Олигер Николай Фридрихович
Темной ночью
Николай Олигер
Темной ночью
В Темнолучье, за сорок верст от города, была чудотворная икона, явленная. Помогала от бесплодия, от бледной немочи и от зубной боли. В последних числах июля, в престольный праздник, собиралось на просторную церковную площадь со всего уезда тысяч до пяти народу, главным образом, женщин и подростков. Служили обедни и молебны, ходили крестным ходом с хоругвями и иконами. Впереди, на расшитых полотенцах, носили явленную. Местный батюшка, старичок, не мог один управиться, и к нему на подмогу приезжал соседний молодой, крепкий и предприимчивый.
Немало народу приходило и из города. А так как Никонов вообще любил бродяжить и каждое лето предпринимал далекие экскурсии, то его тоже захватило общей волной, и он как-то незаметно, в полтора дня, с отдыхами и передышками, дошел до Темнолучья.
Думал "приобщиться к народу", но в Темнолучье с самого начала не повезло. Встретились знакомые дачники, скучные и давно надоевшие люди, и, на правах хозяев, всецело завладели Никоновым. Вместо разговоров с богомолками, захватывающих, картинных рассказов, метких поговорок и присловьев, вместо новой, непривычной и поэтому милой душе обстановки, начались чаепития на опушке церковного бора, позировки перед фотографическими аппаратами и прогулки с дачными девицами по уединенным оврагам.
Дачники, видимо, очень скучали, и поэтому Никонову только на третий день удалось кое-как вырваться. Кстати подвернулся обратный извозчик в легкой городской пролетке. Извозчику все равно приходилось возвращаться в город порожняком, и Никонов срядился с ним, совсем задешево.
В последнюю минуту одна из дачниц навязала попутчика, своего несовершеннолетнего сына Димочку. Димочка был велик ростом, толст, плаксив и глуп. Когда-то обучался в гимназии, а теперь просто находился на иждивении родителей, которые готовили его в вольноопределяющиеся:
-- Пусть хоть военным будет. Оно и лучше: такой высокий и статный. Прямо в гвардию... Не сутулься, Димочка! Вынь палец из носу! Нехорошо.
Поехали.
Рессорная пролетка на лакированном кузове как-то особенно нелепо подпрыгивала по густо унавоженной сельской улице, словно стеснялась такой неприятной для приличного городского экипажа обстановки. А лошади -- загнанной, вихрастой извозчичьей кляче, было, очевидно, все равно. Она безразлично семенила ногами и через два шага в третий потряхивала головой, как будто кланялась.
С улицы выехали на церковную площадь, пересекли ее наискось и поехали мимо церковного бора. Почти все богомольцы уже разошлись по домам. Только у паперти да в бору пестрели кое-где последние, запоздавшие кучки.
Был восьмой час на исходе. Мычало где-то вдали невидимое стадо, со звонким, сухим шорохом лопались по левую сторону дороги, в гуще темных и гладких стволов, опавшие сосновые шишки.
Небо багровело. Полосатые облака раскидывались огненными крыльями, и растрепанные широкие верхушки церковного бора тоже зардели, снизу-вверх, обливаясь горячим и, как будто, тяжелым светом. Налетел ветерок, зашумел, понес по дороге сухие иглы и всякий сор, который оставили после себя богомольцы. Какую-то особую, сырую и слегка промозглую свежесть принесло это дуновение.
Извозчик повернул к Никонову свое круглое лицо.
-- Погодка-то барин, того... Сиверко.
-- Доедем! -- равнодушно сказал Никонов. -- А ты погоняй поскорее... Что это у тебя лошадь головой мотает?
-- А кто ее знает? Замотала и никаких. Как из города в село приехал, так и случилось. Дух ей здешний не нравится.
В последний раз мелькнула из-за леса безобразная, серая верхушка колокольни. Дорога, миновав межу заповедного участка, взяла левее и углубилась в лес, который быстро редел, то и дело оставляя широкие, заросшие низким и корявым березняком, поляны.
И теперь было видно, что с северо-востока -- из "гнилого угла" -- поднимается плотная и тяжелая туча, темно-синяя в глубине и серая, с красным отливом, по краям. В темной глубине по временам что-то вспыхивало едва уловимым зеленоватым светом.
Димочка тоже увидал тучу и беспокойно завозился.
-- Я боюсь, когда гром. Поедемте назад.
Извозчик запротестовал.
-- Помилуй Бог! Меня и то хозяин во-о как наругает за то, что опозднился. Ну, и из выручки, конечно, несколько пропил... Уж вы, господа, как хотите, а мне надо ехать. Опять же вы очень и не сомневайтесь. До хохлацкой деревни доедем, да там и переждем, если размокропогодит.
-- До хохлацкой деревни двадцать верст! -- уныло сказал Никонов.
-- В час домчим. Лишь бы кнутовище было. Доедем.
Он подстегнул лошаденку. Но та мотала головой все усиленнее, а бежала все тише.
Туча поднималась. Лезла вверх, как огромное, грузное чудовище, навстречу тонким и легким огненным облакам-крыльям. И что-то вздрагивало в ней, отдаваясь заглушенными вздохами, и лес присмирел. С жалобным криком метнулась высоко над дорогой стая перепуганных галок, взвилась целой сетью мелких, разбросанных точек и разом рухнула вниз, словно увидала там, наверху, что-то еще более жуткое.
Димочка возился и просил, по-детски гнусавя:
-- Поедем домой!
Быстро темнело. И тяжелые вздохи тучи делались все слышнее. Она как будто линяла: свинцово-серая окраска расходилась от краев к середине, поглощая синеву. На самом краю еще держалась багровая, кровавая полоса, меркла и остывала.
-- Эй, ну, колченогая!
Колеса подпрыгивали на выступивших из-под земли узловатых корневищах. И каждый раз при этом рессоры жалобно поскрипывали, наваливая кузов на ту сторону, с которой сидел Димочка.
Извозчик чмокал губами, махал кнутовищем, покрикивал:
-- И дорога же, чтобы ей, проклятой!.. Весь экипаж разобьешь... Чего замотала? Ну?
Березовые поросли разрастались все гуще. На смену соснам выступали вертлявые, вечно шепчущие осины с тусклой зеленоватой корой, с матовым блеском на изнанке листьев. Внизу, у подножия деревьев, густились сумерки, бесформенными комьями выползая из чащи на поляны. И на полянах поэтому еще ярче белели какие-то мелкие белые цветы, похожие на разбросанные ветром пушинки.
В лесу что-то незримое дышало, ворочалось и вздрагивало. Гибкие осины кланялись без ветра, как живые, трепетали мелкой дрожью.
Туча поднималась со злобной медлительностью. Внутри ее, там, где была раньше гладкая глубокая синева, протянулись темные, почти черные, пятна и полосы, делая ее еще тяжелее и бесформеннее. Красная, коварная бахрома погасла. И расстилавшиеся по другой стороне неба огненные облака, похожие на крылья, тоже потускнели и съежились.
-- Сверкает! -- зашептал Димочка. -- Я боюсь!
И украдкой перекрестился где-то у подбородка маленьким, торопливым крестиком.
Разом закрутил вихрь, так что Никонов едва успел поймать налету свою фетровую шляпу, сорванную с головы. И сквозь свист ветра донесся со стороны тучи сердитый, переливчатый грохот.
-- Барин, а барин! -- не оборачиваясь, позвал извозчик.
-- Что такое?
-- Этакое горе... Коняга-то и вправду заболела. Вот какие вышли дела на мою голову... Что ты хочешь делай -- не бежит.
-- Опоил ты ее, должно быть.
-- Да ей давно уж на живодерню пора, стерве этакой... А хозяину что? Он взыщет. Не иначе, как взыщет...
-- А далеко ли еще до хохлов?
-- Кто его знает? Может верст десять, а может -- двенадцать. Я тут редко езжал-то. Наймет знакомый барин на дачу, даст на чаек малую толику -- и везешь. Редко возим-то. Вон она -- лошадь. Одно слово, городская. Непривычна, чтобы этак ехать, -- без отдыху.
Никонов посмотрел на тучу.
-- Скоро ливень начнется. Торопись.
-- Мы проселком возьмем. Тут сейчас поворот должен быть, с тракту. На версту добрую ближе. Только что ложок там...
-- Вывалишь?
-- Зачем? Бог поможет...
Деревья вырезывались черным, плотным кружевом на той стороне неба, куда еще не добрался свинцовый фон тучи. Понижались, отступали все дальше. Наконец, пролетка выехала на широкую, почти голую степь, только кое-где заросшую маленькими островками ракитника.
Степь была такая же, как туча, -- однотонная, серая, с темными полосами и пятнами, которые еще больше подчеркивали ее дикость и ничем не заполненную пустоту. Горизонт сливался с небом, незаметно расползался в сумраке, и оттого пустота была еще шире.
Лет двенадцать назад через Темнолучье шел из города большой почтовый тракт. Потом направление его изменили, и теперь от тракта остались только две параллельные, полузасыпанные канавки, между которыми вилась, изворачиваясь то вправо, то влево, простая тележная дорога. В степи канавки сохранились лучше, чем в лесу. И пролетка катилась между ними, казалось, уже целую вечность, а поворота к "хохлам" все еще не было.
Извозчик начал вздыхать и суетиться на козлах. Его широкая спина в наваченном кучерском кафтане то загораживала от глаз Никонова всю унылую степь, то наклонялась и наполовину висела в воздухе, открывая взлохмаченную лошадиную голову с раздувавшейся под ветром гривой.
-- Ну, где же поворот?
-- Поворот -- что... Сейчас будет. А вот коняга-то... Совсем через силу идет.
-- Да ты уж не гони ее. Пусть шагом идет.
-- Я не хочу шагом! -- ворчал Димочка. -- Пусть бьет ее хорошенько, она и побежит.
Вот и проселок. Пролетка встряхнулась на заезженной канаве и, не попадая колесами в слишком широкую колею, накренялась и покачивалась, как потерпевшее аварию судно. Кусты ракитника взмахивали руками-ветками, жалобно свистел в них ветер. Вспыхивали зеленые отблески невидимых еще молний, и после каждой вспышки тьма заметно сгущалась. Было, как будто, две разных тьмы, два мрака: один, густой и тяжелый, поднимался с земли вверх, к небу, а другой, более тонкий и легкий, но такой же непроницаемый, падал сверху, с краев надвигавшейся тучи. И там, где они сливались, была уже глубокая ночь. Эта ночь с ворчливым ревом подкрадывалась к путникам, размазывала мутным пятном извозчичью спину, прятала в своих недрах цель, к которой тянулась дорога.