Девятидневье
Пришло время обратить внимание на погребальные церемонии девятидневья, называвшиеся так потому, что длились девять дней.
Прежде чем браться за реконструкцию этой истории, следует сказать, что веками папу хоронили в день смерти[639]. До избрания нового понтифика следовало подождать три дня со смерти (и погребения)[640]. Еще в начале XIII века сохранялся тот же интервал между кончиной и погребением. Согласно посланию об избрании Гонория III и еще одному источнику того же времени, Иннокентий III умер в Перудже 16 июля 1216 года в девятом часу и был похоронен на следующий день в соборе, в мраморном саркофаге, стоявшем рядом с окном алтаря св. Геркулана. Торжественные похороны прошли, «по обычаю, в присутствии 17 кардинал-епископов, пресвитеров и дьяконов, а также множества архиепископов, епископов и прелатов, при стечении клириков и мирян»[641]. Гонория III тоже похоронили «по обычаю», на следующий день после смерти, 18 марта 1227 года[642], и то же произошло с Целестином IV, ушедшим из жизни через 17 дней после избрания, 10 ноября 1241 года[643].
В последние десятилетия XIII века время между смертью и погребением неожиданно возрастает. Иоанн XXI (Петр Испанский), умерший 20 мая 1277 года под обломками потолка зала, который для него построили во дворце в Витербо, был похоронен на шестой день[644]. Необычной оказалась и кончина Николая III: он умер в четверг 22 августа 1280 года в Сорьяно, отпевание прошло в воскресенье 25 августа в базилике Св. Петра. Конечно, эта отсрочка связана с транспортировкой тела[645]. Две хроники сходится на том, что Мартина IV, ушедшего из жизни в Перудже 28 марта 1285 года, похоронили лишь четыре или пять дней спустя, 1 или 2 апреля. И это подтверждает хронист-очевидец, указывающий, что прах несколько дней был выставлен на всеобщее обозрение[646].
В этом контексте появилось постановление исторического значения, конституция Ubi periculum, которой Григорий X (1271–1276) дал жизнь современному конклаву[647]. Отныне кардиналы не могли откладывать выборы далее, чем на десять дней[648].
Тем самым Ubi periculum создавала и новое ритуальное пространство, формировавшееся, конечно, постепенно. Чтобы побороть сопротивление кардиналов, не склонных соглашаться на неудобства затворничества, Григорию X потребовалась поддержка епископов, собравшихся на собор в Лионе[649]. Строгая папская конституция, дважды опубликованная 1 ноября 1274 года в форме энциклики и в форме обращения к университетам, кажется, применялась во время трех вакансий 1276 года, но потом ее действие было приостановлено, возможно, даже она была отозвана папами Адрианом V (1276) и Иоанном XXI (1276–1277)[650]. Избранный 5 июля 1294 года Целестин V подтвердил конституцию Григория X уже 28 сентября[651]. Его преемник Бонифаций VIII действительно был избран в десятидневный срок[652].
Мы не знаем, совершались ли обряды девятидневья после смерти Бонифация VIII. Уроженец Виченцы Феррето деи Феррети сообщает, что похороны прошли «по древнему обычаю»[653]. Возможно, это указывает как раз на то, что новые обряды использовать не стали. Не этот ли смысл вкладывал в свои слова Птолемей Луккский, когда писал, что Бонифация VIII «похоронили с меньшими почестями, чем предполагает статус понтифика»[654]? Однако конституция Ubi periculum была полностью соблюдена. Бенедикта XI избрали 22 октября 1303 года, на одиннадцатый день после смерти предшественника.
В жизнеописаниях авиньонских пап Климента V, Иоанна XXII, Бенедикта XII, Климента VI и Иннокентия VI ничего не говорится о девятидневье, но после смерти Климента VI (1342–1352) оно справлялось[655]. Все жизнеописания Урбана V (1362–1370), кроме первого, начинаются с рассказа о девятидневье его предшественника Иннокентия VI (1352–1362)[656]. Так же начинается второе жизнеописание Григория XI, умершего в Риме 27 марта 1378 года[657]. Лишь в 1385–1390 гг. Петр Амейль включил девятидневье в свой «Церемониал», и это первое дошедшее до нас описание этих обрядов[658].
Девятидневье следует рассматривать в рамках папского «подражания империи», imitatio imperii. На это указывает то, что ввели его, возможно, во время вакансии императорского престола, и то, что при Григории X, как мы видели, папская коронация стала самостоятельным ритуалом[659]. В Византии родственники императора носили траур девять дней после смерти жены, брата или сына[660]. В начале XIV века Никифор Григора рассказывает, что похоронные обряды после смерти Андроника II (1328) длились девять дней[661].
Как и в демонстрации праха, глубинные основания девятидневья были экклезиологического, институционального свойства. Оно позволяло сделать видимыми два тела: прах усопшего понтифика, выставленный публично, с открытым лицом, и тело Церкви, corpus Ecclesiae, представленное не менее зримо кардинальской коллегией. Неслучайно Григорий X начинает свой церемониал с отсылки к дамиановской идее «краткости жизни»: «Жизнь всякого государя коротка, поэтому и римские понтифики, занимающие высшее положение в поднебесной иерархии, часто скоро заканчивают свой жизненный путь». Поэтому он настаивает на том, что следует гарантировать институциональную преемственность: «такая высокая иерархия не должна оставаться обезглавленной, словно какое-то чудовище»[662]. Уже несколькими годами раньше Остиец указывал, что до избрания преемника кардиналы должны позаботиться о погребении «тела усопшего»[663].
Здесь следует вспомнить, что дискуссия о власти кардиналов во время вакансии Апостольского престола достигла предела как раз в последние десятилетия XIII века[664].
Чтобы передать бродившие в то время сомнения насчет перехода potestas papae кардиналам, пока пустовал престол, Мэтью Пэрис цитирует письмо семи кардиналов, среди них – будущих Иннокентия IV и Александра IV, отправленное 25 июля 1243 года некоему английскому аббату по поводу какого-то бенефиция. Свое решение по этому вопросу они сопровождают утверждением, что potestas во время вакансии Апостольской кафедры принадлежит им»[665]. Остиец оставляет за кардиналами лишь «серьезные, требующие безотлагательного решения вопросы»[666] и не соглашается, что после смерти папы «кардиналы лишены главы: это неверно, потому что у них есть настоящий глава Церкви, Христос»[667]. Около 1300 года канонист Иоанн Монах, креатура Бонифация VIII, утверждает без обиняков: «Во время вакансии Апостольского престола полнота власти принадлежит кардинальской коллегии»[668]. С ним согласен Эгидий Римский: «Говорят, что Церковь не умирает. Действительно, когда престол пустует, папская власть остается в Церкви, то есть в кардинальской коллегии»[669]. А Петр Иоанн Оливи утверждает (1295): «Совершенно ясно, что после смерти понтифика, до его смены, основная власть над Церковью принадлежит кардиналам»[670]. Св. Франциск обещал послушание не только «папе и его преемникам, но и Римской церкви», под которой следует понимать кардинальскую коллегию, «которая реально и метафорически представляет собой престол Римской церкви»[671]. После смерти Бенедикта XI 7 июля 1304 года кардиналы посчитали возможным заявить, что «власть римского понтифика, пока престол пустует, остается у коллегии кардиналов Римской церкви»[672].
Своеобразный итог подвел богослов Агостино Трионфо, по прозвищу Анконец (1270–1328): власть папы «не может увековечиться в нем, потому что папа, как и все, смертен, «поэтому она увековечивается в кардинальской коллегии». Христос – глава Церкви, поэтому «власть папы вечна, ибо пребывает в коллегии, то есть в Церкви, принадлежащей Христу, ее постоянному, непреходящему государю»[673]. На короткий срок вакансии коллегия кардиналов и есть Церковь. «Коллегию кардиналов можно сравнить с папой, как ветвь с деревом или с корнем: как сила ветви или всего дерева, цветущего и дающего плод, хранится в корне, когда ветвь или дерево погибают, так, судя по всему, власть папы сохраняется в коллегии, то есть в Церкви, когда он умирает, в коллегии – как в ближайшем корне, в церкви прелатов и других верующих – как в корне отдаленном»[674]. Согласно Алваро Пелайо, «нельзя говорить, дабы не впасть в ересь, что после смерти папы Церковь оказывается обезглавленной, потому что кардинальский корпус и вся Церковь обладают общей для всех настоящей главой – живым Христом»[675].
Если кардинальская коллегия представляет Церковь во время вакансии, ее ответственность возрастает в особенности по отношению к камерарию и исповедникам, на плечи которых в это время ложился целый ряд важных функций. Климент V (1305–1314) решил, что их должности «не будут прекращаться с уходом понтифика», более того, кардиналам разрешалось назначать новых в случае смерти папы[676]. Таким образом, около 1300 года утвердилась мысль, что должности камерария и исповедников должны стать пожизненными, не связанными со служением конкретного папы[677]. Поэтому во время вакансии Апостольского престола послания исповедников подписывались формулой «Властью святой Римской церкви, которую мы представляем», Auctoritate sancte Romane ecclesie, qua fungimur[678]. Это важное изменение, потому что при жизни папы камерарий обычно назывался представителем папы, а не святой Римской церкви, Sancte Romane Ecclesie или священного дворца, sacri palatii, как другие служители курии[679]. Кардиналы и члены курии должны были исповедоваться папскому исповеднику, «потому что он представляет лично папу в вопросах покаяния»[680].
Все эти решения говорят об экклезиологическом значении кардиналата и, в то же время, они свидетельствуют о глубоком понимании преемственности внутри Римской церкви[681]. Можно даже сказать, что вместе они стали кульминацией того разделения физической бренности папы и вечности института папства, первые веяния которого, как уже говорилось, обнаруживаются в середине XI века. Два века спустя Римская церковь располагала юридическими инструментами (Ubi periculum), ритуальными пространствами (девятидневье) и экклезиологической аргументацией (о кардиналате), чтобы относительно уверенно встречать смерть папы, и возникающую после нее вакансию, «пустоту», которую Петр Дамиани назвал «страшным моментом».
В начале XIV века размышления о противоречии между бренностью и вечностью были широко распространены. Им отдал дань даже один из крупнейших специалистов по римскому праву: согласно Джованни Андреа (1270–1348), «обладатель папской власти или достоинства смертен, а папство как достоинство или власть вечно»[682].
Через пару поколений Бальдо дельи Убальди, комментируя «Декреталии» (1393–1394), писал, что «лишь папа наместник Иисуса Христа на земле… и хотя по природе он человек, есть в нем что-то торжественное, что позволяет ему действовать небесной силой»[683]. Он подобен императору: «Император может умереть, но его достоинство, то есть империя, бессмертно, так и понтифик умирает, но власть понтифика не умирает»[684].
Чтобы подчеркнуть различие между физической персоной императора и папы с одной стороны и вечностью империи и папства с другой, Бальдо противопоставил обоих королю, представив последнего как принципиально иной институт. В отличие от них, «в короле совпадают персона и значение. Это значение, как нечто умопостигаемое, прикровенно проявляется всегда, пусть и вне тела, поэтому король, если во плоти своей слабеет, продолжает действовать вместо обоих»[685]. То есть «Король переживает короля»[686]. Папа и император не могут иметь «два тела», потому что папство и империя – принципиально не династические институты. «Папа тоже умирает», и с его смертью potestas papae, вечная, через коллегию кардиналов, представляющую Церковь во время вакансии, переходит к преемнику. Именно поэтому во время консистории в период вакансии кардиналы должны были садиться так, чтобы не пустовало папское место[687].
Выборы и ограбления
Древнейший папский погребальный церемониал Пьера Амейля подчиняет обряду не только время, но и пространство.
Защита дворца – дело камерария. Он сейчас же запирает двери апостольского дворца, оставив одну для хозяйственных нужд[688]. Такой порядок в общих чертах соблюдался в Авиньоне. Чуть позже Франсуа де Коньзе в своем чине напоминает, что кардиналы должны поручить капитану охрану города. Его особенно волнуют возможные общественные беспорядки, потому что охрана дворца после смерти папы, видимо, как проблема, решенная на институциональном уровне, у него не возникает вовсе[689]. Анализ авиньонских церемониалов подтверждает вывод, к которому мы пришли раньше, изучая ограбления дворца: ни один источник после первых десятилетий XIII века не говорит открыто о настоящем или возможном нападении на папский дворец извне, то есть, со стороны народа.
В XIII веке лишь семь из девятнадцати пап между Иннокентием III и Бонифацием VIII умерли в Риме: Гонорий III (1227), Григорий IX (1241), Целестин IV (1241), Иннокентий V (1276), Гонорий IV (1287), Николай IV (1292) и Бонифаций VIII (1303). Когда – много лет спустя – конклав снова собрался в Риме (1378), вновь появились свидетельства о грабежах, но не в связи со смертью папы, Григория XI, а в связи с избранием его преемника, Урбана VI.
Собравшиеся в базилике Св. Петра кардиналы пришли в ужас от волнений, разбушевавшихся среди римлян. Второе жизнеописание Григория XI рассказывает, что в царившем вокруг хаосе кардиналы испугались, что «всех северян и французов» поубивают или схватят. Они уговорили кардинала Тибальдески приблизиться к двери конклава. Тот открыл окно и попросил толпу замолкнуть и подождать еще немного. Затем он заявил разгневанной толпе, что кардиналы намерены пойти навстречу их желанию (выбрать папу из римлян), но присутствующие, заждавшись, желали узнать имя избранника. Им ответили: «Господин кардинал Святого Петра». Толпа поняла это в том смысле, что новым папой стал кардинал базилики Св. Петра и закричала: «У нас есть папа, кардинал Святого Петра!» И разбежалась по городу с воплем: «Ура, ура, Сан Пьетро!» Многие побежали к резиденции того кардинала, «сметая и грабя все, что попадалось под руку»[690].
Эти события подтверждаются судебными разбирательствами, с которых началась Великая схизма. Кардинал Орсини, пытаясь утихомирить толпу, показался в одном из окон конклава, выходившем на второй двор Ватикана. Обратившись к толпе, он закричал: «Замолчите, у вас есть папа!» «Кто же?» отвечали ему. На что Орсини: «Идите к Святому Петру». Часть римлян поняла дело так, что папой стал кардинал Св. Петра, и они побежали к дому Тибальдески, чтобы захватить его[691].
Источники не говорят, было ли ограбление 1378 года чем-то обыденным. Однако именно так представляет дело Адам из Аска, рассказывая о втором известном нам случае ограбления кардинала, ставшего папой. Вот что он рассказывает в связи с избранием Иннокентия VII 17 октября 1404 года: «Римляне – гвельфы и гибеллины – восстали и три недели нападали друг на друг, резали, грабили, убивали. Стремясь добиться избрания нужного их партии папы, они все же не смогли пробиться в конклав и сломить охрану дворца Святого Петра. Из-за этого их конфликта избрали того, кто ни к одной не принадлежал, Иннокентия VII, родом из Сульмоны. Узнав о том, римляне ворвались к нему в дом и, по обычной своей жадности, я бы даже сказал, по неискоренимой порочности, унесли все кроме ставен на окнах»[692]. Есть краткое упоминание ограбления личного дома новоизбранного понтифика и в письме Якопо д’Анджело Иммануилу Хрисолору, написанном в связи с избранием Григория XII (30 ноября 1406 г.)[693].
Первая официальная реакция на это новое ритуальное ограбление прозвучала на Констанцском Соборе (1417). Собор попытался в соответствующем постановлении пресечь расхищение имущества не только избранного кардинала, но и кардиналов-избирателей в целом[694]. Декрет утверждал, что основной жертвой становился новоизбранный понтифик, достигший, как считалось в народе, «высшего богатства». Однако агрессия толпы направлялась в какой-то степени на всех кардиналов, по крайней мере, самых заметных. Иногда, как в 1378 году, можно было еще и сыграть на непонимании (таком уж случайном?) имени избранника.
Энеа Сильвио Пикколомини оставил значимый для нас рассказ о грабежах, произошедших после избрания Николая V (1447). Папой стал кардинал Парентучелли, но нападению подверглись также дома кардиналов Колонна и Капуи. Автор, кажется, даже считает, что народ не ошибся, ведь «бедняку, по счастью, терять особенно нечего»[695]. Потом он рассказал, что произошло сразу после его собственного избрания 19 августа 1458 года: «Как только обнародовали результаты выборов и из высокого окна объявили, что папой стал Пий II, кардинал Сиенский, участвовавшие в конклаве слуги кардиналов, следуя постыдному обычаю, разграбили келью Энеа, унеся то немногое, что там было из серебра, книги и одежду, а его римский дом бессовестная римская голытьба не просто ограбила, но не оставила там камня на камне, унеся даже мрамор… Других кардиналов коснулась та же напасть: замершая в ожидании толпа, слыша имя то одного, то другого кардинала, бросалась к его дому, из-за этого генуэзский кардинал, чье имя им послышалось вместо сиенского, потерял часть своего имущества»[696].
Не просто устойчивость, но распространение ритуального ограбления заставило Льва X провести новые торжественные запреты во время заседания V Латеранского собора 16 марта 1516 года. Эта сцена описывается Париде де Грасси. Епископ Милаццо получил из рук папы записку и зачитал ее с кафедры. Папа возмущался «обычаем римлян разграблять дома кардинала, избранного папой; к тому же, решив, что избран тот или другой, грабят их дома и имущество»[697]. Булла не говорит о древности обычая, а, напротив, подчеркивает его относительную новизну[698].
Вмешательство пап и собора не искоренило обычай, бушевавший еще минимум два века[699]. Член курии Паоло Кортези в трактате «О кардиналате», важнейшем сочинении на эту тему в XV веке, рекомендовал во избежание ограблений устраивать у входа во дворец помещение для охраны[700]. После смерти Марцелла II (1 мая 1555 г.) распространился слух, что избран его племянник, кардинал Александр, и «народ отправился грабить дворцы Фарнезе», префект района «едва смог навести порядок»[701]. В октябре 1559 года говорили – и тоже неверно – об избрании в папы кардинала Эрколе Гонзага, и находившееся в его ведении аббатство Фелоника под Мантуей с согласия аббата было стерто с лица земли, а сады и огороды разорены местными жителями и монахами[702].
Почему о таких грабежах источники впервые говорят лишь в 1378 году? Почему они вспыхивают не после смерти папы, а когда распространяется слух об избрании нового понтифика или о том, что такой-то кардинал вроде бы избран? Почему ритуал этот всегда нацелен на имущество именно кардинала?
1. Как мы видели, римский обычай опустошать дворец папы после его смерти в последний раз зафиксирован в 1227 году: Гонория III, «изможденного и полуживого», показали из высокого окна Латеранского дворца римлянам, которые уже «зарились на папское добро». Мобильность Римской курии в XIII веке и длительное пребывание в Авиньоне позволили папству защитить дворец от народной жадности во время смерти понтифика. С 1378 года нет ни одного сообщения о разграблении дворца после смерти папы.
Тогда получается, что древнейшее упоминание о хищении имущества избранного кардинала совпадает с первым конклавом в Риме после почти векового перерыва, и это неслучайно. Это ограбление могло быть настоящим новшеством среди ритуалов, призванным заменить более древний – и отныне невозможный – обычай расхищения «папского добра» в связи со смертью его обладателя.
2. Разграбление кардинальского имущества тоже представляет собой ритуал перехода[703]. Давая себя обокрасть, избранник оставляет «ветхого человека» и символически вступает в новое «надличностное» состояние[704].
С другой стороны, грабя дворец того, кто, как считалось, «достиг высшего богатства», римляне присваивали то, что папа должен был во время вступления во владение Латераном символически и реально раздать народу и членам курии. Вот почему в грабеже участвуют и слуги избранного кардинала, разоряющие его келью в конклаве. Таким образом, ритуал выполнял ту же функцию, что церемония вступления во владение Латераном: напоминал о будущей смерти новоизбранного понтифика.
Но осознавался ли первоначальный смысл латеранского ритуала во время избрания Урбана VI, в 1378 году? Разве он не клонился к упадку уже с 1272 года, когда Григорий X сделал ватиканскую коронацию самостоятельным конститутивным элементом? Стоит напомнить, что латеранские троны не увезли в Авиньон, следовательно, их нельзя было использовать там во время коронации. Нужно предположить, что разграбление имущества избранного кардинала, впервые зафиксированное одновременно с первым римским конклавом после 70-летнего отсутствия папства, скорее, призвано было заменить ушедший в прошлое латеранский ритуал.
3. К 1378 году институциональная роль кардиналов, порученная им в 1059 году, вполне утвердилась. Именно они и только они гарантировали преемственность папской власти, potestas papae. Более того, именно они представляли собой Церковь в ограниченное время вакансии.
Направленный на имущество избранного кардинала и на его келью во время конклава ритуал символически выводил его из коллегии, объявлял, что отныне он один будет управлять Церковью во всей полноте власти.
Коллегия! Коллегия!
От Амейля мы знаем, какое высокое положение занимал камерарий. Век спустя ситуация изменилась. Согласно Патрици Пикколомини, инвентаризацией должны были заняться кардиналы, причем еще до смерти папы. Когда приходит известие, что папа на пороге кончины, среди всех трех чинов избираются три кардинала, и эта комиссия вместе с камерарием должна описать все, что находится в папском дворце. Потеряв инициативу, камерарий оказался в подчиненном положении[705]. Приоритет кардиналов на всех этапах папских похорон подчеркнут и тем, что Патрици Покколомини с самого начала называет их «великими мужами», summi viri, членами «сената» (Церкви)[706]. Они должны информировать государей и прелатов о кончине понтифика, этой задачи Амейль еще не предписывал. Им следует воспользоваться «апостольским стилем» и обратиться к получателям посланий так, «словно отправителем был папа». На них лежит ответственность за сохранность апостольского дворца. Опираясь на свою власть, они должны пресечь любые беспорядки, в случае если папа умрет в Риме, и это уже говорит о чисто римской ситуации, отсутствующей, по понятным причинам, в церемониале Амейля, отразившей положение дел в Авиньоне[707]. Здесь кардиналам просто следует указать, «когда начинать похоронные мероприятия», то есть девятидневье. Немаловажно и замечание Патрици, что во время девятидневных церемоний певчие должны повернуться к «хору кардиналов». Свечи вокруг катафалка следует зажигать только в тот момент, когда кардинал собирается служить мессу[708].
Во времена Амейля девятидневье включало демонстрацию праха и погребение. Первая месса цикла проходила сразу после того, как прах прибывал во дворец[709]. То, что кардиналы после ежедневной проповеди должны были подходить к праху, «если он еще не погребен», означает, естественно, что покойный в начале девятидневья еще не предан земле[710]. Это доказывается и сведениями о расходах, которые Апостольская Палата взяла на себя во время похорон Климента VI (1342–1352) и Иннокентия VI (1352–1362)[711]. А во второй половине XV века время публичной демонстрации папского праха в церкви и, следовательно, время между прибытием тела в церковь и погребением, ограничили минимумом – всего одним днем. Иоганн Буркард, скрупулезно изучивший все детали папского церемониала в их историческом развитии, заметил, что «прежде прах обычно оставляли на три дня»[712].
В целом источники, повествующие о демонстрации праха, говорят о нараставшем недовольстве в связи с эксцессами народного почитания[713]. Бальзамированный труп Евгения IV показывали всего один день[714]. Исповедники поместили облаченное тело Сикста IV на погребальное ложе, чтобы «показать его публике»[715]. Вот как это описывает Буркард: «Сначала прах поставили перед главным алтарем, наверху, затем спустили пониже, повернув головой к алтарю, со ступнями, выступавшими за железную решетку, чтобы желающие могли их облобызать. Потом решетку отворили, тело приставили вплотную к алтарю, все могли входить и выходить. Мы, однако, оставили охрану, чтобы никто не стащил кольцо или что-то еще. Там тело оставалось примерно до часа ночи»[716].
Тот же церемониймейстер рассказывает о демонстрации праха Александра VI: «Епископ Сессы боялся, что из этого могут выйти серьезные неприятности, то есть что кто-нибудь из прежде обиженных папой захочет отомстить, поэтому приказал переставить гроб ко входу в капеллу, между лестницами, ногами к решетке и дверям, чтобы желающие могли через эту самую решетку дотянуться. Там тело и оставалось весь день, за запертой решеткой»[717].
Сарказм, с которым Буркард описывает разложение трупа Александра VI, особенно красноречив, никто до него не заходил так далеко. «Все это время папа лежал за решеткой главного алтаря, при свете четырех факелов. Лицо его стало страшным и темным, так что к одиннадцати вечера, когда я его увидел, оно походило то ли на очень темную ткань, то ли на лицо негра. Оно вздулось, как вздулся и нос, рот распахнулся, вдвое увеличившийся язык заполнял все пространство между губами. Зрелище это было так ужасно, что никто ничего подобного, как все уверяли, не видел»[718].
Девятидневье со временем все больше отделялось от погребения. На это указывают уже источники, повествующие о кончине Иннокентия VII († 6 ноября 1406 г.)[719]. Сикст IV умер 12 августа 1484 года, тело отнесли в церковь на следующий день и тут же похоронили; «погребальные торжества», то есть собственно девятидневье, начались 17 и длились до 25 августа[720]. Летом умер также Иннокентий VIII (25 июля 1492 г.). Стефано Инфессура указывает, что к 5 августа девятидневье завершилось, это значит, что началось оно 28 июля[721].
Отделившись от «реальных» похорон, девятидневье превратилось в ритуальное время, предназначенное для кардиналов, участие которых отныне подчинялось строгой иерархии: начинали и завершали церемонии кардинал-епископы. Поскольку прах уже выставлялся и был погребен, девятидневные обряды совершались вокруг пустого катафалка, castrum doloris. Пришлось прибегнуть к симуляции присутствия тела: два конюха в трауре, стоя по сторонам от «замка печали» постоянно медленно обмахивали его черными опахалами с папскими гербами, как бы отгоняя мух[722]. Впервые такая симуляция зафиксирована в связи со смертью Евгения IV (23 февраля 1447 г.). Источник вдохновения, возможно, следует искать в Античности. Дион Кассий в «Римской истории» описывает восковую статую императора Пертинакса, умершего в 193 году, от которой «молодой раб опахалом из павлиньих перьев отгонял мух, словно император уже умер»[723]. Однако неизвестно, когда этот обряд вошел в папский похоронный церемониал. Видевший его Энеа Сильвио Пикколомини высказался саркастически, сделав скидку на обычай[724].
Фикция с опахалами вошла и в кардинальский похоронный обиход. Впервые об этом рассказал Агостино Патрици Пикколомини: «по сторонам от кардинальского замка печали два конюха медленно и старательно машут опахалами из черного шелка с гербами покойного, как бы отгоняя мух, даже если дело происходит зимой»[725].
Это лишь один из моментов подражания папскому церемониалу, которыми заполнена история кардинальских похоронных обрядов[726]. Первые приметы торжественных похорон кардиналов можно найти уже в XIII веке[727]. В чине Пьера Амейля по этому поводу уже содержится разъяснение в тридцать параграфов, все – литургического характера[728]. Девятидневье впервые указано в завещании кардинала Гильома Теста (Авиньон, 1326 г.), но это изолированный для своего времени эпизод[729]. После пятидесятилетнего перерыва девятидневье вновь появляется в кардинальских завещаниях в конце авиньонского периода (1372–1373 гг.) и в особенности во время Схизмы (1384, 1397, 1402, 1407, 1410, 1422 гг.)[730]. Все эти случаи относятся к французам по происхождению, и речь всегда о похоронных церемониях частного характера. О девятидневье ничего не говорится в описании похорон кардинала Ардичино де Порта из Новары, умершего 9 апреля 1434 года, присутствующем в качестве дополнения в церемониале Амейля[731]. Во второй половине XV века произошли важные изменения. Девятидневье справлялось теперь не на месте погребения кардинала, как в Авиньоне, но стало частью официальных похоронных мероприятий. Как и в папском обиходе, требуется «замок печали», то есть катафалк без праха[732]. В конце столетия Патрици Пикколомини описывает девятидневье как основной элемент официальных кардинальских похорон, в которых члены коллегии обязаны участвовать[733]. В XVI веке девятидневье – привилегия пап и кардиналов[734].
Через несколько дней после погребения Александра VI 24 августа 1503 года кардинал Неаполя собрал коллег, так называемую Конгрегацию, в своем дворце. Буркард отметил как нечто необычное, что «во время этой встречи он был облачен в фиолетовый плащ до пола». На вопрос товарищей, почему он так одет, он ответил, что ему холодно[735]. В том ли суть дела? Этот фиолетовый плащ устанавливал иерархию среди кардиналов, противореча фундаментальной для экклезиологии концепции, согласно которой кардинальская коллегия представляет Церковь во время вакансии, но именно сообща.
9 сентября 1503 года кардиналы Неаполя и Сан Пьетро ин Винколи въехали в Рим «победно и под всеобщее ликование». Перед замком Святого Ангела разложили ковры, народ встретил процессию возгласами: «Церковь! Церковь! Коллегия! Коллегия!»[736]. Кардиналы, сиречь Коллегия, представляли собой Церковь.
Это ликование провозглашает вечность Церкви, то есть по-новому выражает юридическую максиму «Достоинство не умирает», Dignitas non moritur, впервые зафиксированную в XII веке. Оно предвещает и схожие возгласы о короле: «Король умер! Да здравствует король!» и «Король никогда не умирает»[737]. Конечно, у папы нет двух тел, как у короля, его физическое тело призвано умереть, а Церковь, во время вакансии представленная кардинальской коллегией, вечна.
Нагота, святые тела, вечность – три важнейших элемента, определившие историю обрядов, которым подчинили прах папы в интересующие нас столетия. Их противоречивость лишь видимая. Умирая, папа наг, ибо теряет potestas papae. Бренность папы всячески подчеркивалась и этой наготой, и мрачными описаниями церемониймейстеров конца XV века, но ей противостояло исторически укорененное сознание вечности Церкви, прекрасно воплощенное в ритуалах девятидневья. Но и оппозиция бренность/вечность не исчерпывает историю смерти папы, потому что тело усопшего понтифика сразу оказывалось в череде «святых тел» наследников Петра.
В начале этой главы, посвященной смерти папы, мы поставили перед собой целый ряд вопросов. Существует ли со времен Григорианской реформы связь между ритуальным и риторическим дискурсом о жизни папы, включая бренность, скоротечность и символическое очищение, с одной стороны, и реальной смертью папы, с другой? Если она существует, то как повлияла на папский похоронный церемониал? Каковы вообще глубинные институциональный мотивы, заставившие Римскую церковь взяться за его разработку? Пора сделать некоторые выводы, чтобы перейти к новым вопросам.
1. С середины XI века ярко сформулированная Петром Дамиани тема бренности и скоротечности навсегда вошла в ритуалы и риторику Римской церкви. Метафора «лет Петра» и ритуалы бренности (пакля, пепел) сохранили актуальность до Нового времени. Даже тело усопшего понтифика призвано было подчеркивать «самоуничижение» правящего папы: вспомним влагу на гробнице и шум костей Сильвестра II, возвещавших о приближении его кончины. Вспомним слова Бернарда Клервоского, сказанные Евгению III (1145–1153): «Предшественники предупреждают тебя, что конец твой не только неминуем, но и близок». Следуя коронационному чину конца XV века, вновь избранный папа должен был идти к гробам предшественников сразу после того, как у него на глазах сжигали паклю.
Налицо очевидное: дискурс бренности вокруг правящего папы полностью соответствует истории смерти папы. Начиная с первого папы-реформатора, Льва IX (1049–1054), эта история содержит один неизменный элемент: осознанное желание отделить физическую личность от папской власти. Защита дворца от ограблений толпы, папские гробницы XIII века и авиньонские погребальные ритуалы XIV века указывали на то, что «папа тоже умирает». Умирая, «папа снова становится человеком».
2. Не только жизнь, но и смерть папы Петр Дамиани вывел в свете верховенства и универсализма. Этот «страшный момент» касается всей христианской ойкумены: «когда папа умирает, круг земной лишается отца», все, устрашенные смертью такого высоко стоящего человека, «до мозга костей трепещут в ожидании собственного конца». В следующие десятилетия источники говорят об уходе понтифика как о вселенском событии, требующем соответствующих обрядов: уже в начале XII века можно обнаружить следы самостоятельного чина погребения, и с тех пор интерес к папским похоронным торжествам лишь возрастал.
3. Зарождение специфически папского похоронного ритуала отразило глубинное осознание вечности института папства. В послании жителям Озимо (1049–1050) Лев IX противопоставил грабежу имущества епископа «вечного понтифика» – Христа. Однако ритуализация этой фундаментальной экклезиологической идеи завершилась лишь в девятидневье, этом новом ритуальном пространстве, возникшем в последние десятилетия XIII века вслед за историческим решением Григория X (Ubi periculum 1274 г.), дававшим кардиналам десять дней, чтобы собраться на конклав. Девятидневье, как выяснилось, позволило показать наглядно и смерть папы, и вечность Церкви, в короткий период вакансии представленную кардинальской коллегией.
Рождение девятидневья завершает процесс рефлексии над смертью папы, начавшийся на заре папских реформ XI века, когда декрет 1059 года закрепил исключительное право кардиналов на избрание понтифика. С этого времени кардиналы сделались гарантами институциональной преемственности папства.
Как мы видели, уже согласно чинам конца XII века (Альбин и Ченчо, 1189 и 1192 гг.) избранный папа не сам садился на «трон в прахе» – его «с почетом усаживали кардиналы», и этот жест предвещает ту роль, которую им предстоит играть при смерти папы. Пепельный обряд тоже призван был максимально гармонично подчеркнуть напряжение между признанием бренности и почтением к служению, а заодно и институциональное значение коллегии кардиналов. Смысл таких ритуалов очевиден: тело папы умирает, но на весь период вакансии тело Церкви доверено институциональному «телу кардиналов», corpus cardinalium.
Богослов Эгидий Римский утверждал, что папу «можно назвать Церковью», и он же идентифицировал с Церковью кардиналов во время вакансии: «Говорят, что Церковь никогда не умирает. Действительно, при пустующем троне папская власть остается внутри Церкви, в кардинальской коллегии». Умирая, папа «снова становится человеком». Тело Церкви, которое при жизни являл папа, после его смерти передавалось кардиналам, потому что они были Церковью во время вакансии, но снова станут «членами тела папы», как только изберут преемника. Эта метафора тоже утвердилась в XIII веке.
Как говорил Агостино Трионфо (1270–1328), власть папы вечная, «но не может в нем увековечиться, потому что он умирает, как все». Поэтому она «сохраняется в коллегии», временно воплощающей в себе Церковь. Согласно древнейшему папскому похоронному церемониалу Пьера Амейля, именно кардиналам папа «препоручает Церковь», прощаясь с жизнью. Именно поэтому в 1503 году, во время вакансии Апостольского престола, римляне кричали: «Церковь! Церковь! Коллегия! Коллегия!»
Права кардиналов во время вакансии никак не могли урезать полноту власти папы, ритуал же решительным образом компенсировал эту ситуацию, отразив значение кардинальской должности, заметно усилившееся в XIII–XV веках. Историческое развитие ритуалов вокруг смерти папы в последние столетия Средневековья отразило соотношение сил, пусть скрытое, но вполне реальное, между институтом папства и ритуальными – а значит, и экклезиологическими – притязаниями кардиналата, все четче осознававшего свои прерогативы.
4. Долгое пребывание курии вдали от Рима позволило обеспечить эффективную защиту дворца после смерти папы. Последнее упоминание о нападении на дворец после смерти понтифика относится к 1227 году, и это явно не случайность. Возросшая в XIII веке мобильность курии и пребывание пап в Авиньоне положили конец этому древнему фольклорному обычаю. Безопасность дворца подтвердила победу преемственности, за которую отвечала кардинальская коллегия, принявшая на себя на институциональном уровне соответствующие компетенции на время вакансии Апостольского престола.
Напротив, общецерковный авторитет кардиналата способствовал рождению народного обычая, который мы зафиксировали в связи с возвращением папства в Рим в 1378 году: лишив новоизбранного папу его кардинальского имущества, этот ритуал санкционировал его восхождение к полноте власти и окончание вакансии, во время которой кардиналы представляли Церковь.
5. Умирая, папа теряет власть, potestas. По этой причине матрица его печати разламывалась там, где стояло имя усопшего, а прах лежал в гробу с закрытым лицом. Во время публичной демонстрации праха перед погребением открывали лицо, руки и ступни. Мертвого папу обязательно можно было не только увидеть, но и коснуться его. Тело покойного понтифика могло становиться предметом почитания, словно святое тело. Так идея святости, которую Григорианская реформа смогла связать и с папой[738], была перенесена и на тело папы, ушедшего из жизни.
Примеры культа, воздаваемого папскому праху, появляются уже в XI веке при первом реформаторе, Льве IX, и становятся особенно яркими во второй половине XIII века. Если папа – живой образ Христа на земле, разве жизнь папы не должна быть такой же чистой? Разве не об этом говорит ритуал с восковыми агнцами, белая одежда папы, образ ангельского понтифика? В отличие от власти, уходя в мир иной, папа не теряет невинность и чистоту. Напротив, святые тела, о которых так часто говорят тексты того времени, продлевают святость жизни после смерти, делают ее образцом для правящего понтифика, используя при этом новый сложный комплекс риторических и ритуальных приемов. Особое значение в его разработке приобрели нищенствующие ордена.
Этот комплекс вполне соответствует и ритуалу овладения Латераном: сидя и возлежа на порфирных тронах, новоизбранный папа рождается и умирает в апостольском служении. Поэтому бальзамирование тела папы, о котором все чаще сообщается с начала XIV века, должно было препятствовать разложению тела, близкого к святости[739].
История тела папы, реконструированная в первых двух частях, связана одной нитью. Это рефлексия о личности папы в физическом смысле, впервые со всей отчетливостью представшая в послании Петра Дамиани Александру II о краткости дней римских пап (1064), рефлексия, которая углублялась и расширялась в следующие столетия, затронув все стороны жизни: богослужебную, институциональную, духовную. Начиная с первого папы-реформатора XI века богатый риторический и ритуальный потенциал, питавшийся прежде всего внутри института папства, был направлен не только на то, чтобы отделить «высокое» от «низкого», бренность царствующего папы от вечности папской власти, но и всю жизнь конкретного понтифика превратить в настоящее ангельское служение. Чтобы достойно являть Христа, быть persona Christi, папа должен «совлечь с себя плоть» (Роберт Гроссетест). Христологическая основа личности верховного понтифика должна стать абсолютно четко зримой в телесном облике (A. Рокка).
В этом многовековом развитии особое место занимает XIII столетие. Важнейшие аспекты обретают остроту и новую сложность. В начале века Яков Витрийский обратил внимание на наготу трупа Иннокентия III. Через несколько десятилетий нагота папы – аргумент в «самоуничижении» и в «осуждении памяти», damnatio memoriae. Францисканец Салимбене в 1284 году видит в забвении и наготе трупа папы нечто обычное. Лишь в конце XV века эта тема вновь оказалась актуальной.
Вместе с тем, в XIII веке тело папы превратилось в метафору института, а институциональная фигура папы идентифицировалась с двумя природами Христа. К концу столетия богослов Эгидий Римский даже утверждал, что «папу можно назвать Церковью». Если папа представляет собой Церковь или Христа, не должен ли он подвергать себя тем более явному самоуничижению? Так ли случайно, что именно в это время доминирует тема различения между личностью и функцией, засвидетельствованная в письмах об избрании, в папских гробницах, в древнейшей на итальянской земле надгробной статуе Климента IV, в рефлексии о смерти папы и трауре Церкви, в убедительной францисканской риторике забвения и наготы папского праха?
Ни один церемониал не отражает реальность в полной мере, но, в сущности, чины Пьера Амейля (1385–1390) и Франсуа де Конзье (1383–1391) описывают жесты и обряды, в основном, зафиксированные и раньше. Церемониал того времени разумно старается включить ближайших сотрудников покойного папы в надличностную перспективу, например заменяя обычай раздавать им последние предметы, которых он касался при жизни, денежной компенсацией, и это, возможно, следствие авиньонского периода. Но ключевой элемент всего ритуала, разделение физической бренности понтифика и вечности института, четко отразился не только в папских гробницах, но и в нарративных источниках XIII века. Публичная демонстрация праха тоже не зафиксирована ранее этого времени. Она служила и прославлению усопшего, и публичному свидетельству смерти папы. Для этого к 1300 году выработали довольно сложные процедуры бальзамирования, чтобы обеспечить сохранность праха во время девятидневья.
Основываясь на этих результатах, мы должны теперь изучить третий аспект истории тела папы, физическую телесность в узком смысле слова. Ее мы пока касались лишь мимоходом, ради понимания образов и метафор из мира ритуалов и символических событий. Здесь же нам предстоит узнать, как именно римские понтифики переживали свое физическое состояние в повседневной жизни. В центре нашего внимания окажется, прежде всего, забота о теле, но мы постараемся рассмотреть ее в самых разных ее проявлениях, выходящих далеко за пределы вопросов здоровья.
Источники позволяют вести такой поиск лишь с начала XIII века, который и в этом аспекте принес много нового. Богатство же этих свидетельств заставляет нас посвятить всю третью часть книги проблемам этого столетия. Мы не ставим перед собой задачу заново написать историю взаимоотношений папства с медициной на большом временном отрезке, например в позднее Средневековье. Важнее понять, пересекались ли проблемы физического состояния тела с дискурсом ритуала и риторики на тему бренности и быстротечности, который мы только что реконструировали.