Нагота
Известный эпизод относится к праху первого папы XIII века, Иннокентия III (1198–1216). Поведал о нем Яков Витрийский, один из знаменитых проповедников своего времени, в будущем кардинал-епископ Тускулума (1229–1241). В 1216 году он оказался в Перудже, где тогда пребывала курия, чтобы получить рукоположение в епископы Акры. По стечению обстоятельств он оказался на месте на следующий день после кончины понтифика (16 июля 1216 года). Папу еще не похоронили. Прах был выставлен в городском соборе, но в ночь на 17 июля кто-то украл драгоценные одежды, в которых он должен был упокоиться. Труп бросили в храме фактически голым (fere nudum) и уже смердящим (fetidum). Яков своими глазами увидел, как «краток и суетен обманчивый блеск этого мира»[545].
Само собой разумеется, это свидетельство отражает риторику бренности и смирения, которую мы реконструируем с самого начала. Слова Якова можно сопоставить и с тем, что говорил о «ничтожестве человека» сам Лотарио де Сеньи, будущий Иннокентий III. Совпадения с трактатом «О ничтожестве человеческого состояния» не буквальные, но аналогия тоже впечатляет[546]. И аналогию эту стоит подчеркнуть, потому что она касается ключевой темы: нагота, зловоние трупа и преходящий характер власти.
О какой наготе идет речь? Что значит «почти голый», когда Яков Витрийский описывает, как бросили тело Иннокентия III? Следует ли понимать это выражение в связи с прахом папы буквально? Здесь нужна осторожность, потому что средневековая терминология могла подразумевать под «наготой» прозрачность и белизну, поэтому «почти голый» могло означать не буквальную наготу, а то, что тело папы осталось в белом стихаре[547]. Очевидно, что суровые слова Якова контрастируют с авторитетом понтифика, которого английский хронист Мэтью Пэрис готов был назвать «чудом света», stupor mundi, а современные историки называют «самым могущественным папой Средневековья»[548].
Вместе с тем, у нас нет оснований, чтобы поставить под сомнение реалистичность трагического события[549]. Не противоречит рассказу Якова о ночной краже и молчание единственного свидетеля смерти и погребения Иннокентия III[550].
Тема наготы вновь возникает в XIII веке в связи с другим могущественным папой, Иннокентием IV (1243–1254), умершим в Неаполе 7 декабря 1254 года.
Сначала остановимся на рассказе францисканского хрониста Салимбене, написанном через несколько десятилетий. В его «Хронике» (1284) говорится, что папа Фьески «остался на соломе нагой и всеми покинутый, как это в обычае у римских понтификов, когда они кончают свои дни». Охраняли папу не неверные привратники, а немецкие минориты, которые даже позаботились о том, чтобы обмыть его тело. Они обратились к усопшему: «Поистине, господин наш папа, мы находились в этой земле уже много месяцев, желая говорить с вами и решить с вами наши дела, но ваши привратники не позволяли нам войти, чтобы мы могли лицезреть вас. Теперь они не заботятся о вашей охране, поскольку ничего больше не ожидают от вас получить. Однако мы обмоем ваше тело»[551].
Интересно, что другой францисканец, папский биограф Николо из Кальви, епископ Ассизи, рассказывает, что «францисканцы, доминиканцы и многие другие монахи и клирики провели ночь у ложа усопшего в песнопениях и молитвах»[552]. Противоречие с Салимбене бросается в глаза, и солгал, судя по всему, автор жизнеописания Иннокентия IV. Описывая ночное бдение, он приукрасил действительность, «ради внушения священного трепета или по каким-то иным соображениям»[553].
Кто из двух говорит правду?
То, что второй хотел скрыть часть правды, в порядке вещей. Писал он несколько лет спустя после смерти, когда жив был как минимум один из двух кардиналов Фьески, племянников умершего понтифика[554]. Но как представить себе, что папский биограф, проведший в Римской курии десятилетия, капеллан и духовник Синибальдо Фьески еще до восхождения того на папский трон мог описать в таких деталях сцену, не соответствующую, даже теоретически, папскому церемониалу? Николо мог соврать, но описанные им ритуальные и литургические жесты могли иметь место. А это уже немало, учитывая, как мало у нас источников о папских погребальных обычаях XIII века.
Следует ли рассматривать проблему именно в этих категориях? Говорят ли Салимбене и Николо об одном и том же?
Похоже, что Салимбене повествует о времени, непосредственно следовавшем за смертью: Иннокентия IV оставили голым на соломе, обмыть его смогли лишь заботливые францисканцы, это небрежение и нагота – «в обычае у понтификов, когда они умирают»[555]. Это значит, что, по мнению пармского францисканца, прах оставили голым перед тем, как его облачить и показать. Нагота папы следует сразу за его смертью.
А Николо из Кальви имеет в виду ночное бдение, отделенное по времени от предыдущего момента. В таком случае его свидетельство согласуется с древнейшим папским погребальным церемониалом Пьера Амейля, который мы только что разбирали.
Прежде чем предлагать вывод, откроем еще один францисканский текст. В древнейшей францисканской хронике английского происхождения, созданной на несколько лет раньше «Хроники» Салимбене, рассказывается интересный эпизод.
Пойдем по порядку. В своем «Приходе францисканцев в Англию» Фома Экклстонский трижды упоминает постановления Иннокентия IV по поводу конфликта францисканцев со светскими преподавателями Парижского университета. По сообщению брата Мансуэта, тогда кардинал-епископа Остии и протектора ордена францисканцев, приближенного будущего папы Александра IV (1254–1261), публикация этих решений, неблагоприятных для обоих нищенствующих орденов, лишила его дара речи, который он вернул себе лишь благодаря св. Франциску[556]. Александр IV приостановил действие пресловутых иннокентиевых решений прямо в день своего избрания, но еще будучи кардиналом, он якобы предсказал скорую кончину Иннокентия IV. Далее хронист уверяет, что «в момент смерти Иннокентия IV бросила вся прислуга, кроме францисканцев. То же якобы произошло и с Григорием IX, Гонорием III и Иннокентием III, при кончине которого присутствовал святой Франциск»[557]. Это дает автору повод для обобщения: «Брат Мансуэт сказал, что ни один минорит, ни один человек не умирает в таком ничтожном состоянии, как любой папа». Завершается рассказ легендой о смерти императора Фридриха II на Этне, очередной попыткой демонизации одного из самых властных противников меньших братьев[558].
Фому и Салимбене следует читать параллельно не только потому, что они современники. Оба принадлежат к одной и той же историографической традиции, без обиняков полемизирующей с Иннокентием IV. Возможное небрежение по отношению к праху папы в момент смерти под их пером превращается в осуждение памяти, damnatio memoriae, конкретного понтифика, Иннокентия IV, за его действия против ордена.
Но оба намекают на то, что такое небрежение обычно, и на это следует обратить внимание. Этому францисканцы противопоставляют такие свидетельства, которые скорее говорят о любовной заботе о папском прахе. Складывается даже серия ситуаций с забытым телом умершего папы, которое берут под двойную защиту францисканцы: св. Франциск оказывается присутствующим на погребении Иннокентия III, а меньшие братья благочестиво молятся, обмывают и укладывают тела пап, которые в особенности помогали их ордену: Иннокентия III, Гонория III и Григория IX[559].
У этих рассказов две задачи: с одной стороны, они указывают на небрежение как на обычай, с другой, возводят францисканский орден в ранг хранителей папского праха. Это не имело бы смысла, если бы небрежение и нагота в какой-то степени не соответствовали реальности[560]. Францисканцы становились посредниками в распространении мощной риторики бренности, доходившей даже до осуждения памяти, но вместе с тем со всем почтением окружают вниманием прах тех понтификов, которые по отношению к ордену проявляли дружбу.
Damnatio memoriae Иннокентия IV входила в стратегию нищенствующих орденов, что доказывается одним поучительным примером, exemplum, который можно найти лишь во францисканских и доминиканских собраниях. В нем тоже в центре внимания оказывается обнаженный прах, правда не папы, а кардинала, ушедшего из жизни в Ассизи 25 мая 1253 года, за несколько месяцев до Иннокентия IV.
Кардинал-епископ Альбано Петр Коллемедзо умер из-за случайного падения, приближенные, familia, бросили его полумертвым, увели лошадей, растащили посуду и утварь. Кто-то из прибежавших туда братьев видел, как с него стащили митру и планету, бросив труп голым[561].
Здесь тоже есть осуждение памяти, легко объяснимое некоторыми обстоятельствами биографии кардинала. Скорее всего, именно он поддерживал в курии Гильома Сент-Амурского[562]. Его смерть наступила в разгар парижского конфликта между белым духовенством и нищенствующими орденами. В апреле 1253 года магистры из белого духовенства решили не принимать тех, кто не поклялся соблюдать статуты их корпорации. Это фактически закрывало университет для нищенствующих орденов. Через месяц после смерти кардинала, 1 июля 1253 года, Иннокентий IV поддержал ордена, приказав вернуть им доступ к парижским кафедрам. Damnatio memoriae кардинала Петра как бы с оборотной стороны являет победу нищенствующих орденов, ставшую возможной из-за неожиданной смерти важнейшего куриального сторонника парижских магистров из белого духовенства. Один современник говорит об этом без обиняков. Доминиканец Фома из Кантимпре в «Общем благе о пчелах» заявляет, что «случившееся с несчастным кардиналом стало справедливой божьей карой; Бог наказал епископа и кардинала Римской курии, который до смерти тиранил в равной мере и доминиканцев, и францисканцев»[563].
Источники о небрежении и наготе папского праха исчезают и неожиданно возникают в 1500 году после двухвекового молчания.
Незадолго до смерти (1513) Юлий II дал аудиенцию церемониймейстеру Париде де Грасси и вспомнил, что «видел, как многие усопшие папы были брошены родней и прислугой, как у них отнимали самое необходимое, как их тела валялись обнаженными, с непокрытым срамом, и это для такой высокой власти, как папская, страшный позор»[564]. Чтобы избежать этого после своего ухода, папа решил заплатить заранее.
Эта аудиенция – единственный случай в истории средневекового и ренессансного папства, когда понтифик говорит со своим церемониймейстером о собственном погребении. Этот удивительный текст говорит о доходящей до пароксизма тревоге, вызванной идеей о том, что, умирая, «папа вновь становится человеком». На предложение Париде де Грасси последовать традиции и облачить прах в белый стихарь Юлий II согласился при условии, что «белую ткань разошьют золотом». Облачение праха должно было предъявить знаки былого величия. Папа отказывался от обнажения трупа: золотая вышивка по краям превращала белизну (и, следовательно, наготу) в славу. В конце аудиенции де Грасси попросил папу подтвердить свое решение в присутствии двух членов курии[565].
Опасения Юлия II, скажем прямо, были не напрасны. После смерти Сикста IV (12 августа 1484 года) церемониймейстеру Иоганну Буркарду пришлось преодолеть множество трудностей, чтобы соблюсти церемониал облачения праха: «Ризничий, аббат Сан Себастьяно, забрал себе ложе со всем убранством, хотя оно полагалось, скорее, мне, учитывая мою должность. Все остальное растащили, как говорится, в одно мгновение, как только прах вынесли из покоев. И вот, несмотря на все мои поиски с шестого до десятого часа, мне не удалось найти ни мази, ни полотенца, ни сосуда для вина и душистой воды с травами, чтобы обмыть труп, ни чулок и чистой рубахи, чтобы одеть его»[566].
Труп Александра VI (†18 августа 1503 г.) «всю ночь лежал при свете двух факелов без какой-либо охраны, хотя призваны были исповедники, чтобы читать заупокойную»[567]. Над покойным папой даже насмехались. На следующий день, в воскресенье, к полуночи, прах перенесли в капеллу Феббри и «поставили у стены, в углу слева от алтаря. Им занимались шесть мужланов, которые ругались и насмехались над трупом, а два плотника смастерили слишком узкие и короткие похоронные носилки. Без факелов или иного освещения, без участия кого-либо, кто позаботился бы о теле, они запихнули его в ящик, придавив митру, и накрыли старым ковром. Так мне рассказал Камилло Криспольти, бенефициарий базилики Святого Петра»[568].
Несколько месяцев спустя, облачение тела Пия III (†18 октября 1503 г.) не вызвало сложностей: «Папу обмыли, одели и принесли в переднюю, там его положили на матрас, покрытый зеленым бархатом, облачили в священные одеяния, исключив лишь нагрудный крест, которого не было и который я заменил на крест из подвесных поясков, скрепленных четырьмя булавками. Затем тело перенесли в зал попугая и положили на стол. В передней и в зале попугая исповедники непрестанно читали заупокойную. Кардиналы собрались в зале понтификов, потом перешли в зал попугая, читая «Отче наш»… и поцеловали ему ступню»[569].
Во время облачения праха Сикста IV Буркард совершил ошибку, в чем сам признается: «поскольку папа принадлежал к ордену св. Франциска, его следовало хоронить во францисканской рясе и священных облачениях понтифика поверх нее»[570]. Эта проблема подвела его к общему рассуждению о бренности папы: «Подчеркну, что сегодня утром, облачая покойного, я ошибся. Под литургическим облачением он должен был иметь францисканскую рясу, поскольку принадлежал к этому ордену, а не папскую. Так облачили в свое время Александра V, тоже из миноритов. Причина этого в том, что умирая всякий человек теряет иерархическое верховенство среди людей, и Сикста следовало хоронить по человеческому его состоянию, предшествовавшему апостольское его служение»[571]. Еще больше деталей на этот счет дает Париде де Грасси: «Когда монаха избирают папой, он при жизни должен снять с себя монашеское облачение и надеть апостольское, одинаковое для всех понтификов, ведь только оно не следует уставу какого-либо ордена. Как верховный понтифик он превыше всякого человека, поэтому никакой устав не может заставить его носить уставное одеяние, ибо наместник Христа превосходит человеческое состояние. На смертном одре, прекращая быть наместником Христа, папа снова становится человеком, поэтому облачить, нести и хоронить его нужно в том одеянии, которое он носил до апостольского служения, будучи человеком. Но, конечно, его прах должен быть одет, помимо уставной одежды, в литургические папские одеяния, в которых тот служил мессу»[572].
Итак, около 1500 года идея того, что папа, оставляя этот мир, снова становится человеком, очень четко формулируется самими папскими церемониймейстерами. Эта тема безусловно была актуальной. Согласно формуле Церемониала Патрици Пикколомини, ранее в чинах не встречающейся, умирающий папа должен повторить слова, произносившиеся во время коронации: «Святой отец, так проходит мирская слава»[573].
В другом месте своего дневника Буркард пишет, что папский прах «в личном помещении кладут обнаженным на какой-нибудь стол, чтобы обмыть»[574]. В общих чертах это указание совпадает со свидетельством Салимбене, на два с половиной века более ранним, касательно обычаев, связанных с уходом римских понтификов. Оба сходятся на том, что папский прах ждет забвение и нагота сразу после смерти, до омовения и облачения. Салимбене говорит об этом как о чем-то тривиальном, Буркард – как о норме. В обоих случаях нагота трупа папы и небрежение им по природе своей ритуализованы, они подтверждают концепцию, согласно которой «папа тоже умирает». Значит, забвение и нагота папского праха говорят о том, что «у папы не два тела, не две субстанции, как у светского государя, но лишь одно, природное тело, рождающееся и умирающее. Оставались после него Христос, Римская Церковь, Апостольский престол, но не папа». «Король никогда не умирает», Le roi ne meurt jamais, но «папа умирает»[575].
Однако эта прямая преемственность не должна скрыть от нас, что тема недолговечности власти иногда обсуждалась особенно интенсивно. Об этом говорит концентрация источников в XIII веке и в конце XV столетия, то есть в моменты расцвета папства. Но и тогда свидетельства о наготе имеют большое значение, потому что касаются, явно неслучайно, могущественных, иерократических понтификов масштаба Иннокентия III, Иннокентия IV и Юлия II. Акцент на наготу и возможное забвение праха служил целям уничижения и восстановления своеобразного равновесия.
Информация Буркарда важна еще и потому, что из нее явствует, что около 1500 года ограбления и кражи при смерти папы среди приближенных, familiares, по-прежнему были распространены. И такое положение вещей резко контрастирует с ситуацией при других дворах: нам, кажется, ничего не известно о забвении или ограблении трупа французского короля после второй половины XII века[576].
Недовольство Буркарда и других церемониймейстеров в связи с распространением этих обычаев указывает на то, что в курии находились силы, способные этому распространению каким-то образом противостоять. С конца XIII века папство пыталось приостановить постоянные ограбления, предоставляя денежную компенсацию вместо предметов, традиционно предназначавшихся некоторым из приближенных в случае смерти понтифика. Все большее число куриальных должностей переходило в число постоянных, обладатели не теряли их после ухода из жизни папы. Собранные здесь сведения вместе с информацией более позднего времени показывают, впрочем, что в XIII–XIV вв. курии удалось ограничить внешние вторжения во дворец, но мало что смогла сделать на институциональном уровне против краж со стороны членов курии и прислуги[577].
Объяснить это все в целом несложно: исполнение власти папы и курии зиждилось на связях, личной верности, которые, естественно, разрывались со смертью сеньора. В таких условиях антураж папы не мог не переживать его уход как трагический момент раскола, в том числе потому, что непотизм предполагал серьезную ротацию при каждом новом избрании. Феномен разграблений костюмов и предметов, принадлежавших покойному, пошел на убыль относительно недавно, параллельно с постепенным утверждением надперсональных, профессиональных связей, соответствовавших бюрократизации Римской курии в Новое время.
Выставить на всеобщее обозрение
Прах Иннокентия III разграбили, когда он был выставлен в соборе Перуджи. Это, возможно, тоже повод удивиться. Рассказанный Яковом Витрийским эпизод представляет собой совершенно новое явление: это древнейшее свидетельство публичной демонстрации трупа папы[578]. Римский понтификал XII века указывает, что «после того, как душа покинула тело, его нужно обмыть, очистить, положить в гроб и принести в церковь»[579]. Судя по всему, здесь прах еще сознательно скрыт от взглядов. Напротив, Бозон, описывая перенос праха Евгения III (1145–1153) из Тиволи в Ватикан, настаивает, что погребальный кортеж прошел через город по большой дороге в сопровождении толпы клириков и мирян[580]. Налицо новая заинтересованность в том, чтобы сделать прах зримым.
После эпизода Якова Витрийского новая информация у нас появляется лишь во второй половине XIII века. Церемония демонстрации папского праха частично изображена на некоторых папских и кардинальских гробницах того времени. Гробница кардинала Анше из Труа, племянника Урбана IV, по сей день стоящая в римской церкви Санта Прасседе, первый римский памятник, на котором покойный изображен лежащим на погребальном покрове, расшитом геральдическими мотивами, связанными с символикой смерти – розами и лилиями. На лицевой стороне саркофага Бонифация VIII, созданного Арнольфо ди Камбьо около 1296 года, частично перенесенного в Ватиканские гроты после разрушения старой базилики Св. Петра, видно, что наложены друг на друга два покрова, верхний из них украшен гербами рода Каэтани. Личный герб использован на могилах кардиналов, например Гульельмо Фьески. Известно, что он использовался в гробнице Урбана IV, а самый ранний из сохранившихся относится к Гонорию IV[581]. Церемониал Амейля предполагает, что папский гроб покрывается двумя золотистыми покровами с гербами папы и Римской Церкви и что прах укладывается на две подушки, покрытых золотой тканью одной длины с катафалком[582]. На всех скульптурных гробницах пап и кардиналов XIII века есть одна или две подушки этого типа, и все они вроде бы покрыты узорчатыми тканями. Скульпторы изображали усопших прелатов облаченными в литургические одеяния, описанные в церемониалах XIV века[583].
Церемония публичной демонстрации праха контрастирует с наготой и опасностью забвения, о которых шла речь выше. Возможно, чтобы подчеркнуть этот контраст, Яков Витрийский и воспользовался риторикой бренности. Публичную демонстрацию праха, уже в XIII веке ставшую элементом погребальных торжеств для рыцарей и чиновников итальянских городов, нужно рассматривать в контексте подражания римской древности: демонстрация возвышала покойного[584]. В Византии прах императора показывали в коронационном облачении в зале девятнадцати лож[585]. Тело Филиппа-Августа (1180–1223) выставили в тех одеяниях, которые использовались при королевском помазании, с королевскими инсигниями, и та же тенденция наблюдалась по всей Европе[586].
Контраст, впрочем, лишь видимый. Если нагота заявляет, что, умирая, папа теряет власть, potestas, то демонстрация праха позволяет публично зафиксировать его кончину.
Бальзамирование
Для длительной демонстрации праха приходилось прибегать к довольно сложным и точным приемам бальзамирования. Жизнеописание Пасхалия II (†1118) самое древнее тому свидетельство, но оно, кажется, не относится к публичной демонстрации. Биограф просто отмечает, что прах был «подготовлен с помощью бальзама». Казус этот единичен, и на протяжении двух веков ни один другой источник не говорит, бальзамировался ли папский труп и, если да, то как[587].
В древнейшем погребальном папском церемониале Петра Амейля (1385–1390) бальзамирование описано детально: «Когда папа умирает, исповедники с братьями печати, т. е. братьями Пиньотты, если будут на месте, старательно омывают тело водой и добрыми травами, приготовленными кубикулариями, цирюльник обривает голову и бороду. После омовения травник и те же братья тщательно затыкают ветошью или тряпкой, миррой, ладаном или алоэ, если найдется, все отверстия: анус, рот, ноздри, уши. Тело омывают теплым белым вином с благовонными травами, доброй верначчей, которую предоставляют прислуге кубикуларии и поставщики вина. Горло тоже заполняется благовониями, специями с ветошью, ноздри – мускусом. Наконец, тело тщательно натирается, намазывается добрым бальзамом целиком, включая руки. Бальзам, при наличии такового, предоставляют камерарий, помогающие ему кубикуларии или ризничий»[588].
Операция поручалась членам курии: исповедникам, кубикулариям, элемозинариям[589]. Бальзамирование было «внешним»: прах не подвергался диссекции или вскрытию. Эту процедуру описал в своем знаменитом учебнике хирургии Ги де Шольяка, где можно найти и подробную главу о «сохранении трупов»[590]. Этот личный врач Климента VI (1342–1352) предлагает и другой способ подготовки тел усопших, при котором чрево вскрывалось и внутренности вынимались[591]. Он утверждает, что узнал о нем от аптекаря Джакомо, бальзамировавшего многих римских понтификов»[592]. Значит, традиция утвердилась в куриальном обиходе довольно давно. Для «внутреннего» бальзамирования требовался специальный персонал: подготовка праха поручалась не только куриальным исповедникам, но и травнику[593].
Ги де Шольяк считает, что бальзамирование способно задержать разложение лица на восемь дней[594]. Его ученик Пьетро Арджеллата, знаменитый хирург из Болонского университета (1397–1421), с удовлетворением утверждает, что ему удалось забальзамировать труп умершего в Болонье Александра V и тем самым сохранить нетленным восемь дней. Лицо, кисти рук и ступни при этом не тронули, потому что они должны были оставаться на виду[595]. То же подтверждает важное свидетельство Анри де Мондевиля († ок. 1320), хирурга французского короля Филиппа IV Красивого: «Есть три способа подготовки праха. В некоторых случаях никакой подготовки против разложения не требуется – например, когда речь идет о телах бедных и некоторых богатых, если тело будет захоронено в течение трех дней летом или четырех дней зимой. В других случаях подготовка требуется, это касается тел людей среднего положения, например рыцарей и баронов. Наконец тела королей, королев, верховных понтификов и прелатов нужно сохранять с открытым лицом»[596].
Эти сведения полностью соответствуют первому папскому погребальному церемониалу Петра Амейля: лицо усопшего скрыто, когда прах находится в капелле, открывается во время публичной демонстрации и снова закрывается, когда тело кладется в гроб. Умирая, папа возвращается в человеческое состояние (лицо закрыто), но его смерть должна быть на виду (лицо открыто)[597].
Могила Адриана V (1276) в церкви Сан Франческо алла Рокка в Витербо позволяет нам перенестись еще на несколько десятилетий назад. Голова, руки и ноги – три главных элемента надгробного изваяния, gisant. По всей фигуре от головы до пят, через спущенные в сторону зрителя руки проходит воображаемая линия. Композиция предполагает почти горизонтальное положение тела, позволяющее зрительно выделить именно руки. Ниспадающие по углам подушки узелки подсказывают, что перед нами проекция стоящего строго горизонтально погребального ложа[598]. Объяснение напрашивается само собой: памятник Адриана V воспроизводит погребальное ложе в момент его публичной демонстрации, когда открыты лицо, руки и ноги. Согласно Амейлю, камерарий и ризничий предоставляют травнику и братьям буллы бальзам, чтобы помазать прах папы, «а также руки»[599].
Если верить Ги де Шольяку и другим великим хирургам XIV века, труп папы бальзамировали с конкретной целью: сохранить останки в течение восьми дней, что совпадает с предусмотренными девятидневными приготовлениями к погребению. Логично, что источники отсылают нас к началу этого столетия, потому что именно тогда, судя по всему, девятидневный папский погребальный церемониал вошел в обиход.
Публичная демонстрация папского праха безусловно представляла собой «подражание империи», imitatio imperii, указывала на высочайший статус усопшего[600]. Однако открытые руки, ступни и лицо должны были прежде всего засвидетельствовать публично его смерть. Бальзамирование и выставление останков были нераздельно связанными друг с другом элементами, очень важными при переходе папской власти.
Погребение
Во что облачали труп папы перед погребением? Два свидетельства позволяют ответить с какой-то долей точности. Это отчеты о вскрытии могил Григория VII (1073–1085) и Бонифация VIII (1294–1303), понтификаты которых обрамляют интересующий нас больше всего период. Их точность неодинакова: нотариальный акт о вскрытии гробницы Григория VII в Салерно в 1578 году намного менее точен, чем аналогичное свидетельство Джакомо Гримальди о вскрытии 11 октября 1605 года гробницы Бонифация VIII в Ватиканской базилике[601].
Во втором документе нам важно следующее. На Бонифации VIII «были чулки, покрывавшие ноги полностью, как тогда было принято, с красной изнанкой и серебряной ниткой сверху. Сутана белая с изнанки, роккетто из камбрейской ткани спускался до пят. На груди спереди, по краям полотна у ног и рук золотом и шелком вышиты чудеса жизни Иисуса Христа. На шее лежала стола пядей в пять, скрепленная парчовым бантом, вышитым серебром и черным шелком. Пояс был из красного и зеленого шелка, тщательно сработанный, с пуговицами и шелковыми бантами. Манипул шит золотом и серебром, волнами, из черного и темно-лилового шелка, длиной в три пяди. Сандалии черные, с заостренными в готическом стиле носками, без креста, прошитые шелком. Папская туника – из черного шелка с узкими рукавами, обработанная парчой, со львами из золотого шелка на лазурном поле. Стихарь из черного шелка, тоже обработанный парчой, расшитый розами и изображением двух стоящих собак. Папские носки черного шелка. Широкая и длинная риза черного шелка, с интересными мотивами. Фанон такой же, как сегодня. Паллий тончайшего белого шелка, с крестами. Прекрасно сработанные иглой перчатки из белого шелка, украшенные жемчугом. Руки сложены крестом, левая на правой, с кольцом с драгоценным сапфиром на пальце. Наконец, на голове митра из белой камчатки, длиной и шириной в пядь»[602].
Все облачения праха, предусмотренные в Церемониале Пьера Амейля, присутствуют в описании Джакомо Гримальди, где появляется также роккетто, кольца с сапфиром и указание на сложенные крестом руки. Налицо полное соответствие. Одинаково описано, как на шее накладывается фанон на альбу. Это значит, что Церемониал Амейля отражает древние ритуальные обычаи, соблюденные, как минимум, при погребении Бонифация VIII. Гримальди упоминает еще «кресты, прикрепленные к паллию черным шелком, как и сегодня это делается для понтификов, а также золотые заколки с драгоценным сапфиром, одну в середине груди, другую на левой руке, еще целые»[603]. Похожие заколки изображены на погребальных статуях Гонория IV (†3 апреля 1287 г.) и Бонифация VIII (†11 октября 1303 г.)[604]. По мнению Петра Амейля, кресты на паллии, согласно традиции, следовало прикреплять тремя булавками[605].
Особое внимание следует уделить цветовой гамме. Красный мы видим лишь на изнанке чулок и на поясе. Сутана, роккетто, паллий, перчатки и митра – белые. Основные одеяния – черные: бант столы, манипул, сандалии, папская туника, стихарь, носки и планета. В Новое время за катафалком следовал папский конюший на черном коне[606].
Вот что рассказывается о прахе Григория VII (1578 г.). «Тело понтифика найдено нетронутым, с носом, зубами и остальными членами. На нем была простая папская митра, с крестами на подвязках, шелковая стола, расшитая золотым орнаментом и с надписью "МИР НАШ", PAX NOSTRA. На руках прекрасно расшитые золотом и жемчугом шелковые перчатки, на безымянном пальце золотое кольцо без камня. Красная стола расшита золотом, малая туника из шелка, плохо сохранившиеся чулки, тоже расшитые золотом, с крестом на ступне, доходят до колен. На нем золотой пояс и покров на лице. Видны следы паллия, множество крестов рассыпано по облачениям, так что все необходимое из папских одеяний на месте»[607].
Акт не уточняет, облачен ли прах Григория VII в черное, но фраза «покров на лице» напоминает Церемониал Амейля, где сказано, что «над головой его пусть сложат фанон»: лицо папы закрыто, когда тело выставлено в капелле, снова открывается в церкви и опять закрывается, когда прах кладется в гроб[608].
Останки Петра
Лишь дважды до XI века «Папская книга» упоминает чудеса и случаи чьего-то выздоровления после смерти папы. Ко гробу Сильверия (536–537) «пришли больные и выздоровели»[609]. Папа Мартин I (649–653) «умер в мире, исповедуя Христа, и совершил многие чудеса вплоть до сего дня»[610]. Все следующие столетия – тишина. Ситуация изменилась с кончиной Льва IX (19 апреля 1054 г.): неожиданно заговорили о чудесах у его гроба[611]. Через сто лет, в «Описании Ватиканской базилики», посвященной Александру III (1159–1181), каноник Петр Маллий всех усопших пап называет святыми и говорит об их «святых телах»[612]. С Гонория III († 18 марта 1227 г.) началась длинная серия чудесных явлений и выздоровлений. Его порфирная гробница в базилике Санта Мария Маджоре стала предметом общего почитания[613]. В жизнеописании Иннокентия IV († 7 декабря 1254 г.) Николо из Кальви уже использует этот мотив как общее место[614]. Климент IV, уйдя в мир иной († 29 ноября 1268 г.) и упокоившись, как и хотел, в доминиканской церкви Санта Мария ин Гради, тоже «стал творить чудеса», «толпы, подвигнутые его святостью и чудесами, приходили к трупу, чтобы посмотреть на него, прикоснуться к нему и облобызать его»[615]. В жизнеописании Григория X (1271–1276) рассказ о чудесах «у гроба» соответствует агиографическому типу в какой-нибудь «книге чудес»[616]. Длинный список их записали на доске и выставили у гробницы в соборе Ареццо[617].
После смерти Мартина IV (28 марта 1285 г.) сцены выздоровления засвидетельствованы в Перудже во время демонстрации праха[618]. Вот что рассказывает хронист, утверждающий, что присутствовал там: «Разные больные, особенно те, кто страдал недугами лица, ног, слуха или речи, простирались ниц перед гробом, в котором несколько дней лежал прах папы. Многие из них, по свидетельству клириков и мирян, выздоровели. Чудеса эти не прекратились и до сего дня, 12 мая, когда написаны эти строки, Бог творит их по милости своей для приходящих сюда верующих. Пишущий это сам тому свидетель»[619]. Понтифик выбрал для погребения церковь Св. Франциска в Ассизи. Гонорий IV (1285–1287), ранее назначенный душеприказчиком по завещанию предшественника, приказал перенести прах в собор Перуджи[620]. Жители города, «чтобы не лишиться святого тела и не потерять сокровище», выставили разного рода апелляции и выиграли время[621]. В 1279 году коммуна включила в свои статуты штраф в 25 лир «всякому кто посмеет оскорбить гроб папы Урбана IV». Эта мера, помимо свидетельства о возможных реальных эпизодах разграбления, ценна для нас тем, что в XIII веке в городе масштаба Перуджи папская гробница в соборе – сокровище, требующее охраны[622]. Когда не стало папы-доминиканца Бенедикта XI († 7 июля 1304 г.), «начали происходить чудеса», описанные в некой не дошедшей до нас «книге чудес»[623]. В Авиньоне нечто похожее можно было наблюдать у могилы Иоанна XXII с готическими реликвариями. Останки папы были положены в золотой реликварий[624].
Почитание, культ, сцены исцеления, споры. Помимо разнообразия удивляет и хронологическая концентрация таких эпизодов начиная с кончины Гонория III, особенно в третьей четверти XIII века. На самом деле все они взаимосвязаны. Ритуалы смирения напоминали правящему папе, что его жизнь коротка, а власть преходящая, ритуалы и риторика очищения наставляли его в том, что высочайшее служение, приближавшее его ко Христу, должно было поддерживаться чистотой и невинностью в земной жизни. Собранные здесь свидетельства показывают, что в середине XIII века эта связь не нарушалась и после смерти: умирая, папа теряет власть, но сохраняет свое положение в апостольском преемстве, среди «святых тел» наследников Петра[625].
Папский надгробный памятник, сегодня находящийся во францисканской церкви Витербо в этом плане весьма примечателен[626]. Лежащая фигура, gisant, первая на итальянской земле, являющая черты, которые, возможно, имитируют реальность: лицо старика с закрытыми глазами. Этот натурализм отражает не старость усопшего, а физическую бренность. Лишенное всяких признаков физической красоты, усталое старое лицо Климента IV говорит о непреложности смерти[627]. Над лежащим телом изображена Ядвига, которую этот папа канонизировал в Витербо в 1267 году, она выступает посредницей между ним и Богоматерью. На фронтоне была поставлена статуя, которая в одном древнем тексте идентифицирована со святым Петром. Эта гипотеза убедительна, потому что и на гробнице Адриана V (1276) мы видим апостола в аналогичной позиции, где он являет собой бессмертие папства. «Папа тоже умирает», но власть папы, potestas papae (восходящая к Петру) вечна.
Веризм надгробной фигуры Климента IV, возможно, связан и с какой-то рефлексией генерал-министра доминиканцев, и в ней проявился интерес ордена проповедников к телу папы в его бренности[628]. Особый акцент на максиме «папа тоже умирает» в эти десятилетия находит поддержку в не менее сильном народном почитании его праха и гроба. Прах оспаривают друг у друга каноники и доминиканцы Витербо, но выступают они на самом деле с двух не столь уж непримиримых фронтов: физическая бренность папы укрепилась в поминовении его как святого[629]. То же касается Григория X (1271–1275). Его жизнеописание – первая из папских биографий XIII века, где приводится список посмертных чудес покойного и где одновременно настойчиво проводится мысль о плотской чистоте, munditia carnis, понтифика при жизни. Папа жизнью своей, служением и смертью даровал «нам полезный пример», он умер с «блистательной победой над миром, плотью и дьяволом, сделавшись сожителем ангелов»[630].
Память о папах – часть апостольского преемства. Идея эта не была новой, но именно в XIII столетии она, как мы видели, нашла осознанное выражение на разных уровнях: в риторике, ритуалах, памятниках и в практике благочестия. В середине века к поминовению усопших пап и кардиналов папство добавило еще и ежегодную поминальную литургию. Это решение в августе 1259 г. принял Александр IV (1254–1261): отныне 5 сентября папа с кардиналами должен был служить торжественную мессу в честь своих предшественников и усопших кардиналов. Службу предлагалось проводить в различных капеллах, вечером и ночью, с девятью чтениями и cum nota. В этот день папе полагалось накормить двести нищих, а каждому кардиналу – еще по двадцать пять[631].
Решение Александра IV было новшеством, но некоторые признаки говорят о том, что желание отмечать память о папах и кардиналах имело более древние корни. В поминальной книге каноников Св. Петра в Ватикане длинный список подлежащих поминовению пап начинался с Евгения III (1145–1153)[632]. В формуляре папской канцелярии обычай сопровождать имя покойного папы словосочетанием «доброй памяти» или «святой памяти», bone memorie или sancte memorie, восходит, кажется, к Иннокентию III[633]. В сборник своих проповедей Гонорий III включил и ту, что он произнес на праздник «понтификов-исповедников»[634]. 16 июля 1228 года Григорий IX, вернувшись в Перуджу торжественно отпраздновал там память своего (не непосредственного) предшественника Иннокентия III, умершего здесь 16 июля 1216 года[635]. В собрании папских посланий Марино Филомарини есть письмо Иннокентия IV, где тот просит церкви всех орденов в будущем отмечать его память торжественным богослужением. Формулы этого письма настаивают на бренности человека[636].
Умирая, папа становится «прахом Петра». Это подвигло Римскую церковь благочестиво хранить внутренности, остававшиеся после «внутреннего» бальзамирования трупа папы. С XVI века предсердия бальзамированных понтификов – Юлия II, Климента VII, Павла IV, Пия IV, Пия V – систематически возлагали в Гротах Ватиканской базилики[637]. После смерти Сикста V в Квиринальском дворце (27 августа 1590 г.), «его предсердие отнесли в близлежащую церковь Санти Винченцо э Анастазио, принадлежавшую дворцу… До Льва XII (1823–1829) там хоронили предсердия только пап, усопших в Квиринале; и, хотя по его распоряжению эта церковь уже вне юрисдикции дворца, он приказал, чтобы в ней хоронили предсердие не только понтификов, ушедших в мир иной в Квиринале, но и тех, кто умрет в Ватикане». В 1757 году Бенедикт XIV построил подземную капеллу под алтарем той церкви, чтобы «в надежно запечатанной урне» хранить предсердия пап, а имена их высекать на мраморных стенках главного алтаря[638].