Это продлилось недолго. Через несколько секунд мне вслед защелкали фотоаппараты.
Еще я, похоже, прошла мимо Мауро – он подрабатывал на уличной фотографии, когда не получалось устроиться на саму вечеринку. Мауро окликнул меня, но я не ответила, поэтому он поплелся за мной.
В этот раз уже он преследовал меня по ночным улицам. В этот раз уже он был напуган.
Рискну предположить, что, зная все то, что знал о моей ситуации Мауро, он думал, что я убила человека, однако кого из двух, предположить не решался.
Было еще довольно рано, потому что народ еще сидел за столиками кафе, ресторанов и таверн на знаменитой виа Венето, надеясь хоть одним глазком увидеть какую-нибудь знаменитость.
Но вместо этого они видели меня, рассеянно бредущую в окровавленном платье в свете автомобильных фар и неоновых вывесок, мерцающих где-то сбоку, подобно падающим звездам и фейерверкам, но на деле больше всего напоминающих мне огоньки рождественских гирлянд – яркие синие, красные, зеленые и оранжевые лампочки на проводе, которые, если коснешься, обожгут тебе ладонь.
Теперь я понимала, что страх меня не оставит. Если приму их помощь, если продолжу прятаться, то проведу остаток жизни, отрезая от себя по кусочку, стремясь подстроиться, стать мягкой, прилизанной, идеальной, пока однажды не обнаружу в себе роковой изъян, мрамор даст трещину, и на этом моя история будет кончена.
А этого я не хотела. Я хотела жить.
Я прошла по всей виа Венето, мимо глазеющих посетителей ресторанов, мимо покупателей и туристов, до квартиры Анны, и, когда она впустила меня в подъезд, Мауро зашел следом.
И хорошо, потому что я не сразу смогла собраться с мыслями и еще не готова была объяснить Анне, почему во вторник вечером появилась у нее на пороге вся в крови, так что Мауро начал рассказывать ей о шантаже – свою версию событий, все то, что знал сам, и, когда его история подошла к концу, я была готова говорить.
Но сперва Анна спросила, есть ли у нас другие доказательства помимо фотографии, сказала, они могут понадобиться, если решимся сделать этот материал – и опубликовать его, – и я протянула ей записывающее устройство, но, когда мы включили кассету, на ней были лишь приглушенные голоса и звон металла, так что Дэвид все-таки оказался прав насчет Paco Rabanne.
С другой стороны, это значило, что не существует никаких веских доказательств того, что случилось в кабинете Волка. А значит, я сама могла решать, как преподнести эту историю.
И я им ее рассказала.
Когда я закончила, Мауро тихо присвистнул.
– Тедди, – сказал он. – Che cazzo fai?[30]
Анна какое-то время молчала. Она посмотрела свои записи, перечитывая в спешке набросанные слова, подняла глаза на меня. Несколько раз проделав это, наконец спросила:
– Ты уверена, что хочешь этого, Тед?
– Уверена, – ответила я.
Анна с Мауро предлагали остаться с ними – переживали, что со мной будет, если я вернусь домой, – но я сказала, что хочу довести дело до конца. Нужно было спрятать все концы в воду, прежде чем я смогу бежать.
Например, дождаться прихода Арчи и его друзей.
Но прежде мы с Анной и Мауро отправились в Тестаччо, домой к Мауро, чтобы они занялись сбором доказательств. А когда спустя некоторое время я вышла от Мауро и последовала домой, чтобы подготовиться к встрече со своими инквизиторами, то сперва остановилась у горы черепков, древней свалки. Две тысячи лет назад римляне бросали здесь разбитую посуду, треснутые и расколотые амфоры наслаивались друг на друга в таком количестве, что сформировали гору. А на ней выросла трава, и теперь можно было забраться на вершину и легко позабыть о том, что у тебя под ногами отходы цивилизации.
В ту ночь стояла жара, и у холма больше никого не было. С трудом вскарабкавшись по неровной земле, я оказалась на вершине. Ночь была ясная, Луна казалась проколом в полотне неба, и я знала, что скоро отважные люди покинут Землю, чтобы пройтись по Луне; а еще знала, что скоро меня станут искать, поэтому простояла там еще пару секунд – на горе отбросов, куче мусора. Всех тех вещей, что вынесли на свалку, пока строился Рим. Всего, чем пользовались, пока оно не перестало быть полезным; всего, что в империи идет в расход. Горшков, крынок, кувшинов и блюд; наполовину высеченных Венер, так и оставшихся кусками разбитого дефектного мрамора.
Эпилог
Простыни тонкие, почти протертые, но в приятном смысле. Словно их стирали уже тысячу раз. Я просыпаюсь от тихого шума вентилятора, лениво крутящегося под потолком.
До меня здесь было множество людей, и каждый раз комнату отмывали, отбеливали и отскребали, подготавливая к следующим гостям. Каждую неделю за моими простынями приходит женщина. В наших местах не так много воды, чтобы стирать чаще, сказал мне управляющий.
В городке наверняка есть гостиницы и поприятнее – где получается найти воду для людей, отдающих деньги за проживание, – но здесь мне нравится больше. Здесь проще.
В моей постели нет мужчины. Вторая половина кровати заправлена, одеяло аккуратно разглажено на матрасе. И я не против.
Если честно, временами я скучаю по Дэвиду. Но сейчас я счастлива. Жизнь стала такой простой.
Я здесь уже долго, даже не веду счет дням. Просыпаюсь утром, когда уже не чувствую себя уставшей, и весь день занимаюсь тем, к чему лежит душа. Читаю книгу или журнал, хотя, когда до нас доезжают журналы, они обычно уже устаревают, да и редко какие бывают на английском. Или лежу на пляже, слушаю шум волн.
Иногда я хожу в город учить детишек из состоятельных семей английскому – платят немного, но мне вполне хватает. А еще я крепко сплю каждую ночь на этих застиранных простынях.
У меня нет ничего из моих вещей. Ни жемчуга от Bulgari, ни пеньюаров, ни шкафчика с лаками для ногтей с золотыми колпачками, ни коктейльных платьев, ни дизайнерских сумок.
Я сажусь в кровати, потягиваюсь, ставлю ноги на пол. Продремала весь вечер, и за окном уже темно. Поздно. Я мягко ступаю по слегка липкому линолеуму и выхожу в коридор. Надеваю сандалии и по лестнице спускаюсь в гостиничный сад.
«Сад» представляет собой клочок песка, пару пальм и несколько увядающих бугенвиллей. Три пластиковых стула составлены рядом, и я сажусь на один из них, а на другой кладу ноги. Достаю пачку сигарет, купленных в киоске в городе, и полупустую книжечку со спичками.
Одна из местных кошек выписывает восьмерку вокруг ножек моего стула; другая посапывает рядышком на песке.
А вдалеке, над осыпающимся каменным забором гостиницы, я вижу длинные вереницы контейнерных судов, плывущих в далекий порт. Они кажутся мне прекрасными. Мне нравятся их сияющие огни, плавно движущиеся вдоль горизонта, и то, что там, на судах, в ночную смену трудятся люди; что там есть кто-то, кто не спит вместе со мной. Наверняка они, как и я, находятся вдалеке от дома, может, у них, как и у меня, нет места, которое можно было бы назвать домом, и мне кажется, будто мы члены одной семьи, а значит, я никогда не одна, точно не здесь.
В тот вечер Дэвид вернулся домой, и мы провели ночь вместе.
Он не знал, что она была последней. Думал, что все разрешилось. Я не сказала ему о следователях, хотя понимала, что вскоре ему станет известно, что я им рассказала. Арчи, Реджи и Артур уже, наверное, начали копать под Дэвида. Деньги от сенатора, внутренняя слежка – подозреваю, что такие вещи его начальством не приветствуются.
Утром я приготовила Дэвиду кофе с тостом и помогла завязать галстук. Пожелала хорошего дня – он еще рассчитывал на то, что мы сможем притворяться, будто ничего не случилось.
Весь день я паковала вещи, все свои вечерние платья и дизайнерскую обувь, а потом, когда начало садиться солнце и времени до прихода Дэвида осталось мало, вдруг поняла, что мне все это не нужно, взяла одну из сумок побольше и сложила в нее только самое необходимое.
Ожерелье тоже – его можно было продать, а мне рано или поздно пригодились бы эти деньги.
Я остановилась у крыльца покормить Беппо, а потом передумала и посадила его в корзину, которую стянула у зеленщиков ниже по улице. Он тут же свернулся в клубок, словно ждал этого момента. И совсем ни разу не пожаловался, хотя в тот вечер мы проделали неблизкий путь до Тестаччо.
Мауро открыл дверь в майке. Его освещал алый ореол завернутой в целлофан лампы. Его квартира больше не казалась мне адом. Там было тепло и красно, как в утробе, а женщины на стенах выглядели мягкими, округлыми и, несмотря на отсутствие голов, казались довольными.
Он позволил мне остаться на ночь, хотя не слишком был рад тому, что я принесла с собой уличного кота, а на следующий день приехала Анна с наличными – одна из бульварных газетенок купила статью и фотографию. И теперь мне хватало денег на то, чтобы снять номер в pensione[31], – хотя бы на пару дней, пока не переберусь подальше на побережье.
Под фальшивым именем я сняла номер в нескольких кварталах от Мауро. Дэвид, Артур Хильдебранд, Арчи, Реджи или Волк уже мало что могли сделать, чтобы мне помешать, но кое-что все же могли, и я понимала, что они будут меня искать.
Номер был точно таким, каким я представляла его в своих фантазиях. Пустой от всего, кроме нескольких моих вещей, с простой мебелью, слегка облупившейся краской на стенах. Солнце заглядывало в окно, и его косые лучи падали на кровать. Вдоль улицы росли деревья; я была довольна. Сидя с Беппо, я ждала дня, когда мой мир развалится на части.
В той маленькой комнатке я провела в ожидании все выходные, ела хлеб с сыром и пирожные с кислыми вишенками наверху – то, что приносил мне Мауро, – гладила Беппо, наблюдала за людьми из окна, читала журналы. И много спала. Мне все нравилось.
У Эдварда Хоппера есть картина «Утреннее солнце», одна из многих его работ, изображающих одиноких женщин в городских квартирах. На этой картине женщина