, – ответила я. – Я согласна.
Сумка от Paco Rabanne, за покупку которой мне было так стыдно, вдруг стала моим спасением – Дэвид спросил, есть ли у меня сумка, в которую поместится записывающее устройство, ведь мне предстояло взять его с собой на завтрашнюю вечеринку и остаться с Волком наедине, а до приобретения этой сумки в моем гардеробе не было ничего вечернего, что подходило бы по размеру.
Так что я, можно сказать, сделала ему одолжение, когда купила ее.
Но когда я ее принесла, Дэвид воскликнул:
– Господи, Тедди, ты не могла выбрать еще более звенящую сумку? С тем же успехом можно вести запись из прачечной!
Но остальные мои вместительные сумки подходили лишь для дневных выходов, и когда я указала на это Дэвиду, он раздраженно заявил, что это не имеет значения, но я-то знала, что имеет, ведь все почувствуют неладное, если я приду с соломенной сумочкой через плечо на вечеринку в честь своего дня рождения, дресс-код black tie, на которой могут появиться Чарльз Бронсон, Телли Савалас и неизвестно кто еще.
С этим Дэвид поспорить не мог, поэтому все-таки помог мне уложить коробочку с проводами на дно сумки и спрятать под остальными вещами, которые мне необходимо было взять с собой: компактную пудру, помаду и салфетки. Он показал мне, как вставлять маленькие кассеты, на которых в идеале уже скоро будет записано признание Волка. Показал, как вывести наружу проводок с микрофоном, чтобы записать все звуки, – это важно, сказал он, потому что иначе позвякивание сумки заглушит всю запись.
Я не знала, что делать с платьем, – хотела подыскать что-нибудь за выходные, когда еще готовилась к обычной вечеринке и не планировала стать жертвой шантажа одного итальянского фотографа, или нет, еще раньше, до того как потратила все деньги на красное платье от Valentino, ведь после этого у меня все равно ничего не осталось.
Надо признать, у меня начались проблемы с восприятием времени. Я постоянно забывала, что до дня рождения остается несколько часов.
В тот же вечер Дэвид велел позвонить Волку на работу, сказать: «Готово» – и поднести микрофон к трубке, чтобы записать его ответ. Дэвид надеялся, что он чем-нибудь выдаст себя, но хитрый старый Волк ответил лишь:
– Умница, Тедди. Найди меня завтра, сразу как придешь на вечеринку.
– И принести с собой пленку? – попыталась я. – А деньги уже перечислены на счет?
Волк лишь рассмеялся и сказал:
– Увидимся завтра, Тедди, – и повесил трубку.
Никто из нас не знал, чем заняться после, находясь вдвоем в одной квартире, поэтому мы решили лечь спать.
– Как думаешь, она узнает о фотографии? – спросила я Дэвида, пока сидела за туалетным столиком и наносила все свои сыворотки и кремы.
Он знал, о ком я говорю.
– Не думай о фотографии, Тедди, – сказал он, поймав мой взгляд в зеркале. – Я обо всем позабочусь. Я позабочусь о тебе.
И тут его взгляд скользнул вниз и влево.
– Ты лжешь, – сказала я. – Лжешь. Ты отвел глаза, когда говорил. Ничего хорошего не будет.
– О чем это ты? – спросил он, снова встретившись со мной взглядом в зеркале.
– Я слышала, – сказала я, – что люди отводят глаза, когда лгут.
Дэвид рассмеялся.
– Ой, Тедди, – сказал он. – Нет универсального способа определить это. Никаких особых сигналов не существует. Невозможно сказать, обманывает тебя человек или нет. Можно только знать. Заранее знать правду, чтобы поймать его на лжи.
Он помог мне расстегнуть ожерелье, подаренное всего несколько часов назад, которое почему-то по-прежнему было на мне, и лишь на мгновение коснулся волосков сзади на шее. Мягко, как ласкают за ушком кота.
Мне хотелось извиниться перед ним, хотелось сказать: «Прости меня, пожалуйста». Хотелось оправдаться за свои поступки, но в конце концов я решила, что выставлю себя в еще худшем свете, если расскажу, о чем все это время думала, что чувствовала, что мной двигало.
Я убрала ожерелье в футляр на ночь. Сняла платье и надела одну из своих ночных сорочек – шелковых комбинаций с пеньюарами в цвет, которые покупала комплектами в «Нейман Маркус» к медовому месяцу, в оттенках зеленой морской пены, нежного персика и сумеречного синего. Снова смыла макияж и распустила волосы.
Перед тем как выключить свет, я повернулась на бок лицом к Дэвиду и спросила:
– А что насчет ребенка?
Но он лишь потянул за цепочку на лампе – комната погрузилась в темноту – и сказал:
– Поспи, Тедди. У тебя завтра важный день.
Так что я отвернулась и закрыла глаза.
А что еще мне было делать? Что еще было делать нам, если не лежать рядом и не лгать друг другу? Что мне оставалось, кроме как проснуться утром, вымыться и одеться, отправиться в салон, сходить пообедать, съесть маленькую порцию, поговорить ни о чем со всеми своими подругами, притвориться, что вымыла посуду, приготовить кофе, купить крем, на который давно положила глаз, налить себе чего-нибудь выпить, поставить пластинку, дождаться возвращения мужа, действовать медленно, сохранять спокойствие, поехать домой и лечь спать, а потом проделать все сначала?
Почему-то Дэвид захрапел сразу, как выключил свет. Но не я. Я проглотила одну кругленькую таблетку. Врач с утопающей в зелени улицы сказал, что я не буду видеть снов, но много ли он понимал?
Мне снился мой ребенок.
22. Даллас
Когда мне было двадцать три, я забеременела.
Меньше чем за год до этого я переехала в свою квартиру на Тертл-Крик, за которую платили родители. Тогда только начались мои полуночные вылазки, я только привыкала незаметно делать то, что мне приходилось делать, чтобы не чувствовать себя обезумевшей лошадью в манеже. Сестрицы уже давно не было, и я знала, что за мной наблюдают, ждут, когда я начну портиться.
Тошнило ли меня из-за беременности или от страха, но я неделями не могла удерживать в желудке еду. Никогда я не была такой худой, как в те дни, и мать делала комплименты моей стройной фигуре. Папа щипал за плечи и говорил – ты выглядишь как маленькая птичка, как Одри, черт подери, Хепберн. Я носила пояс-корсет и свободные юбки, и никто не замечал моего вздутого живота.
Впрочем, плод пробыл там лишь несколько недель, так что и нечего было замечать.
Я не знала наверняка, чей это был ребенок, но предполагала, что он может быть от Брайана Гордона, специалиста по продажам, с которым я познакомилась в баре «Рубайят». Что важнее, у меня была визитка, которую я взяла из бумажника Брайана, пока он отлучался в туалет, чтобы знать, как с ним связаться, а вот денег на аборт не было.
В больницу я пойти не могла, хоть и знала, что мать Элинор сумела договориться о том, чтобы ее дочери сделали все легально, с одобрения медицинской коллегии; наверное, повлияло то, что ее брат работал хирургом в Юго-Западном медицинском центре. Элинор никогда об этом не говорила, но мы все знали.
Как-то я слышала об одной клинике в «Снайдер Плаза», где можно было сделать это за пятьсот долларов, туда я и собиралась сходить, только не было денег. Поэтому я позвонила Брайану Гордону и снова встретилась с ним в «Рубайяте» – место он предложил сам. Брайану нравился джаз, этим они были похожи с Дэвидом, о существовании которого я тогда еще не знала, – и он протянул мне конверт с наличными, на котором было напечатано «Техасские инструменты» и указан адрес его офиса, и попросил позвонить, как все будет сделано, чтобы он больше не волновался.
Я добралась до офисного здания, в котором располагалась клиника, – в тот, первый раз.
Зашла в помещение, и сидящая за столом девушка протянула мне анкету и спросила: «Вы к доктору Райану?» – как мне сказали, это была кодовая фраза, обозначающая ту самую процедуру. Пахло болезнью, на подоконнике валялась мертвая муха, и мне сразу расхотелось находиться в той полутемной комнате с закрытыми жалюзи, поэтому я отдала листок и ушла. Бродила кругами вокруг «Снайдер Плазы», мимо немецкого ресторана «Кьюби» и бургерной «У Джека», где сидели и смеялись над чем-то студенты Южного методистского в свитерах и лоферах, мимо пончиковой, химчистки и продуктового, мимо портняжной мастерской, хранилища для шуб и оптики, пока не добрела до ювелирного магазина де Граафа, куда и зашла.