Очень скоро один зевнул, едва не вывихнув челюсть, и предложил заколотить гроб попозже; другие поддакнули, тоже зевнули, хлебнули еще по глотку и все разом забылись сном – корень валерианы, подмешанный к вину, действовал безотказно.
Я кинулся к Нуре. Случилось то, чего я опасался и ждал: она уже начинала оживать: покров, движимый легким дыханием, еле заметно подымался и опускался. Я осторожно взял ее на руки и пошел с драгоценной ношей по тропе. Возле давильни я опустил ее на землю, взвалил на плечо тяжелый мешок и вернулся к гробу.
Я сложил в гроб останки газели, прибил крышку, всунул молотки в руки сторожам, дабы по пробуждении они не усомнились, что выполнили свою работу.
Вернувшись к Нуре, я распахнул покровы. Окоченение прошло, тело обретало былую мягкость и наполнялось теплом, лицо оживало красками. Глаза открылись.
Меня захлестнул прилив нежности.
Она на меня взглянула, попыталась заговорить, поняла, что силы ей отказывают, и улыбнулась.
Я улыбнулся в ответ, поцеловал еще бескровные губы и прошептал:
– Если я тебя поддержу, сможешь усидеть на осле?
Она задумалась, с усилием пошевелилась и подтвердила взмахом ресниц.
Я осторожно усадил ее на осла.
– Ннно!
Мой товарищ больше не упрямился, и мы тронулись в путь; я придерживал Нуру, чтобы ее не слишком раскачивало.
Мало-помалу мы добрались до моего шатра. Едва я опустил измученную Нуру на дерюгу, как она заснула.
Утром она проснулась румяная и полная сил и сразу объявила:
– Хочу пойти на свои похороны!
Я расхохотался, не пытаясь понять, радуюсь ли я ее голосу, или меня рассмешила ее шутка. Но она насупилась и упрямо повторила:
– Я серьезно: хочу пойти на свои похороны.
– Ну да, ведь на них только тебя будет не хватать.
Она прыснула и всем телом прильнула ко мне. Мы тотчас освоились и обрели нашу безмятежную близость, которой были так долго лишены.
– И ты не скажешь мне спасибо?
– У меня целая вечность, чтобы тебя благодарить, – промурлыкала она. – И кого ты положил в гроб вместо меня?
– Горную газель. Она была так же прекрасна, как и ты.
– Так же? – игриво возмутилась она.
– Почти, – поправился я.
– Ты ее убил?
– Она испустила дух у меня на глазах. Не выдержало сердце. Я принял это как знак судьбы.
Она серьезно кивнула. Я погладил ее волосы и спросил:
– Как ты решилась на смерть?
– Мне помог мой гнев.
– Тебе было страшно?
– Боялась, что мы с тобой не увидимся. Зато мне очень хотелось досадить Аврааму.
Она с ним рассталась, но значило ли это, что она предпочла меня? Я не знал, как выразить свои чувства, и, как обычно, пошел окольным путем:
– Ты решила, что больше не станешь любить его?
– Если бы мы могли разлюбить усилием воли, мы бы никогда не страдали.
Я уточнил:
– Но змея ведь не кусала тебя, так?
– Разумеется. Она мне понадобилась, чтобы оправдать происшествие.
Я помахал медной трубочкой с иглой на конце, которую отыскал в Нуриных одеждах:
– Я выкрал ее, чтобы довершить твою ложь. Ну и отчаянная ты, Нура! Решился бы я на такое? Сомневаюсь.
– Ах, я не только укололась ядом, но для надежности и проглотила его. Ужасная гадость…
– Ты страдала?
– Вовсе нет! Я вспомнила папин метод: когда он назначал неприятное снадобье, он добавлял к нему мак. Вот я и растерла цикуту с опийным маком.
Я взглянул на Нуру новыми глазами. Долгие годы я полагал – как и ее отец Тибор, – что она не интересуется ни травами, ни зельями, но со временем обнаружил, что она многое усвоила и при надобности ее память услужливо дает ей подсказку. Она создала безупречно верный рецепт яда, который позднее применялся не одно тысячелетие[10].
– Как выглядел Авраам? – спросила Нура.
– Был очень удручен. Я не узнал его голоса.
– Вот и отлично! Хочу увидеть, как он плачет. Вернее: как он оплакивает меня.
Она развеселилась. Я этим воспользовался, чтобы задать мучивший меня вопрос:
– Почему ты не упоминаешь о Хеттуре?
– О ком? – нахохлившись, буркнула Нура.
– О Хеттуре.
– Ты ее видел?
– Нет. Твоя служанка возмущалась ее поведением. Но почему ты не говоришь о ней ни слова?
– Зачем говорить о ничтожестве? – проворчала она. – Давай-ка переоденемся. Я в самом деле не хочу пропустить свое погребение. Интересно, осмелится ли она туда сунуться…
– Кто?
– Та, о которой мы не говорим.
Вся равнина была взбудоражена. И кочевников-евреев, и местных жителей выбило из колеи событие, порвавшее цепь здешних обычаев: Авраам вознамерился предать тело супруги земле и теперь торговался насчет участка. Неслыханное дело! Кочевники не признавали собственности, будь она частная или общественная, что объяснялось их вечными перемещениями; и вот Авраам этот закон попрал. У багроволицего фермера-свиновода, слегка похожего на своих подопечных, он хотел купить луговину с гротом, в котором собирался схоронить останки Сарры. Тронутый скорбью Авраама, свиновод предложил ему использовать пещеру даром.
– Между нами и речи нет о деньгах, Авраам. Похорони ее с миром.
– Я настаиваю, Ефрон. Я пришлый, хоть и жил среди вас.
– Предлагаю тебе свое поле. Воспользуйся им.
– Но я хочу его выкупить. Во сколько ты оцениваешь это поле с деревьями?
Упрямый Авраам переубедил фермера и выкупил участок. Авраам – владелец земли! Авраам – собственник![11]
Началась прощальная церемония. Четверо пастухов несли на плечах задрапированный гроб; они опустили его на землю перед пещерой. Все выстроились, пропели псалмы и прочли молитвы, затем Исаак начал похвальную речь той, кого считал своею матерью.
Авраам стоял в окружении помощников; он слушал, с трудом удерживая рыдания, потом уступал им и снова боролся с отчаянием; он был сражен горем. Ни гордость, ни сознание своего долга перед народом не помогали ему овладеть собой.
Мы с Нурой затерялись в толпе местных жителей, чтобы нас не узнали. Бледная Нура, укрывшись с ног до головы, не сводила с Авраама глаз, желая ощутить глубину его скорби; что касается почестей, воздаваемых им супруге, никаких сомнений не оставалось. Я чувствовал, что Нура, удрученная горем вдовца, готова броситься к нему с криком, что она жива. И потому крепко стискивал ее руку.
Во время речи Исаака я заметил в стороне от толпы евреев женщину, смотревшую на Авраама столь же пристально, как и Нура. Я пригляделся к ней и подумал, что мне мерещится.
– Но…
Нура вздрогнула, глянула на меня, проследила за моим взором и усмехнулась:
– Ну да!
– Это?..
– Хеттура.
В той, которую именовали Хеттурой, я узнал Агарь, бывшую служанку Сарры: ту, которую Сарра дала Аврааму, чтобы он стал отцом; ту, что девять месяцев спустя произвела на свет Измаила; ту, что затем была безжалостно изгнана Саррой.
Смуглая бронзоволикая Агарь с косами, украшенными ракушками, была все так же великолепна, если не больше. С годами она ничуть не отяжелела, но расцвела пуще прежнего. Личико пай-девочки обратилось в лицо прекрасной женщины, в нем проявились точность, тонкость и нрав, будто в юности ему отводилась лишь роль наброска. Ее формы сохранили былое благородство, к которому добавилась пленительность, уверенность и властность, принадлежащие лишь зрелости. Величественность и чувственность Агари поразили меня. Я не проронил ни слова, вспоминая о наших пылких объятиях.
Справа от нее переминался с ноги на ногу сухопарый тип с оливковой кожей; я признал в нем Измаила, их с Авраамом сына.
Нура шепнула мне на ухо:
– Она здесь осела десять лет назад. Измаил занимается виноделием. В прошлом году, когда Авраам заметил ее, он остановил тут свой народ. И каждый день ходил к ней. Его страсть к ней вернулась… Из-за него мы и застряли в Мамре на долгие месяцы.
Она проворчала:
– Агарь по-прежнему влюблена в Авраама. До сих пор. Никого другого и не любила.
Последние слова были сказаны мне неспроста: Нура помнила, что некогда Агарь пыталась в моих объятиях забыть Авраама.
– Его страсть вернулась? – пожал плечами я. – Но Авраам никогда не стремился к Агари. Это ты толкнула его к ней, он послушался тебя и блудил с ней, чтобы у него появился наследник.
– Казалось, он не стремился к ней. Но кто скажет наверняка? Некоторые от нее были без ума.
Опять камушек в мой огород? Она сердито буркнула:
– Так почему бы и не Авраам?
– Он изгнал ее.
– По моему требованию! Только по моему требованию… Может, спровадить ее было для него более тяжким испытанием, чем я воображала. Она великолепно созрела! Мне, бедной дурочке, приходилось старить себя и уродовать; она же молодилась и наводила красоту. Я считала зрелость упадком, она же сделала ее достоинством. Признаю, что тут она оказалась хитрее меня.
Сглотнув, она добавила:
– У нее оружие обычной женщины, но она владеет им блестяще.
Она стиснула мне руку.
– Ну, я довольна: я заставила ее увидеть отчаяние Авраама! Надеюсь, это зрелище покорежит ей потроха. Каждой свой черед!
Евреи затянули песнь, в которой повторялось имя Сарры. Благодаря монотонной музыке и заунывным голосам на собравшихся сошло умиротворение; выпевая «Сар-ра», каждый по-своему с ней прощался; Авраам поначалу невнятно бормотал себе в бороду, но теперь его голос окреп, обрел былую мощь, бронзу, насыщенность и мужественность, отдаваясь в недрах его широкой груди. Нура вонзила мне в руку ноготки, чтобы не рухнуть, и тут же метнула любопытный взгляд в сторону Агари.
– Нет, хныкать она все же не собирается!
– Она обожала тебя, когда была у тебя в услужении.
– Не называй покорность любовью. Я запретила ей меня любить. Вспомни, как эта шлюха убедила Авраама, что Исаак рожден не мной.
– Что было правдой.
– Она не имела права этого говорить!