Бредить, следуя культурным установкам
Я хорошо знал Наполеона. Я даже знал нескольких Наполеонов, когда работал в психиатрических больницах. Все они были чрезвычайно счастливы, что являются тем, кем на самом деле не являлись. После событий мая 1968 года больных, которые считали себя Наполеонами, больше не появлялось – выдающийся деятель перестал соответствовать коллективному сознанию.
В современном культурном контексте новые герои повлияли на формирование других коллективных дискурсов.
Защитники веры и нации уступили бредовым мечтам о технике. Повседневность стали занимать торжество биологической науки и нашествие роботов.
Оральные контрацептивы, законодательно разрешенные в 1969 году, освободили женщин и мужчин от риска нежелательной беременности. Освобождение, однако, изменило восприятие женского тела. Оно потеряло сакральный смысл и стало рассматриваться с позиции биологии: кривая температуры, выделение гормонов, медикаментозная стимуляция, гинекологические исследования. За несколько десятилетий техника вошла в жизнь семей, телевидение заняло вечера, автомобили увеличили количество передвижений, домашняя работа легла на инженерные достижения, а смартфоны стали частью виртуального мира, – повысили качество коммуникации и исказили отношения.
На место увлечению Наполеоном пришло давление журналистов: «По какому праву они рассказывают о моей личной жизни?» – возмущаются теперь больные. «Почему их машины направляют сообщения и заставляют меня делать то, что я не хочу?.. Почему журналистка Адель Ван Рит держит меня в заложниках?.. В мою личную жизнь вторгаются… Она такая красивая, сильная, убедительно говорит на своем шоу о философских вопросах… И дня не проходит без ее преследований. Она говорит о произведениях искусства, а намекает на мою личную жизнь… Из-за давления у меня не остается ничего личного… Она великолепна, но бессовестно втаптывает меня в грязь…» Адель Ван Рит заняла место Наполеона, потому что обозначила актуальные темы нашей культуры: триумф техники и самореализацию женщин.
Вслед за полезным воздействием матери, языка и культуры мы попадаем под влияние техники и женщин, определяющих отныне новый коллективный дискурс. Мы больше не слышим о солдатах империи, рабочие из романов Золя перестали быть единственным примером героизма.
Чувство принадлежности к новой группе меняет социальную идентичность.
Восстанавливается значение этнической идентичности, которое надеялись снизить: «Среди чернокожих чувствуешь себя менее чернокожим, потому что у всех одинаковый цвет кожи. Присутствие белых людей заставляет нас чувствовать себя слишком черными, давайте исключим их».
Чувство принадлежности – вещь необходимая, приятная и опасная: «Мне хорошо, я спокоен и уверен в присутствии тех, к кому я привязан. Мы говорим на одном языке, различаем одинаковые знаки, выбираем одинаковую одежду, форму прически, усов или бороды и создаем опорные точки принадлежности». Вместе мы формируем парадоксальную ситуацию без противоречий. Другие нужны нам, чтобы черпать силы стать самими собой.
В западной традиции прославляется самостоятельность. Поддержка и помощь от других позволяют проявлять свою принадлежность и смело идти по пути личного развития. Когда вокруг никто не откладывает отпечаток на моей памяти, я ощущаю слабую принадлежность, мне неуютно от того, кто я.
В мире без самобытности я не могу ориентироваться только на себя и выбирать курс.
Прикосновениями к миру слов я могу разделять представления других. Они рассказывают мне о невидимых мирах, о прошлом, мечтах о будущем, они мне нравятся, и мне хочется им верить, чтобы чувствовать себя хорошо рядом с ними. Дискурс позволяет разделять убеждения и видеть мир, в котором мы вместе живем. Я умиротворен, когда вижу их и воспринимаю мир через их слова.
Общие убеждения объединяют гораздо сильнее, чем телесные контакты, объятия или поцелуи.
Как жаль, что все, ради чего используется эта колоссальная возможность, – увидеть мир, составленный по описанию из нескольких слов. Когда дискурсы не учитывают другие культуры или верования, они изолируют верующего и погружают его в сладостный бред. Когда знание усекается до пересказа общеизвестного мнения, которого придерживается группа, оно зажимает индивида в комфортные рамки. Там он становится хозяином, но удаляется от жителей других миров. Формируется логический, последовательный и изолированный бред, подготавливается почва для ненависти ко всем инакомыслящим. Одного слова «против» достаточно для обвинения в «святотатстве» и легитимации остракизма, а затем и предания смерти того, кто говорит неугодные вещи.
Верующий признает неопределенность и соглашается, что, не зная, он может только верить. Когда сомнению больше нет места и дискурс приобретает догматический характер, основания для навязывания истины находятся в области морали. «Только сумасшедший может не верить в то, во что верю я», – заявляет параноик. «Тот, кто не верит в то же, что и я, – агрессор. Он подрывает мои верования сомнениями, разрушает догматический порядок моего выстроенного мира. Я законным образом обороняюсь, направляя властям донос или отправляя агрессора в тюрьму. Когда в своей безграничной терпимости депортирую его или направляю на перевоспитание, хотя в некоторых случаях я вынужден его расстрелять». Так думают те, чьи верования стали убеждениями.
Можно ли жить без верований и представлений, не поддающихся восприятию? Да, если жить одним днем: дыхание, сон, еда – все исключительно ради удовольствия потребления. С помощью речи мы можем восхититься или ужаснуться невидимым миром: «Достаточно одного движения и трех слов, чтобы смыть свои грехи. Но, отказавшись от наших метафор, ты будешь проклят на три колена, а за твой грех будут страдать твои дети».
Верующий допускает вероятность сомнения, поскольку не скрывает, что полагается на веру.
Когда верования превращаются в цитирование догм, слово становится оружием, которым можно заставить молчать.
В любой популяции найдутся любители сомнений, потому что так возникают вопросы. Есть и те, для кого уверенность тождественна безопасности. И как не возникать войнам? Неопределенность манит искать новые возможности, путешествовать, встречаться с разными людьми и менять наши взгляды. «Этот процесс иногда мучителен», но таков путь прогресса. И пока поклонники уверенности фиксируют развитие мысли, сторонники роста восхищаются сомнением и сюрпризами, принимают страх, неизменно связанный с существованием. Креационисты предпочитают общественное спокойствие, исключительную истину, единственно верную точку зрения превосходящего разума. Чтобы царил порядок, надо просто подчинить власть и установить свой закон. Тем, кто страдает от навязчивых мыслей, патологические сомнения мешают действовать, ведь они ищут абсолютной уверенности: «Я протер ручку двери, но думаю там остались микробы. Надо начать сначала». «Я неуверен в правильности сделанного выбора, нужно проверить». Подобные сомнения мешают принимать какое бы то ни было решение или найти истину. Стороннику эволюционного подхода сомнения помогают открыть несколько истин: «Это справедливо в текущем моменте, но что же будет завтра в ином контексте?..»
Необходимость перепроверять парализует больного, страдающего навязчивыми мыслями. Способность взглянуть на ситуацию под другим углом делает исследователя гибким. Истина приходит разными путями.
Верить в придуманный мир
Виктору Франклу не было дела до Нюрнбергского процесса, он с интересом пытался понять психический мир людей, совершивших невообразимые преступления. Если бы его сознание затмила ненависть, он бы не смог открыть другой мир – мир нацистов: «Как можно совершить такое, не чувствуя вины?» Для подобного анализа у Виктора были защитные факторы, они сформировались еще до Освенцима и позволяли радоваться исследованию мира.
В Иерусалиме Ханна Арендт обнаружила в Эйхмане страшного преступника под маской скромного чиновника. Она по-прежнему уважала великого философа Хайдеггера, члена центрального комитета национал-социалистической партии, и признавала, что среди евреев были коллаборационисты. В послевоенные годы мужу и друзьям Ханны требовалась уверенность: «Нацизм – это зло… Евреи – невинные жертвы. Теперь все ясно», – говорил ее муж. «Ясно, но не совсем так», – добавляла Ханна, и близкие ненавидели ее за это уточнение.
«Ощущение причастности к общему делу помогает справиться с одиночеством. У того, кто уверен в своих убеждениях, есть одно преимущество: он знает ответы на все вопросы и не мучается сомнениями».
Массовое мышление позволяет чувствовать себя в гармонии с группой до такой степени, что в определенный момент возникает чувство осознания. «Это верно, потому что так говорят все, кого я люблю». Выразительный момент связан с отношениями зависимости, основанными на любви между матерью и ребенком, лидером и его последователями. Прекрасная ловушка мысли.
В условиях главенства сверхчеловека в культурном контексте Альфред Адлер спокойно отмечал, что «всякую реакцию можно оправдать унижением». Подобные мысли расходятся с общепринятыми убеждениями и укрепляют личность в своей правоте. Креационисты в итоге теряют всю индивидуальность, поскольку лишь повторяют общие лозунги. Все, что они скажут, уже известно, и говорить больше не нужно, достаточно лишь вместе скандировать для ощущения единства.
Наименьшее усилие становится наградой за отказ мыслить.
Когда все говорят одинаково, группа сплачивается. Хор легче впадает в экстаз, потому что эмоции, если их проживать вместе, становятся ярче.
Исследователь снимал участников эксперимента на видео, когда им показывали кадры с пытками, комическими и трагическими моментами, эротическими сценами. Пока зрители находились в одиночестве, их лица оставались неподвижными, но, если рядом, не говоря ни слова, садился знакомый, вскоре на лицах появлялась мимика, соответствующая происходящему на экране: мучениям, радости, горю или страсти. Безмолвного присутствия другого оказалось достаточно, чтобы вызвать проявление эмоций. Ходить в кино одному грустно, вместе более яркие впечатления. Возможно это объясняет, почему креационистов легко привлечь к массовым мероприятиям, где повторение готовых формул, выкрики, аплодисменты и праведное возмущение вызывают экстаз без разумных причин. Группа лучше работает и быстрее достигает опьянения, когда избегает размышлений.