Вера взяла вторую трубочку, приставила к моему пальцу. Уровень наконец начал подниматься. Обычно в пальце при этом поднимается тепло, становится даже горячо, но в этот раз почему-то я ничего такого не чувствовал.
Вера наконец оторвала трубочку, поднесла к глазам.
— Что такое? — вдруг сделавшись совершенно белой, пробормотала она.
Я, вскочив, схватил её за плечи, иначе бы она, наверное, упала со стула. Неужели она так боится вида крови? Зачем же тогда занимается этой работой?
— Виктория Фёдоровна… посмотрите… что это? — протягивая трубочку к первой врачихе, проговорила она.
Виктория Фёдоровна посмотрела на трубочку, потом, оцепенев, долго глядела на меня.
— Ну… и чего там нарисовано? — стараясь говорить бодро, поинтересовался я.
Я взял из её застывших рук мою кровь, посмотрел. На вид была обычная кровь, только немножко другого цвета, чем обычно, какая-то слегка желтоватая.
— Ну что? Мне на пенсию пора? — по-прежнему весело спрашивал я, ещё и подмигивая при этом Маслёкину, но душа моя, честно говоря, похолодела.
— Ну-ка покажи! — рядом появился Гага, протянул к трубочке руку.
— Ни в коем случае! — выкрикнула вдруг Виктория Фёдоровна и, выхватив у меня трубочку, сунула в сумку.
— Всё абсолютно нормально! — сверкая очками, заговорила она. — Просто у ребёнка… несколько необычная… группа крови.
— А… какая? — растерянно спросил у неё я.
— А… какая у тебя раньше была? — спросила она.
— Н-не знаю. Первая, кажется…
— Вот видишь, ты сам не знаешь! — строго проговорила она. Потом выписала мне какую-то бумажку на бланке, протянула: — Вот. Сходишь на исследование в поликлинику. Ничего страшного. Может быть, просто неизученный феномен.
— А когда идти? — спросил я.
— Завтра, с самого утра.
— А уроки?
— Уроки… можешь пропустить.
— Ну повезло тебе, феномен! — пробасил Маслёкин.
Все засмеялись, но смех оборвался как-то быстро. Все смотрели на меня как-то настороженно, изучающе. Да и у меня самого, хоть я и смеялся вместе со всеми, настроение было отнюдь не весёлое.
— А меня в поликлинику посылают на обследование! — небрежно, с набитым ртом проговорил я во время ужина.
— Почему это? — побледнев, почти как та врачиха, спросила мама.
— Какая-то кровь у меня не такая оказалась, — небрежно сказал я.
Родители молча переглядывались.
— Ну и что теперь будет? — спросил отец.
— Ничего! — сказал я. — Чувствую-то я себя нормально! Изучат. Потом, глядишь, на какую-нибудь всемирную медицинскую конференцию пошлют. Прославлюсь!
— Не надо нам такой славы! — все ещё бледная, проговорила мать.
— Ничего! — бодро проговорила бабушка. — У нас в деревне тоже жил один мужик. Ну, мужик и мужик. Похуже даже, чем остальные. А потом оказалось — целых два сердца у него. И ничего! Прожил жизнь не хуже других.
Честно говоря, я обрадовался рассказу бабушки. Кто, собственно, сказал, что у всех людей всё одинаково должно быть? Феномены, они ведь тоже нужны!
Прохладным утром, освобождённый на этот день от школы, пришёл я в поликлинику. На высоком крыльце стоял Гага.
— Тебя что, тоже направили? — обрадовавшись ему, сказал я.
— Я сам себя направил! — строго проговорил он.
Первым делом я пошёл на рентген.
Гага был чем-то расстроен, мрачно вздыхал.
— Ничего! — бодро сказал ему я. — Разберёмся с этой ерундой, снова в тёмную комнату пойдём!
— Хватит! Сходили уже! — произнёс вдруг Гага трагически.
— Что значит «сходили»? — весело подколол его я. — Пока что только я один и сходил.
— Вот это и чувствуется… что ты сходил! — проговорил Гага.
— Как… чувствуется?
— А вот как! — Гага кивнул рукой на дверь рентгеновского кабинета.
— Так ты думаешь… вся эта ерунда… с тёмной комнатой связана? — испугался я.
Гага мрачно кивнул.
— А как? — спросил его я.
— Этого я пока ещё не знаю, — ответил Гага.
Тут дверь кабинета открылась, оттуда вышла группа девочек, и тут же над дверью вспыхнула лампочка.
— Ну… я пойду тогда?
— Ну… счастливо тебе, — взволнованно проговорил Гага. Войдя туда, я разделся по пояс, зябко поёжился. Врач в клеёнчатом переднике подвинтил к моей груди холодную раму. Я вздрогнул.
— Так… вдохнуть! — скомандовал он.
Вдохнув, я долго стоял, зажатый в аппарат, ждал, когда же он разрешит мне выдохнуть, но он, словно чем-то ошеломлённый, молчал.
Наконец не выдержав, я шумно выдохнул:
— фу-у!.. Что, снова вдохнуть?
Врач молчал. Потом снял трубку, набрал две цифры.
— Механик пусть ко мне зайдёт, — проговорил он.
— Что, короткое замыкание я вам устроил? — стараясь говорить весело, спросил я.
Но врач странно смотрел на меня и ничего не говорил.
— За снимками когда приходить? — я снова услышал свой голос в зловещей тишине кабинета.
— За снимками? — встрепенувшись, проговорил врач. — За снимками… не приходи! Снимки мы сами в твою школу пришлём.
— Можно мне идти?
— Ступай! — проговорил врач.
— Рентгеновскую установку, кажется, им испортил, — криво усмехаясь, проговорил я, выходя.
Гага не улыбнулся в ответ.
— Что же произошло? — уже на улице отрывисто заговорил он. — Ты… когда в тёмной комнате был… не вырубался? Я имею в виду… всё помнишь?.. Сознание, хоть на самое короткое время, не терял?
— А что?.. Вроде было что-то похожее, — пробормотал я.
— Тут они что-то и сделали с тобой.
— Кто — они?
— Хихамары.
— Кто?!
— Хихамары. Так я условно обитателей тёмной комнаты зову, — сказал Гага.
Вечером все куда-то ушли. Я оказался дома один, долго неподвижно сидел, глядя на освещённую вечерним солнцем стену двора и почему-то боясь пошевелиться, старался почувствовать: я это или уже не я, как утверждает Гага и как подтверждает рентген?
«Да нет, — с облегчением понял я, — ничего не изменилось: я абсолютно такой же, как раньше. Так же боюсь подойти к Ирке Роговой и хоть что-нибудь сказать ей, как-то начать с ней разговор: два года как вижу её и всё боюсь.
Так же подробно, как и раньше, помню всё, что со мной было в жизни — даже в полтора года! — ясно ощущаю, словно это было вчера, как я иду, качаясь на слабых ногах, подгоняемый шароварами, как парусами. В руке у меня стульчик с шишечками наверху, с этим стульчиком я тогда не расставался. В другой моей руке бутылочка с соской, когда я сажусь на стульчик и беру соску зубами, резина громко скрипит.
Ясно слышу, как будто это было вчера. Кто другой, кроме меня, может знать про меня такое? Ясно, что я — это по-прежнему я! Всё нормально».
Я разделся и лёг.
Мне приснилось сначала, что я сплю где-то под землёй. Ничего не было видно, но чувствовалось, что сверху нависает какая-то огромная тяжесть. Потом я увидел впереди какой-то тусклый свет, долго шёл туда, шаря руками в пустоте.
«Ясно! — сумел я подумать, не просыпаясь. — Сон, навеянный посещением тёмной комнаты!»
Я даже усмехнулся во сне — в общем, как мог, боролся с этим страшным сном, но он не кончался. Я подошёл к какой-то загородке — такую ставят, когда что-нибудь роют. Над загородкой горел тусклый, зарешеченный фонарь.
Щупая руками доски, я обошёл загородку и вышел на край тускло освещённого тоннеля метро.
«Ну вот! — успокаивая себя, подумал я. — Обыкновенное метро! Все просто!»
Как будто находиться ночью в пустом или заброшенном метро было так уж обыкновенно!
С колотящимся сердцем я стоял над обрывом. Потом вдруг справа из тоннеля потянул сырой, пахнущий керосином ветерок — такой начинается всегда, когда к станции подходит поезд. Лучистый, похожий на ежа свет быстро приближался — и мимо меня с воем промчалась платформа с прожектором. За прожектором стояло чёрное, поворачивающееся кресло, и в нём, скрестив руки на груди, очень прямо сидел человек в белом костюме и чёрных очках. Кресло со скрипом повернулось, человек внимательно посмотрел на меня, и платформа промчалась.
— …Ничего себе! — Вытирая пот, я сел на тахте. — Ничего себе сны стали сниться!
Потом я вышел на кухню, попил воды из крана, посидел и немного успокоился.
Заодно я вспомнил, что страшные сны бывали ведь и раньше, но только я утром, увидев солнце, сразу же забывал эти сны. И наверное, зря: жизнь ведь гораздо беднее, если забывать всё страшное и помнить только всё не страшное.
Потом я снова лёг и увидел сон, который видел уже далеко не впервые, но только каждое утро забывал. Я лежу, засыпанный горячим колючим песком, ощущая тяжесть. Я усиленно напрягаю мозг, стараясь послать сигнал своим конечностям, чтобы проверить, могут ли они шевелиться. И с ужасом ощущаю, что конечностей, абсолютно одинаковых, у меня много! Не похожие ни на руки, ни на ноги, они извивались вдоль всего моего узкого длинного тела и пропихивали меня вперёд. Песок вслед за мной с шорохом осыпался.
Потом я проснулся, открыл глаза, но сон помнился ясно, не исчезал. Родители переговаривались о чём-то, собирались на работу, потом ушли, а я всё сидел на тахте неподвижно с носком в руках.
Что это видел я?
Прошлое? Или будущее?
Говорят, что мы прошли длинный путь развития, прежде чем стали людьми. Но одно дело — слышать об этом краем уха и совсем другое — вдруг почувствовать это в себе!
Я встал, быстро подошёл к окну и с ликованием увидел знакомую родную картину, в небо поднимались два белых дыма из длинных труб, на одном дыму шевелилась чёрная подвижная тень другого.
Я быстро оделся, вышел во двор. Один угол двора был косо освещён солнцем, и в этом горячем углу стоял стул с мотком шерсти на нём. С пустой и тихой улицы вдруг донеслось громкое бряканье: кто-то пнул на ходу пустую гуталинную банку.
Я вдохнул чистый прохладный воздух и вошёл в парадную к Гаге.
— Так. Для начала неплохо! — важно проговорил Гага. Он сидел в майке и трусах на кухне, но говорил так важно, словно сидел в президиуме какого-то заседания. — Несомненный успех!