Вошел секретарь. Подождав, пока Александр-Агентов закончит читать, произнес:
— Леонид Ильич, возьмите трубку, пожалуйста. Там Кириленко буквально требует соединить с вами.
Брежнев снял трубку. Я не слышал, что говорил Кириленко, но по репликам Брежнева было все понятно.
— Ты, Андрей, не суетись… Разберемся… Политбюро соберем… Сегодня же… Уволить Медведева?.. — Брежнев закончил разговор и, с усмешкой посмотрев на меня, сказал:
— Разворошил ты, Володя, осиное гнездо. Уже на тебя жалобы идут. Кириленко с утра кто-то накрутил. Хотя, почему кто-то? Понятно же — Горбачев и накрутил.
В кабинет вошел генерал Рябенко. Поздоровался и сообщил:
— Там Горбачев приехал. Очень просит принять его. Говорит, что все объяснит, прежде чем это сделают завистники. — Александр Яковлевич усмехнулся. — А «завистник», так понимаю, у нас ты, Владимир Тимофеевич?
Я не успел ответить Рябенко. Двери кабинета распахнулись, на пороге появился взбешенный Громыко.
— Леня, только не надо крови, не надо репрессий! — запричитал он, чуть ли не срываясь на крик.
Брови Брежнева резко взлетели вверх от изумления. Впрочем, удивились все присутствующие в кабинете, включая меня. Александров-Агентов от неожиданности даже уронил документы на стол, тут же начав их суетливо подбирать.
На Западе за Громыко давно закрепилось прозвище «Мистер Нет». В Союзе он тоже считался одним из самых жестких и бескомпромиссных политиков. Чтобы довести этого человека до такого состояния, как сейчас, надо было очень постараться.
Андрей Андреевич Громыко был не назначенцем, а настоящим карьерным дипломатом, прошедший весь путь ступенька за ступенькой. Причем занимал высокие должности еще с тех пор, как его направили в посольство Советского Союза в Вашингтоне.
Громыко всегда был очень осторожен, следил за своими словами, и сто раз думал, прежде чем подписывать какой-то документ. Репрессии его почти не коснулись, более того, он и поднялся благодаря чисткам в Народном комиссариате иностранных дел. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло.
Но впечатления от сталинских «методов» остались на всю жизнь. Да что говорить, сам Громыко прошел по краю пропасти, когда в начале пятидесятых годов, будучи первым заместителем министра иностранных дел при Андрее Януарьевиче Вышинском, подписал внешне совершенно невинную бумагу. Документ касался всего лишь соотношения курсов рубля и юаня, но вызвал серьезное недовольство товарища Сталина, который лично курировал все взаимоотношения с Китаем.
Думаю, что так же отпечаток на Громыко наложило и то, что он работал под руководством Вышинского, в свое время занимавшим должность государственного обвинителя на политических процессах. Рассказывать о борьбе с «врагами народа» Вышинский очень любил, ставя себе в заслугу каждого осужденного. Вышинского за глаза называли «Великим Инквизитором» и «Торквемадой», но чаще его звали Андреем Ягуарьевичем. И сейчас Громыко думал именно о нем.
— В чем дело, Андрей Андреевич? — спросил Брежнев. — Что-то вы с утра, не евши, не пивши — и сразу в бой? С кем воевать собрались?
— Кофе я выпил, благодарю вас. А вот позавтракать действительно не успел, — Громыко прошел к столу и сел напротив Брежнева.
«Громыко на себя не похож. Неужели так за Горбачева переживает? И какие могут быть репрессии? Сталина вспомнил? Или товарища Вышинского? Андрей Ягуарьевич уже давным давно в могиле, а его все еще боятся. Это каким же страшным человеком он был?», — подумал Брежнев, даже не подозревая, насколько точно он угадал причину такого состояния министра иностранных дел.
— Ситуация действительно из ряда вон выходящая, но лучше как-то сгладить ее. Горбачеву, конечно, нет оправдания, однако вряд ли стоит раздувать конфликт на весь мир. Тем более речь в парламенте он произнес отличную, пресса после его выступления была очень благожелательная, а остальное можно списать на его мягкость и глупость его супруги.
— Андрей Андреевич, а как расценивать получение взятки от британских политиков и капиталистов? — как бы безразлично поинтересовался Леонид Ильич. — Это ведь измена Родине!
— Да вы не понимаете, Леонид Ильич! Горбачев только что был у меня, он искренне раскаивается. Говорит, что карточку ему дали, чтобы протестировать возможности такого метода платежей. Дело в том, что наличность во всем мире выходит из оборота, а у нас, к сожалению, до сих пор рассчитываются бумажными деньгами. А безналичный оборот — это наше будущее. Советский Союз отстает, причем отстает очень сильно в этом вопросе. Михаил Сергеевич и ухватился за возможность протестировать, а может быть потом даже скопировать и внедрить в Союзе безналичное обращение на основе пластиковых карт. А вы сейчас за инициативу его наказать хотите⁈
— Андрей Андреевич, даже если Горбачев провел эксперимент, даже если он провел его на себе, почему не задекларировал ценности? Почему не отчитался в посольстве о полученных подарках? Мне тут сообщили, что Горбачев даже хотел провести все это дипломатической почтой, но в личных целях. Вы же понимаете, как все это дело дурно пахнет, — Леонид Ильич говорил все так же мягко, но в голосе уже проскальзывали стальные нотки.
— Не предусмотрел, ошибся, кается. Но как только ошибку осознал — немедленно все задекларировал. И сдал государству. Может быть вы его все-таки выслушаете?
Громыко сбавил обороты, голос его становился тише и спокойнее. Он подумал: «Что-то я разгорячился. Надо поосторожнее с этим вопросом», а вслух сказал:
— Я же не прошу его хвалить, но дать возможность оправдаться мы обязаны. Если мы будем после каждой провокации расстреливать наших товарищей, это будет неправильно.
— О каких расстрелах вы говорите, Андрей Андреевич? — Леонид Ильич удивленно поднял брови. — О чем вы? А выслушать… Да, конечно, выслушаю. На Политбюро. И решение коллегиально примем.
«Вот и посмотрим, кто как себя поведет на Политбюро, — думал Леонид Ильич. — И отмечу, кто будет заступаться за Горбачева. Уже исходя из этого сделаю выводы».
Прочитав эти мысли Генсека, я не без удовлетворения понял, что Горбачеву уже не отмазаться. Даже высокие покровители не помогут. Настоящих репрессий, конечно же, не будет, но скорее всего после заседания Политбюро может освободиться несколько кресел, или я не знаю Брежнева.
Леонид Ильич редко повышал голос, я никогда не слышал его крика. Но в вопросах, которые считал важными, он никогда не шел на компромисс. Его ошибочно считали слабым из-за внешней мягкости и доброты. Я бы сказал, что управлял государством он железной рукой, но в мягкой перчатке. И Горбачеву действительно повезло, что он не сел в такую лужу при товарище Сталине. По сравнению с ним, Брежнев, обойдется с Майклом Горби относительно мягко. Жизнь не сломает, но наверняка поставит крест на карьере Горбачева.
Члены Политбюро прибыли в течении часа. Не все, конечно. Не было Суслова, Кириленко, Косыгина, но зато присутствовало много «национальных кадров». Даже Шеварнадзе приехал, который хоть и был членом ЦК, но в состав Политбюро не входил. Я удивился присутствию такого количества представителей компартий союзных республик. Хорошо совпало, что они находились в это время в Москве. Хотя, скорее всего, из-за Машерова. Его назначение на новую должность было для всех очень важным вопросом. А еще наша партийная элита никак не могла освоиться с сильно изменившимся в последнее время Брежневым — не знала, чего ожидать от Генсека.
Все это время изображающий саму невинность Михаил Сергеевич сидел в приемной. Заседание уже началось, когда последним вошел Гейдар Алиев.
— Простите за опоздание, я не мог оторваться от документов, — и он быстро прошел на свое место.
Мы с Рябенко сидели на стульях у стены, вместе с секретарями и референтами.
Брежнев озвучил первый вопрос — назначение Машерова на должность своего первого заместителя.
— Если уж проявил инициативу реформирования государственного аппарата, то начинать нужно с себя! — заявил Леонид Ильич. — Предлагаю кандидатуру Петра Мироновича на должность моего…
«Преемника» — подумал Брежнев, но вслух произнес:
— Первого заместителя.
— Мы, конечно, глубоко уважаем дорогого Петра Мироновича, — начал как всегда со змеиной лести Рашидов. — И в Политбюро мы вместе давно работаем. Белоруссия — хорошая республика, индустриальная, много чего производит. Но почему именно Машеров? Разве нет в стране более опытных экономистов и хозяйственников, зачем учитель на такой ответственный пост пойдет?
Машеров, тоже присутствующий на совещании, как будто бы не обиделся. Он лишь улыбнулся и сказал:
— Вы, уважаемый, Шараф Рашидович, немного преувеличиваете. Учителем я был до войны, а во время войны партизанил. Потом хозяйство восстанавливал. Да много чем занимался. А то, что вы назвали меня учителем — это для меня высшая похвала. Даже жалею, что не смог вернуться в школу после войны.
Гейдар Алиев вдруг слегка обернулся, внимательно зыркнув в мою сторону, потом спросил у Генсека:
— У меня тоже вопрос, дорогой Леонид Ильич. Вот тут присутствует человек, который не член Политбюро, и даже не кандидат в члены. При этом — молодой, способный, инициативный, давно уже вас знающий — притираться не придется. Но почему такой заслуженный человек не рассматривается как секретарь ЦК? Или как кандидат в члены Политбюро? Я сам в Комитете начинал. В КГБ Азербайджана работал. Уважаю людей в погонах. Сам человек военный. Зачем тянуть, давайте сейчас проголосуем?
«Хитрый азер! Всегда держит нос по ветру. Поймал волну или что-то знает?» — пронеслась после слов Алиева мысль в мозгу у Шеварднадзе.
— Что ж, рассмотрим и это предложение, — Леонид Ильич посмотрел на меня так, будто впервые увидел.
«А ведь давно назрело это решение. Хорошо, что я не сам поднял этот вопрос. Хотя даже так, все равно будут проблемы с Русаковым», — подумал Леонид Ильич.
И вот тут-то вскинулся Борис Николаевич Пономарев.
— Это недопустимо! — он хлопнул ладонью по столу. — Есть определенные процедуры, сложившийся порядок. Традиции, в конце концов! Нельзя так просто взять и прыгнуть из простых охранников в Политбюро! Ко-о-оне-ечно, были прецеденты… — протянул он издевательским тоном, — император Калигула своего коня в сенат ввел…