Господин де Грааф был в магазине и помахал мне рукой – он меня знал. Он когда-то подгонял по размеру мой перстень выпускницы, а еще я всегда приходила сюда с мамой, когда она приносила бриллианты на чистку. Господин де Грааф наливал мне кофе с двумя кубиками сахара и позволял в одиночестве прогуливаться по магазину, заглядывая во все футляры, и подходил ко мне, только когда я окликала его, чтобы спросить о цене.
Однажды я наткнулась на футляр с золотыми украшениями, браслетами, серьгами и ожерельями, в форме животных; господин де Грааф сказал, что их изготовил один умелец из Нидерландов. Среди них была пара филигранных сережек-колец, каждая в форме растянувшегося зайца, чьи передние и задние лапы соприкасались у застежки. Зайцы были похожи на кроликов Уильяма Морриса – изображенных в средневековом стиле созданий, скачущих по цветочным и лесным обоям. Я их обожала.
Я расплатилась за серьги деньгами Брайана Гордона, а три оставшихся доллара потратила на бургер с картошкой в заведении «У Джека» и на такси до Тертл-Крик. Прошла еще неделя, прежде чем я поняла, что все осталось как есть и больше ждать нельзя, а денег на процедуру у меня нет.
Я рассказала все маме в «Знаках зодиака», потому что знала, что там она не станет кричать. Не то чтобы она хоть раз на меня кричала, но, бывало, била по лицу. Впрочем, за мэрилендскими крабовыми котлетами и томатным мартини, на глазах у остальных обедающих далласских дам, сделать этого она не могла.
Мама меня удивила. Я была уверена, что она скажет, что надо поговорить с дядей Хэлом, надо поговорить с папой – они решат, что со мной делать. Но вместо этого она сказала: «Тебе повезло, Тедди» и «Мы это исправим» и отвела меня на операцию в ту же клинику в «Снайдер Плазе», где пахло болезнью.
Она вошла со мной в комнату и подождала, пока я переоденусь в поношенную больничную рубашку в мелкий голубой горошек; тоньше ткани я еще не трогала. Казалось, что до меня рубашку тысячу раз надевали и стирали. Я не обманывала себя тем, что мама пошла со мной для поддержки; она была рядом, чтобы убедиться в том, что я доведу дело до конца.
– Тебе повезло, – снова сказала она мне перед тем, как меня положили под наркоз. – Не у всех есть выбор.
Единственной картиной, которая пришла мне на ум, была «Сатурн, пожирающий своего сына». Красная, уродливая. Меня усыпили какими-то лекарствами, и глаза застелило угольно-черной темнотой, как с картины Гойи.
– Сделаем так, будто его никогда и не было, – сказала медсестра, ободряюще положив руку мне на колено. Но когда я очнулась, то лежала на боку и, посмотрев вниз, увидела капли крови на плиточном полу: одну, вторую, третью, еще не высохшие.
Кармин. Кошениль. Цвет, получаемый из раздавленных жуков.
Те серьги я не надела ни разу. Но они все еще у меня.
После этого мама отправила меня на ранчо отдохнуть. Пару дней мне казалось, что внутри меня что-то сидит, прогрызает низ живота, пытается выцарапать себе путь наружу, и я боялась, что они случайно оставили его там. На ум приходила одна история о Древней Греции, а точнее о Спарте, которую я прочитала в детстве: мальчик украл у богатого человека лисенка и спрятал его себе под одежду. Когда люди принялись расспрашивать мальчика, он отказывался признать, что взял зверька, но животное проголодалось, испугалось и стало грызть ему живот, и все это время мальчик продолжал отрицать свою вину, пока не упал замертво. Вот как я чувствовала себя в первые дни. Ложь съедала меня до костей.
Со временем боль ушла, но я продолжала говорить маме, что чувствую себя неважно, хоть это было и не так, и несколько недель провела верхом на лошади или сидя на качелях на крыльце дома на закате. Это был, пожалуй, один из самых счастливых периодов моей жизни.
Тогда я думала, что, если бы мне просто позволили остаться на ранчо и вести такую жизнь, я была бы счастлива несмотря на то, что по ночам на улице было слышно, как у русла реки кричат лисы. Если вы никогда этого не слышали, не советую – напоминает женские крики.
Сейчас
– Миссис Шепард, – говорит Хильдебранд, и мне впервые кажется, что он немного взволнован. – Вы утверждаете, что муж дал вам засекреченное оборудование ЦРУ, засекреченное – это мягко сказано, для слежки за политическим оппонентом вашего дяди, высокопоставленного представителя американской власти?
Я делаю глуповато-наивное лицо, как у Чарли Брауна.
– Да. Получается, что так.
Он на секунду прикрывает глаза.
– Миссис Шепард, можно вас попросить принести это устройство, если оно еще у вас, и отдать мне?
– Легко, – говорю я и отлучаюсь в спальню, где среди вещей нахожу сумочку Paco Rabanne, в которой до сих пор лежит диктофон, и, вернувшись в гостиную, кладу ее на колени Артуру Хильдебранду. Он заглядывает внутрь и кривится, протягивает сумку Арчи и приказывает:
– Отвези Истману. Сейчас же!
Ему требуется несколько секунд, чтобы изобразить на лице некое подобие спокойствия, после чего он произносит:
– Переходим к вчерашним событиям?
Солнце скоро взойдет, думаю я. Я уже вижу в окно, как светлеет небо, – вижу холодный синий цвет утра.
– Почти, – отвечаю я. – Осталось совсем немного.
23. Палаццо Маргерита
Я проснулась раньше Дэвида, к счастью. Не знаю, что бы я делала, если бы открыла глаза и обнаружила, что он склонился надо мной и наблюдает за тем, как я сплю.
Но каким-то чудом я проснулась первой, а может, и вовсе не спала, и как можно тише вымылась и оделась.
По-прежнему стояло лето, прекрасное знойное итальянское лето, поэтому я надела белое платье-рубашку без рукавов, с кружевной окантовкой, и кожаные сандалии, купленные во время медового месяца на Капри. Отыскала коралловое ожерелье, приобретенное там же. Вряд ли Дэвид помнил, как хорошо нам было в тот день: мы заходили в магазинчики, любовались изделиями тонкой работы от местных мастеров; впрочем, это уже неважно.
На кухне я приняла очередную таблетку цвета голубиного яйца и сварила на плите кофе, чтобы ее запить. Острая боль по-прежнему пронзала грудную клетку, но стихала, когда я не обращала на нее внимания.
Сумочка Paco Rabanne с запрятанным поглубже компактным диктофоном дожидалась меня на столе рядом с увядающими в вазе розами.
Проснувшись, Дэвид оделся на работу, выпил чашку сваренного мной кофе и смешал коктейль «Степная устрица». Думаю, у него было небольшое похмелье, хотя он бы в этом не признался.
– Увидимся, Тедди, – сказал Дэвид на прощание.
Подразумевая: «Я вернусь и отвезу тебя на вечеринку, никуда не ходи».
Но, похоже, доверял мне достаточно, раз оставил одну в квартире. Он явно не переживал, что я сбегу. И был прав: куда бы я пошла? Я была домашним котом, декоративной собачкой. Снаружи меня поджидали опасности.
Мне хотелось отправиться в посольство вместе с Дэвидом, пусть я и рисковала встретиться там с Волком. Не сидеть дома одной. Прогуляться по Риму. Что угодно, лишь бы не оставаться в одиночестве в пустой квартире.
Но я ждала. Делала, как было велено.
Когда я была маленькой, все восхищались тем, какая я хорошая и послушная. У меня отлично получалось следовать правилам.
Я попыталась упорядочить вещи в гардеробе, но не придумала как. Откуда взялась вся эта одежда? Разве может у человека быть столько разных платьев?
В какой-то момент, где-то около трех, я вспомнила о Беппо, которого не видела несколько дней. Я медленно спустилась по истертой каменной лестнице на улицу и села на ступеньку соседнего крыльца, но Беппо нигде не было видно. Банка с тунцом, которую я до этого здесь оставила, куда-то пропала; возможно, Дэвид ее выбросил, когда уходил на работу.
Не знаю почему, но впервые за последние день-два мне захотелось плакать. Беппо мог сбить один из этих полоумных римских автомобилистов, с ревом летающих по древнему городу, плюя на то, что эти улицы были построены за тысячи лет до изобретения автомобилей. А может, на него набросился другой кот: Беппо был мелким по сравнению с остальными. Мог вляпаться в драку с каким-нибудь бродячим котом побольше, более бывалым, и не пережить ее. Беппо был бойким, и мне всегда казалось, что у него как-то по-особенному блестят глаза; я легко могла представить, как он борется с кем-то, кто ему не по зубам.
Я сидела там и хотела расплакаться – и была уверена, что заплачу, но не смогла, просто дышала прерывисто и открыла еще одну банку с тунцом, которую принесла с собой, чтобы на всякий случай оставить у крыльца.
А потом он вдруг появился, пришлепал грязными лапками по сточной канаве и принялся тереться пушистой головой размером с яблочко о мое колено. И вроде бы нет ничего удивительного в том, что бездомный кот прибегает на звук открывающейся банки с тунцом, но для меня это много значило, и, как бы глупо это ни прозвучало, мне захотелось двигаться дальше. Сделать все, что потребуется, чтобы остаться на плаву, и неважно, насколько я устала, неважно, насколько сильно мне хотелось лечь и остаться там.
Наверное, странно получилось, что именно это стало причиной случившегося дальше.
Дэвид пришел домой в шесть, когда я все еще собиралась.
Я выбрала платье из уже имевшихся; оно не слишком подходило к кольчужной сумочке, но было единственным красивым платьем, которое я привезла из Далласа и еще ни разу не надевала. Синее плиссированное шифоновое коктейльное платье от Balmain с золотистыми бусинами вокруг ворота и рукавов. Пышное, ниспадающее складками и не слишком откровенное, что понравилось бы Дэвиду, если бы ему хоть что-то когда-то еще понравилось во мне. В завершение я надела пиджак с рукавом три четверти.
Сидя на пуфике перед зеркалом в ванной, я постаралась сделать самую высокую и пышную прическу, начесала волосы у корней и сбрызнула лаком. Мягкие и густые локоны цвета бледного золота или пшеницы спускались на плечи. Я взяла кисть для макияжа и слегка коснулась ее языком. Провела ею по пыльной поверхности теней бархатного коричневого цвета, который всегда напоминал мне кончики ушей сиамской кошки, – и нарисовала линию на веке, от одного уголка к другому. Закрасила. Приклеила ресницы.